Федоровскому, хотя бы из соболезнования к постигшей человека трагедии.
Досадно, что на критику Забелина Ефремов откликнулся неадекватно: он начал
поносить оппонента и даже жаловался на него в "инстанции", чем меня,
например, не только беспредельно удивил, но и убедил, что о Федоровском
Ефремов знал. Стало быть, очень не хотелось расставаться со славой
первооткрывателя. Ах, если бы в рассказе было бы еще хоть что-нибудь,
кроме самой гипотезы, - привлекательные и запоминающиеся образы
поисковиков, скажем, - Ефремову защищаться было бы куда сподручнее. Каждый
бы занимался своим делом: Федоровский - искал алмазы, Ефремов описывал
героев этих поисков, честь, которую у него никто бы отнять не смог. А если
дело только в гипотезе, то тут уж литература по боку, а ситуация
напоминает гонки золотоискателей за право первым забить заявочный кол. Но
выиграл-то в бешеном состязании Джек Лондон, превосходно описавший его в
рассказе "Скачка". Давным-давно расхищены и забыты прииски на Юконе, а два
друга - Смок и Малыш - живут и помирать не собираются. Не ясно ли, что для
науки, для промышленности, для общества ценность мотивированной
профессиональной монографии несравненно выше необязательного рассказа.
Сильно сомневаюсь в том, что экспедиции посылались на основе заявки
Ефремова, да и найдены были алмазы совсем в другом месте. Но рассказ
Ефремова, несомненно, мог вдохновить молодых геологов, придать им силы.
Вот это - прерогатива художественной литературы.
А каждое крупное произведение Ефремова становилось событием, иногда и
сенсацией. Громом среди ясного дня прозвучала "Туманность Андромеды";
после "Туманности Андромеды" никто не ожидал "Лезвия бритвы";
совершеннейшим сюрпризом был "Час Быка". Нащупать внутреннюю логику этих
неожиданностей не так уж трудно, как бы ни расходились программные
заявления писателя с некоторыми откровениями в его романах. Повторю еще
раз: утверждать, что Ефремов маскировал верносоциалистическими заверениями
тайную неприязнь к советскому режиму было бы натяжкой. Вне споров: он был
преданным сторонником социализма. Но Ефремов был еще и крупным ученым,
эрудированным и мыслящим человеком, а потому вряд ли его могли
удовлетворить пропагандистские штампы, которые предлагались тогда напрокат
в дрянной упаковке научного мировоззрения. И когда он начинал создавать
идеальные миры, его перо порой выдавало совсем не то, чего ждали от
автора нового коммунистического манифеста.
Автор зарубежной монографии о советской фантастике Е.Геллер /"Вселенная за
пределом догмы", Лондон, 1985 г./ считает, что кардинальные разногласия
Ефремова с официальной доктриной проявили себя уже в дилогии о Древнем
Египте "На краю Ойкумены" /1949, 1953 г.г./ и даже находит в персонажах
"Путешествия Баурджеда" прямые параллели с советской действительностью.
"По желанию, в образе мудреца Джосера можно угадать Ленина, а в его
помощниках, жрецах Тота, бога науки, знания и искусства, - старых
большевиков, ленинскую гвардию, почти поголовно ликвидированную в годы
великой чистки. Заметая следы, писатель наделяет жрецов Тота отдельными
отрицательными чертами, но то и дело в повести проскальзывают нотки
симпатии к ним. И очевидна ненависть писателя к жрецам Ра, ...презирающим
знания, злоупотребляющим безграничной властью. Это - переодетые
приспешники Сталина, извратившие ленинские идеи".
Хм, "заметая следы..." Заметать следы необходимо конспиратору. Право же, я
смутился: не следовало ли мне поместить "Путешествие Баурджеда" в главу
"Сопротивление"; ведь если принять толкование Геллера, то это означает,
что перед нами не историческая повесть, а тонкий иносказательный памфлет,
где Египет такая же условность, как Марс в рассказах Брэдбери. В этом
случае более вызывающего произведения антисталинистской направленности не
сыскать в отечественной литературе тех лет /повесть писалась еще при жизни
Сталина/. Как же это мы все проглядели, ведь Ивана Антоновича стоило бы
объявить родоначальником диссидентского движения. /Что же касается
прозвучавшей в цитате Геллера оценки роли Ленина и так называемой
ленинской гвардии, то в столь запутанном клубке противоречий мог
запутаться не только Ефремов, но и антисоветски настроенный Геллер. Полное
понимание пришло к нам только сейчас. Да и полное ли?/.
Но если бы Ефремову сообщили об изложенном предположении, я полагаю, он бы
резко отмежевался. И впрямь какая-то заноза в душе мешает согласиться с
пересекающимися параллелями Геллера. Не был Ефремов диссидентом, и
антисталинских акций даже в более поздние времена не затевал. С большой
охотой рассуждая о грандиозности перспектив, которые откроются перед
коммунистическим человечеством, в сиюминутной жизни он занимал, как я уже
упомянул, умеренно-консервативные позиции, предпочитая предварять
предисловиями романы казанцевского типа или лишний раз лягнуть западных
фантастов, нежели поддержать своим немалым авторитетом молодую советскую
фантастику 60-х годов. Ни разу, например, он не выступил в защиту братьев
Стругацких, хотя поводов для этого было более чем достаточно. /Братья,
между прочим, относились к нему с большим пиететом/. Зато пустенькие
романы А. и С.Абрамовых взял под покровительство. Так что, может быть, не
совсем случайно именно Ефремова выбрала своим знаменем гремучая смесь
графоманов, "ультра" и "красных" мистиков, которая с 70-х годов
сколотилась вокруг издательства "Молодая гвардия", объявив себя "Школой
Ефремова".
Тем не менее - такая уж это была противоречивая фигура - и категорически
возразить Геллеру не совсем легко, даже тому, кто захотел бы это сделать,
а я, например, и не хочу. Есть частица правды и в его, пусть тенденциозной
интерпретации. В дилогии Ефремова налицо искреннее тираноборчество,
искреннее возмущение мертвящей властью фараонов, и, конечно же, возмущение
относится не только непосредственно к правителям Египта, давно усопшим и
ограбленным в своих гробницах, а и ко всякой тирании. Секрет в том, что
подобные параллели можно произвести едва ли не к каждому роману, где
описывается борьба свободолюбивых сил с коварным деспотом, другими
словами, к большинству исторических романов. Хотел того автор, или не
хотел, неважно даже, в каком веке он сочинял свои истории, при желании мы
в каждом конкретном случае можем ассоциировать кровавого тирана со
Сталиным, а положение несчастных рабов, из-под кнута возводящих, допустим,
пирамиды, с положением узников ГУЛАГа на площадках "великих строек
коммунизма". Конечно, симпатии нормального читателя будут на стороне
молодых и непокорных и, разумеется, на стороне угнетенных и забитых.
Почему бы за то же самое не похвалить и Ефремова, тем более, что Геллер
объективно прав: в столкновении монстра-государства с маленьким человеком,
отважно размахивающим мечом перед бесчисленными мордами дракона, Ефремов,
безусловно, на стороне храбреца.
Ах, многим бы хотелось разделить эти два явления! Однако антикультовая
речь Хрущева на ХХ съезде партии в 1956 году нанесла тяжелый удар не
только по сталинизму, но и по социалистической идее в целом: в умах
миллионов людей и то, и другое слилось воедино. К чему привел процесс
эрозии, начавшийся с того момента, /не исключено, что гораздо раньше/ мы
видим; завершится он, кажется, нескоро. Впрочем, до перестройки, падения
КПСС и СССР еще далеко. Тогда, во второй половине пятидесятых на социализм
в нашей стране никто еще всерьез не посягал. Но в головах его сторонников
осознанно или неосознанно забрезжила мысль: социализм надо спасать. А вот
о том, как это делать, существовали /и существуют до сих пор/ две
противоположные точки зрения. Одной из них - назовем ее грубо: кондовой -
стало придерживаться мало изменившееся руководство страны. Да, конечно,
пришлось признать ошибки и перехлесты, но партия с культом покончила, и
вспоминать о нем желательно пореже, генеральная же линия была правильной,
и советский народ с повышенным энтузиазмом будет продолжать развивать все
тот же социализм на тех же незыблемых основаниях. В конце концов застывшая
позиция и привела КПСС к окончательному поражению: она не сумела порвать с
прошлым, не в состоянии этого сделать и ее многочисленные преемницы.
Разумеется, общественная атмосфера прояснилась, людей уже не выводили
ночами из квартир под белы рученьки, стали во множестве возвращаться
реабилитированные узники концлагерей, которым посчастливилось остаться в
живых. Вездесущий Илья Эренбург поторопился поймать настроение в повести
"Оттепель", название которой стало символизировать те дни больших
ожиданий.
Более проницательные понимали, что макияжем доктрину не спасти. Как всякая
вера в чудо, она могла зиждиться только на энтузиазме, на неутраченной
мечте в возможность создания совершенного строя, того самого светлого
будущего, за которое было пролито столько крови и которое было подло
предано. Но в их представлении рисовался несколько другой социализм,
очищенный от крови и грязи. Вскоре его станут называть "социализмом с
человеческим лицом", а чех Дубчек даже попробует воспроизвести кентавра на
практике. Но разорвать с догмами оказалось не под силу советским
руководителям, и они предпочли раздавить "Пражскую весну" танками, тем
самым потеряв собственный последний шанс.
Однако пока не то что до перестройки, но и до Праги дело еще не дошло.
Правда, уже восставал Будашешт, но на первую ласточку почему-то не
обратили должного внимания. Прогрессивно настроенная интеллигенция делает
попытку добиться хотя бы сносных условий существования. Рождается мощное
течение шестидесятников. Неожиданно для всех одним из составных и
существенных частей его стала фантастика, до тех пор уютно коротавшая
время в комнате развлечений для детворы.
Предтечей новой фантастики и стал роман Ефремова "Туманность Андромеды"
/журнальный вариант - 1957 год, отдельное полное издание - 1958-ой/.
Основная претензия нынешних критиков - шестидесятники старались улучшить
социализм, вместо того, чтобы с порога отвергнуть его. Что-то с памятью у
них стало, и они дружно забыли, что именно шестидесятники подготовили
почву для грядущих перемен, в том числе и для своих грядущих критиков. Но
что правда, то правда, хотя опять-таки парадоксальная: на тот момент
самыми умными и верными защитниками социалистической, а может, и
коммунистической, идеи оказались не напыщенные партийные бонзы, не
завравшиеся обществоведы, не путаник Хрущев, а ярые противники сталинизма,
народ, настроенный сугубо демократически. Ефремов не был в первых рядах
тех, кто отличался отмеченными свойствами. Однако ринулся одним из первых
спасать белоснежные, но обильно окровавленные ризы дорогого ему
коммунистического царства. Он продолжал верить в то, что ничего лучшего
для будущего Земли придумать невозможно, и поставил себе задачей убедить
окружающих, что коммунизм - не унылый фаланстер, не принудиловка, а
счастливая, красивая и творчески наполненная жизнь для всех. Он создал,
может быть, последнюю коммунистическую утопию, в том смысле последнюю, что
хотя утопии, конечно, будут сочиняться и в дальнейшем, но, боюсь, эпитету
"коммунистическая" придется поискать замену.
Я назвал Ефремова последним коммунистом, хотя и по сей день ходит по
улицам множество людей, которые истово крестятся на коммунистические
иконы. Было время, когда к слову "коммунизм" еще не примешивалось видение
часовых с пулеметами на лагерных вышках, когда это слово было священным и
заменяло многим Веру, Религию, Бога. Я тоже значительную часть жизни
считал, что так оно и есть. Главным для верящих в коммунизм были не мелкие
бытовые неурядицы, даже не продразверстка или бойкая деятельность ЧК, а
планы построения справедливого и счастливого общества, что бы там ни
говорили, - вековой мечты человечества, начиная с гесиодовского золотого
века. Называющие себя ныне коммунистами ходят на митинги в
противоестественном сочетании с монархистами и неофашистами, кричат об
ограблении трудовых коллективов, о разваленном Советском Союзе, о
предательстве, но они набирают в рот воды, когда речь должна идти об
идеалах, о построении пресловутого светлого будущего, ради которого Маркс
с Энгельсом, собственно, и задумывали коммунистическую партию, пусть даже
и допустив непростительные промахи в своих выкладках. У нынешних их
последователей нет стратегических перспектив, а значит, нет и будущего.
Что они будут делать, захватив власть - опять строить коммунизм? Какой?
Сталинский? Кастровский? Полпотовский? Неопределенно-прекраснодушный, но
не останавливающийся и перед насилием /и здесь насилие!/ горбачевский?
Ефремов был последним коммунистом, не только верившим до конца своих дней
в великую мечту, которая сумела объединить под красными знаменами миллионы
людей, но и попытавшимся спасти эту веру в отчаянном призыве, почти крике.
Было бы неестественно, если бы никто не попытался прокричать такой призыв.
Интеллигенция обозлена. Ей больше по душе разносить в пух и прах прошлое,
с особым смаком настоящее, а заодно и будущее. Нынче модно видеть главного
врага наших несчастий в утопии. Вцепившись зубами в это несчастное слово,
его терзают, как стая волков. Оказывается, все беды у нас оттого , что мы
стали реализовывать утопию. Подогреваемое парадоксом Бердяева, началось
поголовное пересматривание всех утопий, начиная с шумерских мифов. О
классиках - Море, Кампанелле, Оуэне - я уж и не говорю, выяснилось, что
все они были злобными инициаторами дальнейшего закабаления и без того не
очень-то свободного человека. Складывается впечатление, что если бы утопии
и утописты вообще бы не возникали, человечеству жилось бы не в пример
лучше, а открыто высказанное желание построить иное будущее, например,
Чернышевским, приравнивается к матерной ругани. Набоков не поленился
написать роман, чтобы расправиться с Николаем Гавриловичем. Разве мог
столь никчемный человек предложить что-нибудь путное? "Утопия - это,
конечно, чудовищная патология сознания. Чудовищная и дьявольская. Утопия
отвращает вас от реальности, удаляет от сада возделываемого, и пока вы
блуждаете в эмпиреях будущего, жизнь подножная, истинная уничтожается на
корню, и, следовательно, надо опять возвращаться. Хорошо, если, как
сейчас, можно вернуться и возделывать заново. А если это отнимут, будет
еще страшнее. Именно отсюда моя ненависть к утопии. Я интересовался в
юности утопиями, они мне нравились, потому что в них есть дьявольский
соблазн. Это наш инстинкт - отвлечься от реальности. Ловкие
манипуляторы-политики всегда этим пользуются. Отсюда феномен веры в
светлое будущее. Огромные нации верили или не верили, а поперли...
Слово-то какое отвратительное - утопия, и нет ему эквивалента на русском
языке. А хотелось бы. Может быть, утопия от "утопиться"?" - выносит утопии
смертный приговор старый лагерник, писатель-эмигрант Юз Алешковский. Его
тирада продиктована въевшимся в клетки страхом. У меня нет оснований
подозревать Алешковского в недостатке мужества. Но когда он говорит такие
слова, ему, должно быть, кажется, что он, как и всем остальным своим
творчеством, вносит свою долю в борьбу с теми, кто придумал Беломорканал,
Колыму, Магадан. Пожалуй, ни с одним словом не происходило такой
сальтообразной семантической трансформациии. Утопия стала обозначать
противоположное первоначальному смыслу, ее антоним даже не антиутопия,
нет, что-то более страшное. Но еще Зощенко в нелучшие для себя дни сказал:
"Писатель с перепуганной душой - это уже потеря квалификации". Что же -
теперь нельзя мечтать о будущем? А писать о нем можно только, как о
царстве смрада и мрака? Но ведь мечта о будущем всегда была составной
частью настоящего, и хотя в этом ее неискоренимая ограниченность, но
должно же куда-то двигаться человечество. Или у людей вообще нет и не
может быть правильного пути? Или у них нет и никогда не было затаенной
мечты? "Учитывая нынешнюю ситуацию, искусство призвано говорить: помогите
мне пройти через эту ночь, помогите мне дожить до утра, научите меня
любить. Научите меня всему этому! Вот в чем задача искусства". Не
коммунист, не социалист, не лагерник Рэй Брэдбери кажется мне куда более
правым, чем наша сборная похоронная команда.
Потребность в мечте, желание представить себе жизнь, которую мы оставляем
потомкам, стремление задуматься над более совершенной конструкцией
общества /все же согласны, что оно несовершенно/ - неотъемлемый элемент
культуры, неотъемлемая черта настоящего, без которой общество не может
развиваться. Если говорить честно, то мы снова находимся в застое -
"сбились мы, пути не видно..." Прежние идеалы отвергнуты, а что взамен?
Может быть, не стоило бы забывать слова Д.Писарева: "Если бы человек не
мог бы представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы
человек не умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринимать ради
этого будущего утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже
жертвовать жизнью". Ладно, Писарев - радикальный демократ и нынче не
авторитет. А губернатор Салтыков-Щедрин? "Человек так устроен, что ему
непременно хочется золотого века, и он во всяком признаке прогресса видит
его приближение". Впрочем, и Щедрин - демократ, хотя и царский чиновник...
Вот если бы Константин Леонтьев что-нибудь подобное высказал... Но,
постойте, даже он мечтал совсем о другой жизни: "...не ужасно ли и не
обидно ли... что Моисей входил на Синай, что эллины строили свои изящные
Акрополи... что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели,
живописцы писали, и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы
французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей
одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах
всего этого прошлого величия?.." /Мне очень хочется заменить в цитате
слово "русский" на "новый русский"/...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг