включить только в контекст личной судьбы сочинителя, "здесь" оценить
степень их нынешней актуальности. Не думаю, правда, чтобы кто-нибудь
пожаловался на методологические затруднения; может быть, и жизни стоит не
пожалеть, возродить бы из небытия бесценные строки.
Мы и оказались в таком положении - буквально из пепла воскресли выдающиеся
книги, созданные в 20-30-х годах, /а некоторые и в 40-50-х/, о
существовании которых мало кто знал. Лишь в 1966 году, когда в журнале
"Москва" появился роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита", возникло
подозрение, что та история советской литературы, которую нам преподавали с
университетских кафедр, не совсем отвечает действительности. Еще немного,
еще чуть-чуть и выяснилось, что совсем не отвечает. Но пришлось подождать
два десятилетия, пока, наконец, окончательно не рухнули цензурные цепи и
на свет Божий вышли романы Замятина, Платонова, Пастернака, Гроссмана и
множество другой прозы и поэзии, а также документов и фактов, в корне
изменивших представления, усвоенные нами со школьной скамьи. Случалось,
ранее обнаруживали неизвестные рукописи гения. Сколько шуму поднималось! А
тут на нас обрушилась целая литература - да какая!
Дело не только в количественном расширении, хотя и оно существенно,
особенно если прибавить еще и те книги, которые, правда, были изданы в
свое время, но тут же были препровождены в спецхран без права переписки.
Дело прежде всего в изменившемся отношении к Октябрю 1917 года и ко всему
времени большевистско-коммунистической диктатуры. Поменялись приоритеты, и
литературной науке предстоит немало потрудиться, чтобы всех расставить по
местам и выяснить, кто же на самом деле у нас лучший и талантливейший.
Понятно, не стоит подражать рукоприкладству партийных вышибал и
выбрасывать произведения из библиотек, но очевидно, что большинство
текстов, которые входили в школьные программы, уж оттуда-то должны быть
изъяты незамедлительно. Кого поставить на их место - разговор специальный.
Важнее всего, конечно, то, что шедевры сохранились, что они стали нашим
достоянием, что оказалась пророческой гордая булгаковская фраза: "Рукописи
не горят!" И, может быть, совсем неслучайно то обстоятельство, что многие
из опальных произведений относились к ведомству фантастики.
Начнем с произведения в недавнем прошлом самого одиозного, самого
замечательного и к тому же одного из первых по времени создания - романа
"Мы", написанного Евгением Ивановичем Замятиным.
Роман "Мы" продиктован страхом. Страхом за человечество, за его судьбу, за
его живую душу. Единое Государство, изображенное в романе, - это человечий
термитник, члены которого лишены даже собственного имени, они лишь
"нумера", которые в предписанном порядке ходят на работу, спят, принимают
пищу, поют гимны и гуляют ровными шеренгами... Живут они в стеклянных
комнатушках-клетках, просматривающихся насквозь в любой час суток.
Инакомыслие и вообще малейшее отклонение от регламента жестоко карается. В
Едином Государстве растоптаны всякие понятия о человеческом достоинстве,
само растаптывание возведено в добродетель, гражданам вдолбили, что
существующий порядок "идеальной несвободы" и есть для общества наивысшее
благо, что именно в такой организации ликвидированы все пороки, соблазны,
искривления прежних, "анархических" структур.
Может быть, Замятин был и не первым, кто встревожился, узрев перспективы
превращения homo sapiens'a в муравья. Подобную же тревогу можно найти,
например, в "Первых людях на Луне" Г.Уэллса, кстати, любимого замятинского
писателя. Но до Замятина никто не бил в набат так громко. Впрочем, гораздо
страшнее предупреждений растревоженных утопистов то, что и до, и после
Замятина находились политические деятели, которым именно муравейник
рисовался в виде идеального общежития и для людишек. Небезызвестный
германский канцлер О.Бисмарк прямо так и вещал: "Видите ли, это маленькое
насекомое живет в условиях совершенной политической организации. Каждый
муравей обязан работать - вести полезную жизнь; каждый трудолюбив;
субординация, дисциплина и порядок достигли у них совершенства. Они
счастливы, так как они работают". Возможно, ничего не зная об откровениях
старого империалиста, африканский социалист К.Нкрума через много лет
повторил мысли Бисмарка почти дословно: "Они /муравьи - В.Р./ всегда
добьются своей цели, потому как они дисциплинированы и организованы.
Лодырей среди них нет и в помине".
Герой романа, нумер Д-503 свято верит в официальные догмы, но смутно
ощущает неестественность, ирреальность существования личности в его
обществе, недаром он, математик, все время задумывается над тайной числа i
- корня из минус единицы, чего-то такого, чего не может быть в принципе,
но тем не менее оно есть и нагло высовывается в различных математических
выкладках. Эта величина может служить символом - в жизни современного
человечества немало иррационального, бессмысленного, однако агрессивного и
процветающего.
Своего венца творческая мысль организаторов Единого Государства достигла в
Сексуальном Часе. По тамошним либеральным законам "каждый нумер имеет
право на каждый нумер"; только возжелавшие обязаны взять талончик-допуск,
предъявить его дежурному по блоку, и тогда спаривающиеся получают право
прикрыть шторками прозрачные стены на строго определенное и одинаковое для
всех время...
В мировой литературе такое интимное и индивидуальное чувство, как любовь,
не раз служила реактивом, которым испытывались различные общественные
механизмы. Нумер, суммированный, проинтегрированный, как сказано в самом
романе, должен только подчиняться, каждый должен быть таким, как все. А
любовь избирательна, любить, как все, нельзя. Вот почему это чувство
необходимо вытравить; в стаде или в муравейнике его не должно быть, тут
может "иметь место" только случка. Но - вопреки известному утверждению -
от любви не слепнут, от любви прозревают. Именно любовь стала причиной
маленькой неприятности, постигшей Д-503, - у него "образовалась душа", как
заявил ему знакомый врач, которому математик пожаловался на непривычные
ощущения...
Если, помните, социальные конструкторы "позитивных" утопий исступленно
уничтожали институт семьи, но, так сказать, снизу, доведя до абсурда
стремление освободить человека от всяческих уз. В "Путешествии..." Чаянова
можно найти шутливый лозунг, пародирующий экстремистские устремления тех
лет: "Разрушая семейный очаг, мы тем самым наносим последний удар
буржуазному строю". В "Мы" семья истреблена сверху - государственными
установлениями. Крайности, как известно, сходятся.
Конечно, панорама вышагивающих нумеров - гротеск, преувеличение. Но такое
ли оно сильное, это преувеличение? Щедрый на выдумки ХХ век не раз
преподносил нам сюрпризы. Признаки замятинского Города есть везде, где
подавляется личность, порабощаются умы, торжествует интеллектуальный и
физический террор, а люди низводятся до состояния скота. Разве мы не
видели, кто лично, кто лишь на кинопленке, охваченных пароксизмами
восторга обывателей на улицах и целые нации, преисполненные обожания к
своему, как он там именуется у Замятина, ах, да-да, Благодетелю? Разве не
было множества освенцимов и гулагов, где инакомыслящие перевоспитывались
посредством выстрелов в затылок. "Арифметически-безграмотную жалость, -
знали лишь древние: нам она смешна", - философствует герой Замятина за два
десятка лет до Берии, за полвека до Пол Пота.
А может быть, и не надо было Замятину ломать голову над предсказаниями.
Достаточно было поглядеть окрест, почитать партийную прессу... Вот что,
например, утверждал в 1920 году русский революционер А.А.Богданов /между
прочим, отстранившийся от Ленина и большевиков/: "Товарищ выбыл из строя,
товарищ погиб - первая /первая! - В.Р./ мысль, которая выступает на сцену,
это как заменить его для общего дела, как заполнить пробел в системе сил,
направляемых к общей цели. /А не отправиться, скажем, к жене со словами
утешения. - В.Р./ Здесь не до уныния, не до погребальных эмоций: все
внимание направлено в сторону действия, а не "чувства"..." А вот
высказывание другого профессионала-революционера, Н.И.Бухарина, на этот
раз правоверного большевика, но, как известно, плохо кончившего. /Оно
также датировано 1920 годом, то есть годом написания "Мы"/.
"...Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и
кончая трудовой повинностью /интригующая последовательность, верно? -
В.Р./, является методом выработки коммунистического человечества из
человеческого материала капиталистической эпохи". Говорят культурнейшие
люди своего времени. В их словах не прямой ли путь к обесчеловечиванию, к
"нумерам"? Вот как может помутить сознание, извратить нормальные
человеческие чувства идеологическая догма.
Но и Богданов, и Бухарин были всего лишь теоретиками; однако на их теориях
подросли практики, так что если Д-503 под жалостливыми "древними" имел в
виду наше поколение, то он заблуждался. Не будем даже вспоминать о
кровавых тридцатых; бандарлогов, для которых человеческая жизнь не стоит
ни гроша, мы и сегодня видим вокруг себя достаточно. Нет, речь не об
убийцах, не о киллерах, не о преступниках с татуировками, а о тех, кто
стоит у власти, кто волен нас судить, и миловать, и призван защищать. В
конце 80-х годов Юрий Аракчеев написал документальную повесть "Пирамида",
в которой анализировал действия судьи, приговорившей к смертной казни
человека, в невиновности которого не сомневалась даже она сама. Но так
было надо в целях укрепления авторитета государства. Писатель пытается
представить себе нравственный, с позволения сказать, облик и идеалы
женщины, воспитанной в рядах КПСС стойким борцом за социалистическую
законность.
"...Она представляла, как наступил наконец в государстве порядок. И люди
все ходят в одной одежде, и пострижены одинаково, и встают в одно время, и
ложатся... И оттого, что порядок, все рады, а тех, кто грустен,
наказывают. Тех же, кто провинился сильно, выпал из строя, нарушил общее
счастье, казнят. Не стреляют, не вешают, нет. Усыпляют. Во имя блага всех
- и их самих тоже. Хорошо представляла она себе усыпления эти, совсем не
трагичны они, наоборот. Массовые, захватывающие зрелища с музыкой,
знаменами... Слишком хорошо знала она из жизни, из практики своей, как
тяжело тем, кто выбился из строя, как мучаются они сами. Изолировать их,
наказывать изоляцией - какой смысл? Месть, и только. Они все равно не
исправляются никогда. Вот государство и помогает им чем может. Акт в
высшей степени гуманный... А она, моя героиня, распоряжается, кого
казнить, то есть усыплять, а кого нет, кто имеет право на жизнь, а кто на
усыпление. И толпы народа идут на поклонение к ней со знаменами. Она
справедлива, добра, и все знают это и любят ее..."
Вряд ли Аракчеев, проникая в образ мыслей этой страшной женщины, думал в
тот момент, насколько близко он оказался как к творцам иных утопий, тоже
мечтавших об идеальных порядках на Земле, так и к установлениям,
утвердившимся в замятинском Городе. Но, может быть, теперь замятинские
гиперболы не покажутся нам чрезмерными.
Если власть захватят эти бессердечные, мертвые души, они-таки сделают нам
мозговую операцию, потому что иным способом ни одной, даже самая жестокой
диктатуре не удается удержаться более 10 - 15 лет, Сталина несколько
дольше удержала на троне война. У Хаксли прижигание в мозгах делают
заранее, новорожденным. Но ведь должны же быть те, кто делает операции,
хотя, предположим, ее можно доверить роботам, тогда остается тот, кто
изготовляет и программирует этих роботов. В конце концов им приходится
отправить на операцию собственных детей, о чем не мешало бы помнить
разработчикам некоторых сверхсекретных систем. Дату написания романа мы
устанавливаем по свидетельству автора: на его родине "Мы" не публиковались
до конца 80-х годов. В середине 20-х годов за рубежом появились переводы,
вызвавшие исступленное негодование в советской прессе. Ярлык,
пришпиленный на книгу в те годы, почти что слово в слово воспроизводился
до последнего времени.
"В 1925 - 1929 за границей были напечатаны переводы романа З. "Мы",
представляющего собой памфлет на социалистическое общество" /"Литературная
энциклопедия", 1930 г./. "З. написал также роман "Мы" - злобный памфлет
на сов. гос-во" /"Краткая литературная энциклопедия", 1964 г./. "В 1924
опубл. за границей ром.-антиутопию "Мы", карикатурно изображающий
коммунист. обшеств. идеал" /"Краткий литературный словарь", 1987 г./.
Первую оценку роману дал А.Воронский. Познакомиться с ним критик мог
только в частном порядке. Такое нарушение литературной этики партийных
публицистов не смущали, хотя Воронский был далеко не из худших. Но, тем не
менее, как тут не вспомнить эпизод из "Мастера и Маргариты" - критики
Ариман, Ласунский и Лаврович устраивают в печати проработочную кампанию по
поводу романа Мастера, который они тоже читали лишь в рукописи.
Мог ли Воронский, первым назвавший "Мы" враждебным, идейно вредным
сочинением, кривозеркальной карикатурой на коммунизм, представить себе в
1922 году, что всего лишь через несколько лет пророчества Замятина начнут
оправдываться самым буквальным, самым зловещим образом, что автору романа
с большим трудом удастся выбраться из родной страны, а его критик закончит
свои дни в застенках, организованных органами безопасности, ничем не
отличавшихся от замятинских Хранителей.
В статье Воронского есть и разумные соображения. Он нашел в себе силы
объективно заметить: "С художественной стороны роман прекрасен. Замятин
достиг здесь полной зрелости..." Такие слова, да еще такие строгие критики
нечасто говорят про фантастику, про утопии. Он утверждал также, не
замечая, что опровергает собственные обвинения: "Замятин написал памфлет,
относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому,
реакционному, рихтеровскому социализму". В чем же дело? Почему запрещается
создавать памфлеты о таком госустройстве?
Необщепринятую направленность романа замечали и раньше, но
безаппеляционности вынесенного приговора опротестовать не смогли, не
чувствовали, что противоречат самим себе. Скажем, А.Бритиков писал в 1970
году: "Не случайно "культурная революция" Мао Цзе-дуна кажется списанной с
этого пасквиля". Смотрим в словарь: пасквиль - злонамеренная ложь. Но если
книга настолько точно предсказала реальные события, что они кажутся
списанными с нее, то логично ли называть ее злонамеренной ложью?
Не должно вызывать удивления, что и коммунистическая, и
антикоммунистическая /в частности, эмигрантская/ критика оценивали роман в
сущности одинаково - и та, и другая считала его злой карикатурой на
социализм. Никто не пытался, а может быть, и не был в состоянии
задуматься: а против кого же в действительности выступал Замятин? Считать,
что он затевал "Мы" как сиюминутный протест против российского варианта
социализма, значит, сводить роман к газетному фельетону. Писатель сражался
не с коммунизмом, а с тоталитаризмом, и не его вина в том, что стараниями
российских большевиков эти два понятия стали тождественными.
В нашем сознании бумажные кошмары Замятина слились с реальными кошмарами
сталинских репрессий, хотя роман был написан намного раньше пика кровавой
вакханалии. Совпадение с жизненной реальностью всего лишь частное
приложение, но бесспорность совпадения, прямое попадание свидетельствует
об универсальности модели, созданной писателем.
Разумеется, роман "Мы" направлен и против коммунизма в его большевистской
интерпретации, и против фашизма, о котором в 1920 году автор не имел еще
представления, и вообще против любых видов подавления личности. Под
иностранным словом "тоталитаризм" мы обобщили наши отрицательные эмоции,
вызываемые человеческими и нечеловеческими способами угнетения и унижения
личности. Не обязательно иметь в виду только тоталитарное государственное
устройство; моральный тоталитаризм удается организовать и в более
приватных ареалах, но человеку, попавшему под его карающую десницу, от
этого не становится легче. Впрочем, как и у Замятина, он и не сознает, что
не принадлежит самому себе и, в строгом смысле слова, человеком уже быть
перестает.
"Он /"он" - это и я, и вы, и вообще любой гражданин. - В.Р./ может даже
считать себя счастливым, ему может даже нравиться такая участь, но он
лишен истинного счастья, которое сопутствует настоящей человеческой
деятельности, ему... неведомо ощущение открытого моря", - протестовал даже
против "мягких" форм изничтожения человеческой самобытности А.
Сент-Экзюпери.
Роман Замятина кончается пессимистически. Готовящееся восстание
разгромлено, его участники казнены под пытками. А дабы предупредить новые
заговоры, всем гражданам Единого государства предписано подвергнуться
несложной мозговой операции, которая окончательно превращает их в тягловый
скот с бессмысленно вытаращенными глазами. Силой отправлен на умственную
кастрацию и Д-503, у которого только-только начали пробуждаться
человеческие чувства. И вот он с равнодушным любопытством наблюдает за
сценой мучительной казни женщины, которую любил, и даже успевает в момент
ее смерти полюбоваться красотою темных глаз.
И все же та симпатия, с которой изображена в романе горстка бунтовщиков,
во многом снимает пессимизм концовки. Особенно удался автору образ этой
самой темноглазой женщины - "нумера J-330". Отважная до дерзости,
женственная, сумевшая пробудить тоску даже в таком, казалось бы,
бесповоротно засушенном продукте системы, как математик Д-503, эта женщина
- настоящий человек идеи, подлинная революционерка, прекрасно знавшая на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг