после смерти самое место в преисподней. Однако в Законе Божьем нету
заповеди - не воскорми тунеядца. Коли обвинять доброту, тогда и
Землю-матушку не трудно укорить тем, что она питает собою и белену, и
волчье лыко... Не Земля, знать, виновата, а зернышко. Однако же и злое
зернышко сотворено владыкою не по недомыслию, а с умыслом. И в нем,
видать, имеется необходимость. Выходит, что в устройстве жизни земной все
мы чего-то сильно недопонимаем. Ведь, по сути, мы не знаем даже того, для
чего она задумана, жизнь? Чем она становится потом? Где скапливается? Что
из нее дальше господь лепит? А насчет того, что им в жизнь всякое
мироедство выпушено, так ведь на то и щука в море, чтобы карась не
дремал... Ведь человек от человека . усовершается...
Тихон собрался, ушел в деревню, а Корней, сидючи в раздумье, даже иглою
портняжьей поддевать позабыл. Вперился в ламповый на столе огонек
недвижным взором и задеревенел. Он и внимания никакого не обратил на то,
что дверь клетухи кем-то осторожно отворилась и обратно вернулась до
порога, никого не впустивши. Ему лишь где-то далеко в себе подумалось:
"Нешто Тихон воротился? Может, денег спросить?" Корнею даже вздохну лось:
что-де с гулеваном поделаешь? Вздохнулось, и горькая эта дума привела его
немного в себя. И опять он ухватился за иглу. Но и стежка путевого не
успел положить, как ламповый огонек заволновался безо всякой видимой
причины - вроде кто подул на него сверху.
"Дверей путем не прикрыл",~-снова подумалось Корнею о Тихоне. Отложив с
колен работу, он собрался подняться, чтобы унять сквозняк, но лампа вдруг
совсем погасла.
- Керосин кончился? - сам у себя спросил Корней.
Он, придержавши рукавом горячее стекло, поболтал лампою. Нутро ее жестяное
плескануло тяжело.
"Странно, однако",- подивился Корней и шагнул - сходить в избу, огня
принести. Но из темноты ка-ак кто-то дохнет ему в лицо полной грудью. Ажио
свалило обратно на лавку, затылком о стену пристукнуло. И тут уж явно
раздалась дверь да крепко захлопнулась. И сеношная проделала то же самое.
И все. И ни звука больше ни в доме, ни во дворе.
Что могло Корнею этой минутой подуматься?
Да ничего. Просто сидел он, ждал смерти, чуя на лице такой холод, будто
оно ледяной коркою от того дыхания взялось.
Никто, однако, в клетуху не воротился, не представился хозяину и огня в
лампе не засветил. Пришлось Корнею пересиливать себя - не век же истуканом
сидеть.
Встал он на слабые ноги, из дому вышел. На дворе полные сумерки. На небе
ни луны, ни звездочки. Только вьется, мельтешит в воздухе мартовский
легкий снежок. При нем ясно видать, что по двору натоптаны одни только
разлапистые следы тяжелого на поступь Тихона.
Корней за ворота выбрел - и там никого.
Протоптанный в сторону реки Толбы медвежий след Тихона успело припорошить
снегом. Боле ничего. Лишь какая-то крупная птица минует облетом заречное
село Обзорино. Должно быть, идет на дальние кедрачи. То ли глухаря понесло
на скорое токовище, то ли неясыть оголодала- решила подохотиться, а может,
и впрямь... ведьма полетела., полощет над землею своею черной
раздувайкой...
Насчет ведьмы не Тихон сочинил. Последнее время стали многие поговаривать,
будто бы появилась в тайге серебряная девка. Прикрыта девка черным
балахоном, который служит ей заместо крыльев. Придумано еще, что ее вроде
бы диким вихрем на землю с луны сдунуло, что никакая она не ведьма. Просто
на луне все люди таковы. А имелось убеждение еще и такое, что никакой
вихрь ни с какой луны ее не сваливал - это колдуньи Стратимихи дочка.
Прилетает она из тайги до Юстинки Жидковой, дружбу якобы с которой
старательно охраняет от людей, а особенно от матери.
Ерунда, конечно, собачья. Но ежели эта ерунда и вправду имеет облик
ведьмы, так неужто ей захотелось пахать ночное небо только для того, чтобы
погасить огонь в лампе? Чепуха, конечно. Но ведь кто-то в доме был. Или
Корней совсем уж с ума рехнулся?
С тем и воротился Мармуха в дом. Опаскою забрал он из своего закута лампу,
в избе поспешно насадил на ее фитилек живой свет, однако в клетуху пойти
не поторопился. А присел в избе на лавку, стал прикидывать:
"Может, Тихон какую шутку надо мной вычудил? Может, надеется пуганым меня
сотворить, чтобы я никак не сопротивлялся его разгулу? Люди-то
пересказывали, что Тишкина свора грозилась из меня идиота сделать. Я,
видите ли, брату плешь переел. Видно, и девку таежную они придумали -
Юстинку опорочить, потому как она всею душой меня жалеет. Грозится свару
наказать. Да что она с ними сделает? А с этих штукарей любая проделка
станется..."
Станется не станется, а на этом выводе Корней немного успокоился. Но
боязнь вовсе не покинула его. Все казалось, что по оконцам не снег
шебаршит, а кто-то огромный, сизый трется поседелой спиною о стекло.
Поленья в печи стреляют - не совсем просохли за долгую зиму. Ворошатся
поленья в огне, а представляется, что кто-то через трубу в устье печное
спрыгнул и сейчас вылезет наружу...
И все-таки не идется ему в клетуху. Что делать? Уйти бы сейчас ему из дому
совсем, переночевать бы где-нибудь. Да кому такой ночевальщик нужен?
Обзоринцы давно говорят, что, мол, старшой Мармуха Юстинки Жидковой не
лучше. Потому девка и бегает за ним. А Корней лишь вид кажет, что не хочет
молодой красоте жизнь портить. Сами же они давно сладили... Чего Корней с
Юстиною сладили, о том, правда, речей не заводили. Да и что же, кроме
Юстинки, никто на Тараканью заимку не ходил, что ли? Поспешал до Корнея
всякий народ - и девки, и бабы, и мужики, и парни: кому примерку, кому
пошив...
По-всякому жизнь на земле строится. А у старшого Мармухи была именно такая.
Вот сидит Корней в избе, голову повесил. На ум лезет всякая чертопляска.
"А что, ежели, - думает он, - я, в своем горе, и в самом деле у сатаны на
примете? Ох, взять бы насмелиться да продать ему душу! Только бы
избавиться от поганой образины! Можно было бы тогда дозволить Юстинке
любить меня..."
Вот в это время и взялся во дворе страшный гомон: захлопало калиткою,
захрустело ломким снегом, дурным пением наполнилась тишина...
Корней с лавки точно ошпаренный соскочил. Не разобрался что к чему, на
колени перед иконой упал. Давай креститься на образ богоматери, давай
поспешно каяться в том, что допустил до себя лихую думу. Да только не дал
ему путем разговориться с богородицей голос родного брата. Оказалось, что
никакие не посланники сатаны прикатили до Корнея за кровавой договорной
подписью - воротился на веселых ногах беспечальный Тихон со всею своей
колобродиной.
Но на этот раз сборище братово Корнея не раздосадовало. Скорее наоборот:
ему вдруг занемоглось хотя бы таким способом отделаться от одиночества,
которое подступило сегодня до него, можно сказать, с ножом к горлу. Однако
бубнявый за окном голос Тихона нежданно да во всю пьяную неосторожность
доложил собутыльникам своим:
- Да я чо? Я и сам бы... со всею душою... в погреб его... Сиди, не ворчи!
Только не-ет, лаврики7, и еще раз - нет. Не могу я вам такого дозволить.
Мать помирала - наказывала, батя завещал: Корнею быть для меня отцом, мне
для него сыном. Вот в чем закавыка. Поняли? А так бы я его и сам - в
погреб. И без вас бы давно управился, да греха на душу брать не желаю...
- А мы у тебя на что? На чо мы-то у тебя? -высказался чей-то голос и
настырно потребовал ответа.- Ну?
- Ну и сажайте,- взвизгнул вдруг Тиша.- Вон погреб, вот - я... А отца
родимого не дозволю,- уже слезно ерепенился он.- Ежели немного побить -
это ничего, это на пользу. А в погреб - ни-ни! Только без меня... Я
сердцем человек слабый - ступайте одни. Чуток побейте, а я тут погожу.
Потом я вроде бы выручать его прибегу. Давайте, давайте. Не стойте...
Вот ведь еще каким бывает человек.
Пьянка, скажете, виновата? Пьянка, конечно, она баба сволотная, но не
сволотней негодяя. Она даже хороша тем, что хмельной мужик навыворот шит -
все матерки наружу. Вот и Тише Глохтуну допилось на этот раз до самой
подноготной.
Не стал Корней дожидаться в избе, когда в дурозвонах согласуется хмельная
блажь. Убрался в клетуху, где задвинул на двери надежный засов.
И вот опять полезли ему в голову прежние мысли. И повторно подумалось ему,
что заявись до него нечистый дух, продался бы он черту-дьяволу со всеми
своими потрохами.
Да. Красив Полкан с хвоста...
До самых петухов, а и того, может, дальше, не спалось Корнею, опечаленному
Тихоновым вероломством. Да ежели он и сумел бы одолеть душевную горечь,
сонной благодати все одно не отпустила б ему разгульная свора: всю
ноченьку напролет грохотало в доме вавилонское столпотворение. Изба ходила
ходуном от дикой пляски, хохота и пьяной возни.
Разгул пытался изначально вломиться в Корнеев закут, но скоро отстал -
увлекся бесшабашным весельем.
Только перед самым рассветом бражная канитель притомилась, свору похватала
длиннорукая усталость, косматая дрема пособила ей повалить ретивых гуляк
кого где пришлось.
И Корней в закуте своем забылся, наконец, коротким сном. Забылся Корней,
да вдруг видится ему в дреме, что сидит он опять же в котухе и чего-то
шьет. На торцовой же стене, там, где у него обычно всякие выкройки, мерила
поразвешены, вдруг да образовалось в огромную сковороду зеркало - маленько
не выше Корнея. И взято бы то зеркало да в гладкую золоченую раму.
Поверхность его до того чиста, что и вовсе бы ее нету, а по ту сторону
проема расположена такая же точно клетуха. И вот бы Корней поднимается с
места, смотрит в тот пролаз и узнает там самого себя, хотя на отраженном
лице никакого родимого пятна нет. А стоит - улыбается такой ли раскрасавец
статный, что ни отвернуться нельзя, ни зажмуриться. Сердце же Корнеево
трепещет радостью, а глазам слезы лить хочется. Тут бы оплечь красавца
образовалась тень, вид которой сплошь занавешен монашьим клобуком. Корней
и думает бы себе: "Вот она, явилась, чертова милость, накликанная моим
отчаяньем". Однако же смекает себе: как это, дескать, удалось дьяволу
рожищи свои под клобуком утаить настолько, что вся голова его поката? Да и
чего бы, дескать, сатане-то рыло свое занавешивать? Уж коли прибыл
торговать, так какую холеру в прятушки играть.
С думой такою кинулся бы он вперед да хвать через зеркало нечистого за
черный клобук. И сдернул напрочь глухую накрыву. А под накрывою нет
никого! Полная пустота. И вот бы эта пустота опять дохнула на Корнея
страшным морозом. Таким ли ознобом проняла, что проснулся он.
В клетухе полная темнота - лампу Корней в избе забыл.
Стряс он с головы жуткий сон, лицо ощупал, а оно прямо как деревянным
стало - ямки не продавить. Потянулся он с лавки через стол - приглядеться
к черному заоконью: скоро ли рассвет, а с улицы от рамы так и отпрянул
кто-то. Лишь всполох монашьего балахона резанул Корнея по глазам и погас
за стеною, отворив перед ним полное весеннее утро.
Да что же это такое делается на белом свете?!
Ну да ладно. В окно все-таки гляделось полное утро, а не полуночная
темнота. Свет он и есть свет. Страхи на свету, что листья на кусту - кто
их больно-то разглядывает? И опять подумалось Корнею, что все это Тихоновы
штучки.
Вышел Мармуха на крыльцо - проверить свои доводы; встретила его весенняя
ростепель. Остановился он, улыбнулся скорому теперь теплу. Стоит, слушает
звон сосновки, сам думает о шутниках:
"Ишь! Разрезвились бороды, как над стервой вороны". Однако хватит. Надо
как-то резвунов отрезвить. Ежели и на этот раз поступиться, скоро и в
самом деле придется под лавкою жить...
Спустился Корней с крыльца, вокруг избы обошел - на рыхлом, напавшем за
ночь снегу ни следа. Никто, получается, из дому не выходил. И возле окна
ничего нету.
"Зря на парней грешу,- подумалось Корнею.- Видно, и впрямь с ума я
сдвинулся".
Подумалось просто, безо всякого отчаянья. Ровно бы он .наперед знал, что
иного окончания столь горестной его жизни случиться никак не может.
С этой мирною, ровно бы клинок, упрятанный в ножны, думою и воротился
Корней до крыльца. Поднялся он в сени, увидал на гвозде моток бельевой
веревки, спросил не себя, а кого-то стороннего. Того, знать, самого,
который отпрянул от окна:
- Может, мне повеситься? Пока не поздно?..
Но снова спохватился, отнекиваться стал:
- Падет же в башку такой вздор. Чо уж я совсем-то? Ну, задавлюсь. А как же
Тихон? Он же без меня все хозяйство прогуляет и себя по миру пошлет.
Не-ет. Надо терпеть. Тихон - парняга видный. Авось да понравится
какой-нибудь ласковой сироте, навроде Юстинки Жидковой. Мало ли на свете
чудес... С красивою да умной женою и мой, глядишь, шалопай одумается. А я
стану работать в четыре руки. Там и плесяшата появятся. Сызмала-то
привыкшие до моего лица, бояться они меня не станут. А я им сказок разных
насочиняю, небылиц напридумаю. Тут оно и настанет, мое счастье...
Нашептывая себе под нос такую лепетуху, прошел Корней в закут, и вот
тут-то его хватанул настоящий мороз. На той самой, на торцовой стене, где
определялось им портняжье снаряжение, и в самом деле увидел он овальное
зеркало в золоченой раме. Точно таким предстало оно наяву, каким
привиделось во сне.
Даже волосы Корнеевы поднялись, но бежать из клетухи он не кинулся. А
припавши спиною до косяка, постоял, подумал, решил: "Нет. Быть того не
может, чтобы все это происходило без участия нечистого духа. Иначе -
безумие".
Мармухина мыза, или Тараканья заимка (как теперь обзоринцы именовали
отводную заречную усадьбу) была поставлена покойным ныне Евстигнеем
Мармухою (портным от господа бога, человеком доброславным) где-то около
тридцати годов тому назад. Она была сорудована Мармухою после того, как в
его молодой, согласной семье появился первенец, все тот же Корней.
Младенец оказался от самых бровей до ключиц облитым сплошной кровавой
рыхлиною родимого пятна. А наши бабы обо всем бают, даже о том, чего
небеса не знают. Так вот, они уверили Арину Мармушиху, что она сама в том
виновата.
- Не след те, девка-матушка, носивши под сердцем дите, бегать было глядеть
на большой пожар, - корили они бедную мать.- Не поостереглась. Вот оно
сыночка-то и облило дымным пламенем...
В тот же самый год вымолила Арина у Евстигнея своего согласия отселиться
от основного народа куда-нибудь в глухую стороночку. Не то задергает,
задразнит и без того на всю жизнь забиженного судьбою Корнеюшку людское
злодушие.
С той поры и притаилась Мармухина мыза на отшибе от таежного села Обзорина.
Кроме косматой густоты нетронутого ельника была та заимка отгорожена от
излишнего людского внимания еще и Малой Толбою - речонкой узенькой,
втиснутой в крутые каменные берега. Речонка, хотя и не славилась ни
широтой своею, ни глубиной - в сухую пору путного ведра воды не
почерпнуть, умела, однако, всякой весною показать обзоринцам свой
бесноватый характер.
Откуда-то с далекого верховья в одночасье срывалась лавина тяжелой воды,
замешанной на красной глине да на ледяной икре, скатывалась в Толбу и
неслась ее руслом, сотворенным из дикого камня, студеной, гремучей
молнией. Молния плевалась во все стороны злою пеною и сияла по всему телу
рассеянной радугой мельчайших брызг.
Вся эта изгибистая, сверкающая пропасть жизни ревела, стонала от избытка
силы, грозилась вырваться из берегов. Но, слава тебе, Господи, покуда
никогда еще не одолевала гранитных откосов. А где-то за оснеженной,
полусонной покуда еще тайгою, она и вовсе истекала своим бешенством в
Большую Толбу...
Случай с появлением овального зеркала произошел на мызе аккурат под святые
Сороки, или в ту самую пору весны, когда Земля наша матушка, после долгого
зимнего покоя, только-только начинает просыпаться да поворачиваться с боку
на бок, чтобы подставить свое залежалое тело под лучи молодого, ретивого
солнца.
От этого, знать, разворота и срывалась с поднебесного верховья лавина
кроваво-льдистого потока.
Рев взбесившейся Толбы да мелкая по земле дрожь берегового усилия, которое
еле удерживало этакую зверину в гранитных пределах, вдруг докатились до
Мармухина хутора, передались Корнею, оторвали его от зеркальной заботы,
принудили сообразить, в чем дело.
Поднялась Толба! И это чудо для старшого Мармухи оказалось не менее
важным. Потому он поспешил натянуть на себя понитку8, вздеть на голову
треух и малыми минутами оказаться на высоком берегу распаленной весною
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг