Каков смысл гуманизма? Можно ли его распространить за пределы Земли?..
Один из самых распространенных мотивов западной фантастики стали называть
по названию популярного фильма - "звездные войны". Ефремов же совершенно
исключал возможность столкновения разумных существ, и вот тут я с ним
солидарен.
То мировоззрение, которое я, не владея философской лексикой, называю
нормальным, плохо мирится с мыслью, будто разумные существа не могут найти
общего языка и унизятся до варварства. Ефремова это мысль волновала до
такой степени, что вслед за "Туманностью Андромеды" он написал как бы ее
продолжение - повесть "Сердце Змеи" /1963 г./, в которой земной звездолет
впервые встречается с чужеземным.
В "Сердце Змеи" заключена внутрикадровая полемика с расcказом одного
современного /а для героев Ефремова весьма древнего/ американского
фантаста с тем же сюжетом. Участники его свидания весьма настороженно
отнеслись к случайно встреченным чужакам, и дело малость не дошло до
стычки. Герои рассказа Ефремова на импровизированной читательской
конференции устроили американцу основательную выволочку: "Большинство
говорило о полном несоответствии времени действия и психологии героев.
Если звездолет смог удалиться от Земли на расстояние четырех тысяч
световых лет всего за три месяца, то время действия должно быть даже
позднее современного... Но мысли и действия людей Земли в повести ничем не
отличаются от принятых во времена капитализма, много веков назад!..
Встреча в космосе означала либо торговлю, либо войну - ничего другого не
пришло в голову автору".
Имя автора раскритикованного рассказа не названо в повести, но секрета тут
нет - они говорили о рассказе "Первый контакт" М.Лейнстера /1945 г./.
Конечно же, рассказ можно /и нужно/ прочитать несколько по-другому и снять
с автора обвинения, которые обрушили на его голову дальние потомки,
видимо, разбирающиеся в астронавигации лучше, чем в литературе, и
прямодушно предположившие, что не только тема, но и идея рассказа
ограничиваются попыткой описать гипотетическую встречу двух звездолетов.
Талантливая философская, социальная фантастика всегда многослойна, и часто
второй, третий срезы могут оказаться более содержательными, чем
поверхностный. За столкновением звездолетов автор, конечно, видел
противоборство двух систем при зарождении холодной войны, взаимное
недоверие, включая каннибальскую концепцию первого удара. И уже за то, что
космонавты разных систем /в данном случае - звездных/ расстаются в конце
концов мирно, Лейнстеру надо прибавить к оценке рассказа большой плюс: он
хочет внушить читателю, что взаимопонимание у обитателей различных
звездных миров возможно, как бы ни были велики исходные разногласия. Куда
большее число его коллег, отечественных и иноземных, доводит столкновения,
возникшие между сапиенсами, до роскошного и кровавого фейерверка звездных
войн, а ополоумевшие читатели и зрители с восторгом взирают, как на их
глазах горят и плавятся планеты. Почитали бы ефремовские моралисты пухлые
томики так называемой "новой русской фантастики"! Мы до нее еще дойдем...
"Туманность Андромеды" могла бы занять в мировой литературе более высокое
место в случае, если бы она обладала, скажем так, более высокими
литературными достоинствами.
Как они, например, разговаривают друг с другом! Вот Дар Ветер остался в
степи впервые наедине с любимой женщиной. Есть, наверное, о чем им
поговорить? Или помолчать. Но они говорят. "Я тоже становлюсь в тупик, как
долго не могли наши предки понять простого закона, что судьба общества
зависит только от них самих, что общество таково, каково морально-идейное
развитие его членов, зависящее от экономики...". Не будем обращать
внимания на некоторые стилистические шероховатости фразы и заложенное в
ней противоречие /от кого все-таки все зависит судьба общества: от самих
людей или от экономики?/, должно же в чем-то сказываться волнение любовной
встречи... И опять вспоминается Ларри. Да на кой черт они нужны, все эти
сверхсовершенные общества, если в них влюбленные, простите, в постели,
будут обмениваться производственным опытом, подсчитывать тонны масла или
делиться соображениями о "морально-идейном развитии... членов" общества.
Имею я право хотеть или даже требовать, чтобы влюбленные в
соответствующей, понятно, ситуации позабыли бы обо всем на свете и
говорили бы друг другу только: "Я тебя люблю!"
Я назвал утопию Ефремова последней, но в действительности его книга, как
это всегда бывает, породила кометный шлейф; к сожалению, никто из его
продолжателей не смог стать с "Туманностью Андромеды" хотя бы вровень, и
большинство из них справедливо забыты. Я не знаю, прав ли я, уделив роману
Ефремова столько внимания, но причина именно в этом. Оставляя за
"Туманностью Андромеды" заслуженное место в истории отечественной и
мировой утопии, я не вижу для нее равноценного места в мировой фантастике,
не говоря уже о литературе в целом.
"Лезвие бритвы" /1963 г./ автор назвал экспериментальным романом
приключений. В чем же он видит его экспериментальность? В том, что
научные, научно-популярные и научно-фантастические размышления - о судьбах
человечества, о связи красоты и нравственности, о психологическом
перевооружении человека современного в человека коммунистического, и обо
всем остальном на свете - заключены в ничем с этими философскими вставками
не связанную приключенческую рамку "в хаггардовском вкусе". В этой
ипостаси романа мы встречаемся с кладоискателями, похищениями индийских
девушек для конвертирования их в проституток и контрпохищениями для
обратной инкарнации, убийствами, побегами и т.д. Для чего же нужен этот
эксперимент? Ефремов отвечал откровенно: для того, чтобы привлечь к
серьезному чтению особей, несклонных к штудированию философских трактатов.
И что же - вопрос Гром Орма - эксперимент удался?
Да, утверждают Е.Брандис и В.Дмитревский в сопроводительной статье к
первому собранию сочинений Ефремова. "Ожидания оправдались! Публикация
"Лезвия бритвы"... вызвала поток читательских писем. И что характерно -
как раз не приключенческая канва, а именно научные идеи и размышления
автора побудили людей разных профессий и разного возраста, но
преимущественно молодых, делиться своими впечатлениями с Ефремовым. Эта
книга заставила многих поверить в свои силы, найти жизненное призвание,
выбрать соответствующую склонностям работу". Как видим, влияние намного
большее, чем можно ожидать от одной книжки, чего же еще и желать-то?
Нет, сразу после выхода книги заявил литературовед А.Лебедев. "Дело в том,
что в новом своем романе Ефремов попытался объединить несоединяемое,
попытался слить воедино два взаимоисключающих начала - культуру
современного интеллекта, современной мысли и антикультуру
беллетристических трафаретов пинкертоновщины. Никакого синтеза тут
заведомо не могло произойти... Сам тон болтливой несерьезности, банальной
"беллетристики" как бы снимает глубокомыслие авторских теоретизирований.
Роман оказывается эстетическим кентавром - ученый дополняется
шансонеткой"... "Чужая форма в "Лезвии бритвы" "освоила" содержание -
мертвое спокойствие трафаретного изложения убило живую душу современной
мысли, выдав, кстати сказать, вместе с тем и известную риторичность
авторского культурного мира".
Боюсь, Лебедев ближе к истине, чем уважаемые ленинградские фантастоведы.
Но - прежде всего - никакого эксперимента не было, а была все та же
традиционная, пожалуй, ее можно назвать и беляевской, схема:
научно-популярные монологи и диалоги вставляются в произвольно придуманный
сюжетный каркас. Ефремов забрался в научно-фантастический тупик даже
глубже Беляева. У того научные выкладки хотя бы впрямую связаны с сюжетом,
с действиями героев, здесь они расположились в условиях полного
суверенитета. Главному герою романа психологу Гирину все равно где, когда,
перед какой аудиторией и на какую тему произносить свои многостраничные
монологи.
Хотя, конечно, Ефремов - это не Беляев. Когда Беляев устами героев
начинает объяснять, что такое, к примеру, эндокринология, то он излагает
сведения, почерпнутые из ближайшего журнала. Ефремов же - образованный
ученый и своеобразный мыслитель, и мысли у него свои, незаемные. И как бы
к ним и к той форме, в которую их загнал автор, ни относиться, они,
конечно, гораздо интереснее банальных "приключений". И если у Беляева
обычно пропускаешь наукообразные страницы, то здесь надо бы поступать
наоборот. И вот тут-то комментатор и читатель попадают в ловушку. Над чем
размышлять, что комментировать и с кем вести полемику? С Ефремовым или с
Гириным? Если принять, что рассуждения эти авторские, то хочется вступить
с ним в спор. Ну, например. Ефремов утверждает, что красота - это высшая
степень целесообразности, выработанная в процессе эволюции. Причем его
герой излагает эти теории так, как будто он первым обратил внимание на эту
самую красоту, как будто бы не было более чем двухтысячелетней истории
эстетики, как будто бы мудрейшие головы, начиная с Гераклита и Аристотеля,
не ломали себе головы над загадкой красоты, и, как утверждал Лев Толстой в
очерке "Что такое искусство?", так ее и не разгадали. А решение - по
Ефремову - оказывается лежит на поверхности, и не только красоты, но и
напрямую связанной с ней нравственности, сводясь к народной мудрости: "В
здоровом теле - здоровый дух".
Если же это мысли героя художественного произведения, то стоит ли
кипятиться? От автора, берущегося рассуждать о высоких материях, мы
законно требуем знакомства с Аристотелем. А с героя взятки гладки, он
может только притворяться эрудитом и умником и вправе нести любую
околесицу. /Впрочем, будем справедливы: чаще всего он говорит и умно, и
дельно/. Нравится, например, Гирину считать, что высший эталон красоты
природа преподнесла нам в формах женского тела, ну, и пусть себе считает.
Но более чем очевидно, что это пристрастия автора, и критик попал бы в
смешное положение, если бы стал разбирать недостатки эстетического
образования литературного персонажа. Неслучайно научные рассуждения все
время перебиваются изображениями танцовщиц или натурщиц на рабочих местах
и по преимуществу обнаженных / никогда не "голых", только "обнаженных" или
"нагих"/. По Ефремову преклонение перед женской красотой началось в
Древней Греции, и этот главный признак античности он протащил через
современность аж в далекие миры "Туманности Андромеды" и "Часа Быка". А в
его романе об античности, в "Таис Афинской", который мы не рассматриваем,
так как это роман не фантастический, гетеры и рабыни совершенных телесных
форм, раздеваются на каждой странице, нет, это, пожалуй, преувеличение, но
во всяком случае при малейшей возможности. Е.Геллер углядел в мелькании
грудей и бедер вызов, брошенный писателем официальному ханжеству. К
сожалению, ефремовские ню исполнены не в традициях высокого искусства. Тут
действует все тот же закон Гамильтона о красавицах-марсианках, только
перенесенный на Землю. Когда писатель не справляется с духовным обликом
героини, он обязательно начинает выписывать форму и объем ее женских
ст(тей. Если к стриптизам прибавить еще погони, драки и великосветские
рауты, то приходится еще раз согласиться с Лебедевым: "Подделывающийся под
искусство "беллетристический" трафарет непригоден для утверждения
гуманистических принципов: у него нет человеческого содержания; он
непригоден для распространения истины, ибо по самой сущности своей
способен лишь мистифицировать". Эти две ипостаси рассчитаны на разные
категории читателей. Одни, как их не завлекай Берегом Скелетов, не поймут
первую, другим будет непоправимо мешать вторая.
Но мы же все-таки ведем разговор о фантастике, где же она? Есть, есть и
фантастика. В полном соответствии с общей направленностью произведения ее
элементы, пожалуй, еще больше оторваны от общего замысла, чем приключения
итальянцев на Берегу Скелетов. Во-первых, это опыты Гирина над одним
сибиряком, у которого с помощью галлюцинногенных средств удается вытащить
из глубин генетической памяти картины далекого прошлого. Он видит сны, в
которых представляет себя пещерным человеком, вступающим в схватки с
различной саблезубой фауной. Сами по себе картинки возражений не вызывают
и могли бы составить отличный детский рассказ, наподобие "Борьбы за
огонь". Но к чему они здесь?
Второй фантастический момент связан с некими серыми кристаллами. Если их
поднести к вискам, они вызывают выпадение памяти. Снова непонятно - зачем
понадобилось сообщать сведения, не получающие никакого развития? И,
наконец, третье - чудотворные гипнотические способности Гирина, который
способен с помощью заговора вылечить рак, горящим взором заставить убийцу
бросить оружие и стать на колени. Подобные эпизоды опять-таки вызывают
скептическое недоверие к серьезности писательских замыслов, как, например,
и беседа Гирина с высшими иерархами йогов, которых, тот, словно на
школьном уроке, убеждает в преимуществах коллективизма и правильности
выбранного его страной пути к светлому будущему. И, знаете, он почти
убедил почтенных аксакалов.
"Цель романа, - писал Ефремов в предисловии, - показать особенное значение
познания психологической сущности человека в настоящее время для
подготовки научной базы воспитания людей коммунистического общества". Не
скажу, что достигнута противоположная цель, но во всяком случае не та.
Быть может, сюжетная мешанина и возникла из-за невыполнимости цели. В 1963
году уже было невозможно говорить о воспитании коммунистического человека
всерьез, делая вид, что с идеей коммунизма ничего не произошло.
После выхода "Лезвия бритвы" проходит пять лет и каких лет! И пик
активности шестидесятников и мощные атаки на него, появление произведений
Солженицына и трактатов Сахарова, диссиденты, самиздат, срытая
бульдозерами выставка живописи, суд над Синявским и Даниэлем, десятки
"полочных" фильмов, свержение Хрущева, советские танки на улицах Праги...
Десятой доли таких событий хватило бы, чтобы разрушить коммунистические
иллюзии у колеблющихся. Но нас, искренне веривших в правильность и
единственность избранного пути, радикальное отречение от коммунизма не
радовало, напротив, оно давалось с большим трудом. Да что нас, рядовых,
ничем не примечательных посетителей партсобраний! Незаурядной фигурой
была, например, дочь Гучкова, того самого Гучкова, лидера октябристов и
военмора Временного правительства, одного из организаторов корниловщины.
Так вот дочь такого отца Вера Трайл не только становится истовой
коммунисткой, но и активным агентом ежовской разведки. По косвенным
данным, она была замешана в убийстве двух прозревших советских агентов и
сына Троцкого Льва Седова. После войны она прозрела тоже. Обращаясь к
старому соратнику, она не без грусти по идеалам молодости писала: "Как
можно в наше время оставаться коммунистом? Если все прошедшее за сорок лет
не переубедило тебя, то как мне это сделать словами? Я надеюсь, что ты
сумеешь мне объяснить, как ты... еще можешь верить в идеалы сорокалетней
давности, которые сегодня абсолютно мертвы. По-моему, ты единственный, кто
верит, будто они еще живы. Я ничуть не изменилась. Изменились только факты
- и наше знание фактов. Не думай, что я влюбилась в систему капитализма.
Нет, сегодня, как и тогда, я далека от этого..."
Несчастная Вера Александровна, вы ошибаетесь: ваш коллега был не
единственным, кто несмотря ни на что не хотел расставаться с пленительными
мечтами. Однако делать вид, что ничего не случилось и писать новые
"Туманности", было уже делом безнадежным. И Ефремов делает еще одну
попытку защитить дорогие для него идеи, на сей раз с другого конца. В
предпоследнем своем романе "Час Быка" он постарался отделить общественное
зло от социализма. Торжество зла он связывает не с победой социализма, а с
его поражением. Так думали и до сих пор думают многие. И снова Ефремов был
не понят. Последовала жестокая расправа. Любые изображения тоталитарных
драконов, с какой бы целью они ни высекались, власти - не без оснований -
принимали на свой счет. Придуманную Ефремовым планету Торманс, погрязшую в
застое и моральном распаде, они так и восприняли, несмотря на то, что в
книге же показан противовес в виде коммунистической Земли, которая
протянула руку помощи гибнущему Тормансу. Бдительные идеологи рассудили,
что экипаж мужественной земной женщины Фай Родис введен лишь для отвода
глаз, а то, что происходит на Тормансе, - очередной антикоммунистический
пасквиль. Надо честно сказать, что поводы для такого прочтения книга
давала, может быть, не столько из-за авторских намерений, сколько из-за
ситуации, сложившейся в стране и партии.
А впрочем, на этот раз я бы не поручился, что и у самого Ефремова не было
намерения иносказательно показать, до чего довели страну неразумные
правители. И хотя он настойчиво отсылает нас то к вредному капитализму, то
к китайскому лжесоциализму, образец убогости и аморализма у него был всего
лишь один. Трудно не увидеть сходства нарисованного с оригиналом, который
был у писателя перед глазами. "...город... встретил их удручающим
однообразием домов, школ... мест развлечений и больниц, которое характерно
было для поспешного и небрежного строительства эпохи "взрыва" населения.
Странная манера перемешивать в скученных кварталах здания различного
назначения обрекала на безотрадную стесненность детей, больных и пожилых
людей, сдавливала грохочущий транспорт в узких каналообразных улицах"; " -
Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и
порядочных людей, в этом ее основная беда. Более того, по закону,
открытому еще в Эру Разобщенного Мира... в этой системе есть тенденция к
увеличению некомпетентности правящих кругов"; "И... сразу стал вопрос: кто
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг