сумевшие справиться с первобытным инстинктом. Общество, чуждое всякому
принуждению, не настаивает, для удовлетворения атавистических наклонностей
выделен резерват - остров Матерей, бывшая Ява. Но не кажется ли вам, что
такое установление выглядит ссылкой, остракизмом, вторым островом
Забвения? Что за преступление совершили эти женщины? Почему бы не
разрешить им жить среди всех? Чтобы остальные мамаши не рыдали по ночам в
подушку?
Прав Уэллс: если будет подавлен природный инстинкт, если женщины /а почему
только женщины?/ будут лишены родительских радостей, радостей ежедневного
общения с детьми, то не испарится ли заодно и значительная часть того
неуловимого, эфемерного состояния, которое называется человеческим
счастьем? Спрашивается тогда - а зачем нам /нам!/ такое общество, и не
превращается ли оно в сугубо функциональный механизм, из которого
постепенно вытравляются человеческие "слабости". Может быть, у
интернатного содержания детей больше возможностей для приведения сорванцов
к дисциплине и порядку, но, наверно, мы не случайно смотрим с
сочувственной жалостью на ребят, которых судьба приговорила провести
детство в детдоме. Сколько волчат вырастает из таких приемышей. Как ни
крути, женщина у Ефремова в сущности играет роль пробирки, в которой
выращивают детенышей акушеры Хаксли, а целью деторождения становится лишь
простое или расширенное воспроизводство человеческого стада, простите, я
хотел сказать рода. Тут у Ефремова обнаруживается единомышленник, которому
он, конечно же, не обрадовался бы. Адольф Гитлер: "Семья не является
самоцелью, а служит более высокой задаче увеличения и сохранения
человеческого рода и расы. Именно в этом состоит и смысл семьи и ее
задача".
Автор "Туманности..." инстинктивно старается избежать подобных упреков и
потому всячески нажимает на то, как образцово будет поставлена работа по
воспитанию и образованию молодого поколения. Что ж, среди его программ
есть и вполне здравые. Я, например, тоже считаю, что в нашей школе мало
романтики, уж больно заунывна ежедневная обязанность десять лет просидеть
за одной партой, на одном месте, в одни и те же часы, словно прикованные
галерники. Нечто духоподъемное, подобное Двенадцати подвигам Геракла,
дающее юношеству разнообразные возможности испытать силы перед вступлением
в жизнь, было бы неплохо придумать и сейчас. Разумеется, придумывать
что-нибудь станет возможным тогда, когда наше образование станет более
приоритетной общественной задачей, чем, например, приведение чеченцев к
покорности, и будет финансироваться не по остаточному принципу.
"Вы знаете, что туда, где труднее всего, охотнее стремится молодежь", -
говорит у Ефремова местный начальник отдела кадров. Все-таки в "великих
стройках коммунизма" была своя притягательность. Была. Я сам видел
энтузиазм среди строителей Братской ГЭС. А сейчас нам нечем увлечь молодых
людей. Уверен, если бы можно было бы призвать их, допустим, на
строительство чего-нибудь вроде космической станции, преступность и
наркомания в стране резко бы упали.
Отняв у семьи детей, автор ликвидировал и прочные семейные узы. У героев
"Туманности..." семейная жизнь в сущности отсутствует, да и постоянного
дома, тоже, кажется, не существует. На чем же держится союз мужчины и
женщины? Ого-го, отвечает автор, на высокой беспримесной любви, на
духовной общности. Но получается, что эти духовные интересы - главным
образом деловые. И не приведут ли только научные, профессиональные,
деловые контакты и сексуальные междусобойчики в промежутках между
ответственными экспериментами к быстрому распаду пар, как, похоже, и
происходит там у них на практике. Надо ли этим восхищаться, надо ли
утверждать как норму? Если предсказание какой-нибудь конкретной черты
будущего способно повлиять на ее осуществление, люди будут стремиться
приблизить ее, либо бороться за то, чтобы этого не случилось. Должны ли мы
стремиться к разрушению семей? Должны ли мы считать прогрессивным
общественным преобразованием, пусть даже в далеком будущем, тот ее
суррогат, который предлагает писатель? Может быть, в человеческой жизни
кое-что надо оставить навсегда, пока, по крайней мере, мы не перестанем
называться людьми.
Не продиктованы ли мои ламентации если не прямым ханжеством, то
консерватизмом? Не пугают ли нас, людей ХХ века, непривычные социальные
структуры? Почему и через тысячелетия все должно быть, как у нас? Конечно,
говорить за людей будущего нелегко; к месту вспомнить слова ныне также
непопулярного Энгельса, полные уважения к грядущим поколениям и
непочтительности к любым авторитетам: "Когда эти люди появятся, они
отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им
полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами
выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках
каждого в отдельности, - и точка..."
Наконец, есть у Ефремова существенный, если не центральный момент, который
даже не упоминается в статье Уэллса; в свою очередь, в ней есть
принципиальное условие, о котором нет ни слова у Ефремова. У первого - это
космос, у второго - религия. Соблазнительно дать этому рассогласованию
поверхностное объяснение, особенно по поводу вычищенной из жизни религии;
непредставимо, чтобы советский писатель сохранил религиозные предрассудки
при зрелом коммунизме. Да его растерзали бы, несмотря ни на какие
оттепели. И сам автор, скорее всего, был далек от интересов веры. Но на
самом-то деле религия в романе Ефремова есть, во всяком случае, то место,
которое ей отводил Уэллс, занято.
В уэллсовском проекте религия /разумеется, свободно избираемая/ - это
высокое озарение, духовное совершенство, которое дает обществу возможность
достигать столь высоких результатов, если хотите, цементирует его. Никакой
не опиум, а напротив, часть той сознательности, которую безуспешно
пытались вколотить в нашу башку на политзанятиях. А может быть, она сама
эта сознательность и есть. /Под религией не обязательно понимать
соблюдение церковных ритуалов/.
Место религии у Ефремова занимает Наука. В его обществе наука - почти
божественное предначертание. Не говоря уж о том, что на Земле наукой
занимаются чуть ли не все население планеты, перед наукой преклоняются, на
нее молятся, на нее смотрят как на всеобъемлющую панацею. Не исключено,
что Ефремов не случайно, не ради вдохновенного фантазирования ввел
грандиозную идею Великого Кольца, Союза разумных существ всей Галактики.
Он как бы чувствовал, что без надчеловеческой силы, без Высшей Морали,
которая, если не юридически, то, по крайней мере, силой авторитета
способна осуждать неблаговидные действия и рекомендовать уже даже не
общечеловеческие, а вселенские нормы поведения, его Земля оказалась бы
слишком уж провинциальной, приземленной, еще раз простите за тавтологию,
несмотря на все ее научные и хореографические достижения. Но чем тогда,
собственно, Великое Кольцо отличается от Сверхразума, исповедуемого
другими космистами?
В этом плане можно трактовать и Тибетский опыт Мвен Маса, тот самый над
которым издевался Рыбаков. На всякий случай напомню, чего хотели добиться
Мвен Мас и Рен Боз.
На пути общения с галактическими разумами стоит проклятие мировых
пространств. Если звездолет терпел аварию и не был в состоянии набрать
скорости, это было равносильно гибели, хотя люди могли остаться в живых -
между кораблем и Землей мгновенно вставали тысячелетия пути. Мвен Мас
хочет снять это проклятие, перебороть природу и приблизить отдаленные миры
на расстояние вытянутой руки.
Цель заманчива и благородна, но не граничит ли она с чудом? Ефремов хочет,
чтобы в чудо поверили, и заставляет героев верить в него безоговорочно.
Опыт опасен, и Совет Звездоплавания не склонен давать на него
скоропалительного разрешения, несмотря на то, что заседают там такие же
романтики и фанатики. Но одержимые Мвен Мас и Рен Боз решают его
осуществить немедленно. Можно, положим, усомниться в том, что при любой
системе управления народным хозяйством один человек способен бесконтрольно
собрать в своих руках всю энергетическую мощь Земли так, чтобы никто этого
не заметил и не один следящий прибор не поднял тревоги. /Помните, мы
говорили про службу психологического наблюдения, вернее, про ее отсутствие
в романе?/. Катастрофа, разумеется, произошла, погиб спутник с четырьмя
добровольцами, жестоко искалечен Рен Боз. Оправдания Мвен Маса звучат
неубедительно, но зато вполне определенно автор охарактеризовал его
внутреннее состояние, толкнувшее ученого на этот поступок: "С тревогой
Мвен Мас чувствовал, что в нем открылась какая-то бездна, над которой он
ходил все годы своей жизни, не подозревая о ее существовании... В душе
Мвена Маса выросло нечто живущее теперь само по себе и непокорное контролю
воли и спокойного разума". Состояние очень похожее на ощущения
провидцев... Что же это за высшая сила, которая выводит героев из-под
контроля разума и воли, этих-то спокойных, хладнокровных, предельно
рационалистичных людей, позволяющих себе эмоционально возбуждаться лишь в
специально отведенные часы, например, на Празднике Пламенных Чаш или на
исполнении Симфонии Фа-минор цветовой тональности 4,750 мю? /Эпизод,
который Ефремов позаимствовал все у того же кстати и некстати поминаемого
Ларри, к сожалению, опять-таки нигде не упомянув о первоисточнике. У
Ларри, между прочим, сцена выглядит намного величественнее - там экраном
служит небо, переливающееся красками над целым городом/. Если бы Мвен Мас
был исключением, тогда ему действительно самое место на острове Забвения,
может быть, даже не совсем по доброй воле. Но ни он себя сам, ни
подавляющее большинство остальных землян его в общем-то не осуждают.
Показателен первый вопрос, который задает Мвен Масу Гром Орм, один из
руководителей планеты, после того, как виновник докладывает о случившемся.
Отдав необходимые распоряжения о помощи пострадавшим, Гром Орм обращается
к Масу: "Теперь о вас - опыт удался?" Вот что главное. Победителей судить
не будут. Ведь благодаря таким неугомонным новаторам и совершается
прогресс. Случаются, что говорить, досадные срывы, да какая же наука может
обойтись без них? И жертвы бывают, но без них тоже не обойдешься. К тому
же наблюдатели подставили головы добровольно и охотно. Математик-фанатик
Рен Боз подводит философскую базу: "Наука - борьба за счастье человечества
- также требует жертв, как и всякая другая борьба. Трусам, очень берегущим
себя, не даются полнота и радость жизни..." И погибли-то всего-навсего
четверо, стоит ли поднимать по этому поводу шум... Но разве Мвен Мас и Рен
Боз могли дать себе и другим гарантию, что не погибнут четыре тысячи или
четыре миллиона? Все равно: что стчит человеческая жизнь по сравнению с
великим открытием?
Может быть, ирония здесь ни к чему, может быть, так и нужно: идти вперед,
несмотря ни на что. Трупы? Перешагнем! Ведь если наука Бог, то кто сказал,
что этот Бог обязательно должен быть милосерден. Предполагается, что Бог
должен быть всесильным. Но наука, увы, не всесильна. "Гордые мечты
человечества о безграничном познании природы привели к познанию границ
познания, к бессилию науки постигнуть тайну бытия" /Н.А.Бердяев/. Не
значит ли это, что следует пересмотреть слишком уж подобострастное
отношение к науке, потому что она все-таки не может быть религией. И если
уж выбирать неперсонифицированного Бога, то пусть это будет возведенная на
пьедестал Нравственность. Я уверен, что многие атеисты согласятся
приносить такому богу молитвы, покаяния и даже, если понадобится, жертвы
В шуточной по форме, а по существу абсолютно серьезно высказал протест
против современного обожествления науки К.Воннегут, обращаясь к
выпускникам колледжа: "Мы будем чувствовать себя в несравненно большей
безопасности, если наше правительство будет вкладывать деньги не в науку,
а в астрологию и хиромантию. Мы привыкли надеяться, что наука спасет
человечество от всех бед. И она на самом деле старалась это делать. Но
хватит с нас этих чудовищных испытательных взрывов, даже если они
производятся во имя защиты демократии, Нам остается надеяться теперь
только на суеверия. Если вы любите цивилизацию и хотите ей помочь, то
станьте врагом истины и фанатиком невинной и безвредной чепухи. Я призываю
вас уверовать в самую смехотворную из всех разновидность суеверия, а
именно, будто человек - это пуп Вселенной, с которым связаны самые
заветные чаяния и надежды Всемогущего Творца".
Еще несколько строк о Великом Кольце. Ефремов облегчил себе задачу тем,
что исходил из предположения, будто все разумные существа, рассеянные по
Вселенной, человекоподобны. Еще в повести "Звездные корабли" /1947 г./ он
увлеченно доказывал, что разумное существо, где бы оно ни возникло, в
процессе эволюции обязательно должно принять облик близкий к земному
образцу. Вот это, мне кажется, как раз и есть та причина, по которой тема
Космоса отсутствует в статье Уэллса. Ведь в его романах люди неоднократно
общались с делегатами других планет, так что трудновато предположить,
будто Уэллс просто упустил данный пункт. Но вряд ли он мечтал объединить в
разумное сообщество кровожадных спрутов-марсиан и роботизированных
муравьев-селенитов. И те, и другие лишены даже признаков человеческой
морали. Правда, в одном из его романов действуют и люди-нелюди. Это уже
упоминавшаяся утопия "Люди как боги" /1923 г./.
В статье "На пути к "Туманности Андромеды" Ефремов назвал роман Уэллса
среди произведений, от которых он отталкивался. Уэллс нарисовал в нем
счастливых и свободных существ, прекрасных, как античные статуи, но и
крови в них не больше, чем в отполированном мраморе. Как я уже говорил,
кроме самых общих сведений, мы очень мало узнаем о социальных механизмах
страны Утопии, а тем более о душевных переливах ее подданных. Я не в силах
уразуметь, от чего там отталкивался Ефремов. Для Уэллса его
аполлонообразные утопийцы - такая же условность, как марсиане и селениты.
Смысл романа Уэллса в противопоставлении величия богоподобных креатур
мелочности современных ему английских обывателей, политиков, святош.
Антропоцентрическая убежденность Ефремова любопытна, конечно, сама по себе
как философская проблема, хотя и носит чисто метафизический характер. Тем
не менее она имеет как сторонников, так и противников.
Однако для фантастики подобные прения не имеют никакого значения, потому
что задача, которую она ставит перед собой, не только допускает, но и
предполагает бесконечное разнообразие вариантов, хотя, что говорить,
перспектива встречи с неземным разумом не может не волновать человеческий
ум сама по себе, без дополнительной литобработки, ибо при всех чудесных
свершениях природы самым удивительным все-таки остается возникновение
разума. Одиноки ли мы во Вселенной? Можем ли мы связаться, а тем более
свидеться с коллегами из иных миров? Поймем ли мы друг друга? Почему более
развитые до сих пор не прилетели сами? Внимание читателей неизменно
привлекают газетные заметки то о якобы обнаруженных непонятных
закономерностях в радиоизлучениях далеких звезд, то о проекте посылки
земных радиосигналов в Космос. Не будем говорить о шуме, который
поднимается время от времени по поводу якобы виденных где-то "летающих
тарелочках". Новейшей из сенсаций такого рода было сообщение об
исчезновении некоторых звезд в Млечном пути. Подготовленные фантастикой
люди охотно готовы поверить в возможность встречи с неземными братьями...
Находятся, разумеется, и скептики, которые выливают ушаты холодной воды на
излишне разгоряченные головы. Хоть какая-то определенность имела бы
кардинальные философские последствия, но выдавать желаемое за
действительное все же не стчит. Не столь давно появилась достаточно
пессимистическая гипотеза астрофизика И.Б.Шкловского, заявившего вопреки
своим прежним высказываниям, об уникальности земной жизни, об одиночестве
человека во Вселенной. Сходную идею на другой физической основе высказывал
и академик А.Д.Сахаров.
В этой гипотезе есть позитивное начало: если допустить, что ученые правы,
то с какой же бережностью мы должны относиться ко всем завоеваниям
человеческого разума. Беэ землян во всем Мироздании не останется никого,
кто бы мог осмыслить и понять его самое. Я, правда, полагаю, что если
завтра в нашей или в соседних Галактиках будут открыты десятки обитаемых
миров, это обстоятельство ничуть не уменьшит ценности и неповторимости
человеческого опыта. И еще я полагаю, что гипотезе Шкловского навсегда
суждено оставаться гипотезой. Она может быть опровергнута буквально в
течение одного часа, но никогда не будет доказана, потому что в человеке
всегда будет жить надежда отыскать партнеров, как бы далеко не
отодвинулись границы досягаемости.
Что же касается фантастики, то на нее взгляды Шкловского никакого влияния
оказать не могут, она писала и будет писать о пришельцах, но вовсе не из
желания вступать с ним в пререкания. Она возложила на плечи инопланетян
/если, разумеется, у них есть плечи/ иную задачу, которая не имеет
непосредственного отношения к научным теориям.
Литературу, искусство в целом, интересует прежде всего человек.
Представителям же иных миров отведена роль кривых зеркал, в которых люди
могут увидеть себя с необычной, непривычной стороны, рассмотреть такие
подробности, такие штрихи - приятные или неприятные, - которые при обычном
разглядывании и не заметишь. В столкновении с неземным разумом все в
человеке подвергается жестокой проверке. И его физические данные - себе мы
кажемся красивыми, но так ли уж целесообразно и хорошо мы сконструированы?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг