передавали и наследовали память. Причем только по материнской линии.
Поэтому они там, у себя, считали, что материнская кровь сильнее... При
переходе в этот мир наследственная память как бы погружается в сон, но может
пробуждаться при определенных обстоятельствах.
Я вспомнила ночную резню в пустыне, саблю, рубившую сухожилия лошадей,
черный мост, и мне самой отчаянно захотелось проснуться.
- А пробуждается она только при соприкосновении с чем-то, принадлежащим
ее родному миру. Что бы то ни было. Предмет, рисунок, надпись на родном
языке. У меня нет наследственной памяти, поскольку кровь изгнанников я
получил от отца. Есть что-то... смутные картины, проблески... Но мой отец
этим свойством обладал. Он-то и начал поиски того, что могло бы эту память
пробудить. Ему не многое удалось найти. Но он обнаружил главное - не он один
пытается отыскать разрозненных потомков изгнания.
- Площадь Розы...
- Верно. Тот, кто жил в Эрденоне, придумал это испытание для
пробуждения памяти. Нехитро, недейственно. Мало приезжих минует площадь
Розы. Медальон у всех на виду, но никто из чужих не понимает его значения.
Зверь, как ты понимаешь, вовсе не лев, так же, как фигурка, лежащая в ларце,
изображает вовсе не лису. Звери в том мире похожи на здешних, но не во всем
подобны им. Так же, как мы, - похожи на людей, но...
- А надпись?
- Это тебе еще предстоит узнать. Одной из худших потерь изгнанников
было то, что при переходе они теряли, вместе с наследственной памятью, свой
родной язык. Ведь они его не выучивали, как люди, он был сразу заложен в их
сознании.
- Как же они разговаривали? Хотя бы для начала - между собой?
- Им были известны другие языки. Выученные. И поскольку потеря памяти
не была полной, это знание сохранилось. А потом они быстро изучили здешние
наречия. Это тоже было им присуще. А после... кто-то из них, по меньшей мере
двое, может, и больше, но уверен я в двоих, сумели вспомнить свою речь. И
письменность. Здесь никто ничего подобного не видел, и подобные записи
принимали за сложную тайнопись...
- Арнарсон?
- Да. Или вообще не признавали в ней письменности. Но записи
изгнанников существуют, хотя большинства из них я не видел. Об этом я
расскажу тебе после... Я назвал тебе одно из свойств, о которых ты
спрашиваешь. Есть и другие. Изгнанники, а также их дети легче других
выживают в этом мире.
- Как эрды.
- Ошибаешься. Эрды подвергали своих детей жестоким испытаниям, чтобы
сделать их сильными. Изгнанники таковы от рождения. Они могут этого не
осознавать, но они легче преодолевают опасности, лучше приспосабливаются к
обстоятельствам. Потому что не привязаны к этому миру.
- Это вполне человеческое свойство. Не всех, но некоторых людей.
- Нет. Вспомни себя. Любой человек за те двадцать лет, что ты живешь
без родителей, либо давно погиб бы, либо безумно озлобился на весь мир. Ты -
нет. И не потому что ты добра. Этот мир обтекает тебя, не затрагивая, вы
чужие, видите друг друга, но не соприкасаетесь...
- Когда топор палача ударил бы по моей шее, я бы еще как соприкоснулась
с этим миром!..
- Не спорю. Даже такие, как мы, должны умирать. Но разве ты умерла бы
так, как те, что толпились вокруг эшафота? Молясь? Плача? Выклянчивая
спасение - на земле или на небе?
- Множество людей умирает, не теряя присутствия духа.
- Но ты-то не умерла.
- Разве это довод? Я не умерла, потому что ты вмешался. И более
нипочему. И здесь мы снова вернулись к началу разговора. Почему ты вмешался?
Из-за каких моих прекрасных свойств?
- А ты до сих пор не поняла? И я, и мой отец приложили столько времени
и сил на поиски своих сородичей не ради удовольствия, братских чувств либо
научного интереса. Возможно, и другие изгнанники, сумев преодолеть былую
вражду, принялись искать друг друга. Но было поздно. Почти слишком поздно.
Мы с тобой, очевидно, единственные, кто есть в этом мире. А род изгнанников
не должен оборваться. То есть когда-то дети изгнанников должны вернуться и
получить то, чем владеют по праву.
Последние слова он произнес очень ясно и четко.
- И ты только ради этого со мной...
- Да.
Я вылезла из кресла, встала, держась за спинку.
- Почему же нельзя было раньше сказать? Объяснить, чего ты хочешь?
- Потому, - холодно ответил он, - как ты бы принялась возмущаться тем,
что тебя используют. Заявила бы, что ты не породистая кобыла, которая плодит
потомство по заказу...
То, что я сделала после этого, потребовало самого большого усилия воли
за всю мою жизнь. Я не бросилась на него с ножом, не швырнула в него
креслом, не стала громить мебель. Я просто тихо проговорила:
- Считай, что ты это услышал.
И вышла из кабинета. Тальви не окликнул меня.
Кровь молотила в висках, кулаки сжимались так, что ногти впивались в
ладони, ноги неостановимо несли меня вперед. Я была в таком бешенстве, что
мне необходимо было как можно скорее оказаться подальше от людей. Иначе я
совершу что-нибудь такое, о чем после будет крайне неприятно вспоминать.. И
лучше пусть никто не пробует со мной заговаривать. Ни о чем. Иначе я за себя
не ручаюсь.
Недавний страх оттого, что я схожу с ума или, наоборот, связалась с
сумасшедшим, исчез, не оставив следа. Потому что меня оскорбили так, как не
оскорбляли никогда. Даже когда били вожжами или одевали в железо. Ибо те,
кто били и заточали меня, со мной считались. Вынуждены были считаться. А
Тальви на меня наплевал. Он считался только с собой.
Я опомнилась немного, лишь когда поняла, что стою у главных ворот
замка. Слуги, конечно, видели, как я спускаюсь по лестнице и прохожу по
двору, но никто не обратил внимания, привыкнув за последние дни, что я
свободно хожу повсюду, и никто, на свое счастье, меня не окликнул Ворота
были распахнуты, в них только что проехал возок из деревни. На сей раз я
воспользуюсь приглашением.
Дорога уже подсыхала после вчерашнего дождя, и ломкая глина хрустела
под подошвами башмаков. День был прекрасен - настолько же, насколько
пакостно было у меня на душе. Каждый цветок среди травы у обочины,
какая-нибудь ромашка или дикая фиалка, что радовалась жизни под лучами
солнца, казалась мне личным врагом. Я свернула с дороги и вломилась в лес, в
сырость и прохладу, мхи и хвощи, которые не так раздражали меня. Но и здесь
я не могла остановиться, продолжая идти. Еловые лапы то оглаживали меня по
телу, то хлестали. Я не знала, куда бреду. Чувство направления впервые
изменило мне. Конечно, я могла бы двинуться куда глаза глядят, с меня ведь
не потребовали платье и сорочку, а все остальное я бы раздобыла в пути,
но...
Остынь, сказала я себе. Остынь и перестань изображать соблазненную и
брошенную невинность. Хотя бы потому, что тебя не соблазняли. Да и не
бросали, кстати, тоже. Я ни на миг не обольщалась тем, что Тальви испытывает
ко мне какие-то нежные чувства. С чего же я так взбесилась? Тебя
использовали? Но тебя использовали и раньше, хоть и по другим надобностям. И
ты не только не обижалась - ты с готовностью бросалась исполнять эти
поручения. Какая разница - раньше нужны были твои мозги, твои кулаки, а
сейчас настал черед и всего прочего. Почему же ты не хочешь с этим
смириться?
Если бы Тальви без затей сказал мне, что я переспала с ним просто
потому, что обязана была это сделать, была бы я меньше оскорблена?
Да. Как ни странно - меньше. Несравнимо.
Потому что это было бы естественное объяснение. Вполне сообразное с
моим взглядом на жизнь. Да и с любым, если на то пошло. И все шло бы себе
как подобает... Зачем же ему понадобилось измышлять эту бредовую историю? Из
привычки издеваться над людьми? Опять хочет посмотреть, как я себя поведу?
Или он решил, что я за пару часов в постели влюбилась в него так, что все
снесу? Да нет же, он не дурак, он не может так обманываться...
Он не дурак. Но дураки редко бывают сумасшедшими.
Все утро, пока Тальви рассказывал свою историю, я упорно внушала себе,
что он не в здравом уме. Но сейчас, когда я снова ухватилась за эту мысль,
как за якорь спасения, то ощутила, что более не испытываю в ней уверенности.
У меня подкосились ноги. Он врет, врет! Обманывает меня и себя! Кем бы
он там себя ни считал, ангелом, демоном или чудовищем пропастей земли, я
принадлежу этому миру, этому! От злости я притопнула об землю, точно силясь
ощутить ее плотность и утвердиться в своей связи с ней. И вспомнила, что
Тальви в разговоре со мной ни разу не сказал "наш мир". Он всегда произносил
"этот мир". Не считал его своим...
Мне опять стало худо, но оскорбленные чувства были здесь ни при чем. Я
шла дальше, цепляясь за стволы, сдирая с них пальцами лишайник, вдыхая
смолистый воздух. Неправда, что этот мир отторгает меня, а я - его.
Вероятно, я бессознательно бросилась с дороги в лес, потому что лес всегда
давал мне ощущение безопасности, исцелял. Но сейчас он не помогал мне.
Упрямо возвращались картины, которые я упрямо стремилась забыть, - оживший
медальон и сияние, пронизавшее серые каменные стены, чернобородые всадники с
кривыми саблями, с визгом летящие над озаренными пожаром песками, и люди -
люди? - стоявшие на дне выжженной воронки. Их было пятеро - теперь я
припоминала. Вместе со мной, смотревшей на них чужими глазами, - шестеро. И
я сама кричу слова на неизвестном языке... и жуткое чувство, что еще миг - и
я все пойму... все вспомню...
Внезапно я зажмурилась. Но не от потустороннего сияния, озарявшего мои
видения... или воспоминания. Просто я вышла из-под деревьев, а солнце пекло
в полную силу. Я очутилась на небольшой поляне с высокой - выше моих колен -
травой, усеянной пестрым ковром цветов - лютиков, кашки, колокольчиков.
Цветов, от которых я хотела уйти. Поляну пересекала узкая тропинка, а дальше
по склону выступала мощная каменная стена.
Пропетляв Бог знает сколько времени по лесу, я вернулась к замку с
противоположной стороны.
Я очень устала и села прямо на траву, благо роса давно успела сойти.
Обхватила голову руками. Если я сейчас признаю, что Тальви не лжет, то...
Что?
Все останется по-прежнему. Я по-прежнему Нортия Скьольд, и никто не
заставляет меня вставать и прямым ходом двигать навстречу чудовищам или кто
там еще обитает в неизведанных мирах. Чудовищ мы себе с успехом заменили
сами.
Предположим, что во мне действительно есть кровь этих "изгнанников".
Только предположим. От этого я не перестала чувствовать свою принадлежность
к роду человеческому. Если Тальви не хочет быть человеком, это его дело. Я
не собираюсь его оправдывать, но как бы я поступала, если бы надо мной
постоянно довлело сознание, что я - последняя в своем роду?
А я и есть - последняя в роду.
Самая последняя.
Пчела опустилась на цветок кашки, медленно проползла по нему и снялась
с ровным жужжанием. Сквозь распяленные пальцы, упиравшиеся в лоб, я следила
за ее полетом.
Захлебнувшись яростью, я забыла привести Тальви самое главное
возражение, которое свело бы на нет все его расчеты. Отчасти потому, что не
привыкла говорить о таких делах с мужчинами. Правда, большинство из них,
услышав об этом обстоятельстве, были бы только рады.
Услышав шаги, я убрала руки от лица. Тальви спускался по тропинке.
Конечно же он не искал меня, бегая по лесу. Меня наверняка было видно со
стены.
- Успокоилась? - иронически спросил он. На миг я увидела себя его
глазами - растрепанную, лицо исхлестано ветками, платье в пятнах зелени. -
Прекрасно. Я бы удивился, если б ты пустила слезу. А теперь вставай и пошли.
Подумай, на кого ты похожа!
На кого я похожа? На картину какого-то итальянца - копию с нее я видела
у Буна Фризбю. Там женщина с растрепанными волосами и в рваном платье сидит
на земле перед каменной стеной. Называется "Кающаяся Магдалина" - в общем,
что-то из Писания.
А Тальви и Писания, наверное, не чтит. И священника не держит в замке
по той же самой причине.
Я не могла счесть себя очень религиозной, люди даже скорее признали бы
меня еретичкой, но существовали вещи, которые я никогда не подвергала
сомнению. И все, кого я знала, какими бы вольнодумцами и богохульниками они
ни прикидывались, в глубине души верили в то, что написано в Святых Книгах.
Даже если они были протестанты, евреи или магометане, их вера, если
вдуматься, не так уж отличалась от моей. Даже настоящие еретики. Даже автор
"Хроники... ", что бы он ни наворотил в своем сочинении, считал себя
человеком и христианином. И при мысли о том, что Тальви, должно быть,
отвергает все, во что я привыкла верить, мне стало холодно.
Он не протянул мне руки, чтобы помочь встать. Но и не ушел. Стоял,
выжидая. И когда я поднялась на ноги, повернулся и пошел обратно по тропе.
У меня не было никакого желания возвращаться. Но я должна была сказать
ему. И если он мне поверит, возможно, сам выставит из замка. Но это был бы
слишком легкий выход. Вдобавок мне слишком много известно о его делах. И я
так и не знаю, зачем он ездил вчера за актерами и что стало с Ансу.
Я не сразу заметила, что Тальви не собирается сворачивать к воротам.
Потом вспомнила, что Малхира говорил мне о двери в стене. Через нее Тальви,
стало быть, и вышел. Один. Не слишком разумный поступок для того, за кем
следят шпионы и наемные убийцы.
Дверь скрывалась в тени угловой башни, и так удачно, что не всякий бы
ее увидел. Она была из кованого железа, нужны были немалые силы, чтобы
приоткрыть ее, а изнутри была еще одна дверь - решетчатая. Сейчас они обе
были открыты, но между двумя дверями стоял Малхира - синяк под его глазом
стал уже черным, а задрав голову, я увидела, что за нами наблюдает стражник
на башне.
По крайней мере, тут Гейрред Тальви рассудка не лишился. И на том
спасибо.
Пройдя через задний двор, мы обогнули часовню. Служит ли сегодня отец
Нивен? Вряд ли. Оно и к лучшему. Мадам Рагнхильд рассказывала мне, что одна
из ее девиц была крайне благочестива и каждый раз, согрешив с мужчиной,
пулей летела к священнику, дабы исповедаться и получить отпущение грехов. А
так как согрешала она часто, то вконец замученный священник вынужден был
обратиться в "Рай земной" с жалобой.
Тальви прав хотя бы в одном - я не стану проливать слез. И к священнику
не побегу.
Мы поднялись на террасу, выходившую в сад. Вчера здесь толклись гости,
а сегодня никто не мельтешил перед глазами и все кругом было красиво и
мирно. Даже чересчур. Идиллически. Сцена для "Примирения Кефала и Прокриды"?
Возможно. Но я не успела забыть, как плохо там все кончилось.
- Есть хочешь? - спросил Тальви. Резонный вопрос. Я и впрямь сегодня не
ела. Но и желания не испытывала.
- Больше пить. Воды, не вина.
Помимо воды принесли все же кое-что перекусить - свежий хлеб, сыр,
первую землянику. Глотнув воды, я отломила край лепешки и, черпнув горсть
ягод, отошла и села на парапет. Испачкаю платье - плевать, оно и так
выпачкано зеленью.
- Ты по-прежнему будешь утверждать, что не веришь мне?
- В том, что касается твоего... хорошо, нашего происхождения, может, и
верю. Это не имеет значения.
Я с удовольствием отметила тень недоумения в его взгляде.
- Но что касается похвального стремления к продолжению рода - тут ты
ошибся. Возможно, тебе еще удастся это сделать. Ты ведь нашел следы не всех
изгнанников. Остался еще четвертый мужчина. Не исключено, что у него есть
потомки. А то, что ты их не обнаружил, означает, к примеру, что они
перебрались в Дальние Колонии. Я скажу тебе, через кого можно устроить их
поиски...
Между прочим, я не лгала. У Соркеса в Дальних Колониях вряд ли будет
много клиентов, и он с родственниками вполне мог бы заняться этим
поручением. Он, правда, не сказал мне, куда именно они уезжают, однако его
нетрудно будет найти через тамошнее отделение кортеровского банка. Но Тальви
не дослушал.
- Ты еще скажи, что сама готова незамедлительно отправиться на
поиски... Я не из тех простаков, что ты привыкла морочить. В чем, изволь
доказать, моя ошибка?
Я посмотрела на свою пустую ладонь. Вытерла ее о парапет. На мраморе
остался след, быстро подсыхающий на солнце.
- Я не смогу родить тебе ребенка, даже если захочу. Он ничего не
сказал, и я продолжила:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг