нужно было настроиться. Сколько бы ни ходил сюда - все то же. Накатывает
волна животного страха, и никакими ухищрениями не унять ее: давит и давит,
чем ближе к капсуле, тем сильней. Пора было предупредить профессора, чтобы
не очень паниковал - на всех так влияет, тут уж никуда не деться, надо
перетерпеть.
Объяснять, однако, не понадобилось. Он перехватил встревоженный взгляд:
уже? Да, да, оно самое! Умница профессор, сам все понял.
Они подобрались к гребню горы.
Карпов попросил спутника подождать, сам продвинулся еще на несколько
шагов и негромко позвал кого-то. Над землей выросла голова в каске. Майор
сделал знак рукой, и из не видимого с тропы окопа проворно выбрался солдат.
Переговорив о чем-то, они вместе спустились к Покровскому.
- Она вас почувствовала, товарищ майор, заискрила. - Солдат нервно
улыбался, глаза его возбужденно бегали.
- Мы тоже ее почувствовали, дала знать. - Карпов ободряюще посмотрел на
посеревшего профессора. - Ну что, пойдем знакомиться?
Для Покровского окоп оказался слишком глубоким, скрыл его с головой.
Майор подсказал: одну ногу - на уступ, другой упереться в заднюю стенку.
Приспособившись, профессор выглянул из-за бруствера.
- Видите? Да не там - прямо, прямо смотрите!
От долгого ли ожидания, от чрезмерного ли волнения, но он пока ничего
не видел - только обширную впадину, похожую на ложе высохшего озера. Было
лишь ощущение чего-то необычного, нереального, словно открылся другой мир,
где нет ничего земного - ни растительности, ни камней, ни почвы - сплошная
гигантская чаша с оплавленными краями, отливающая холодным стальным
глянцем. А это что? В центре чаши, на самом дне, - только сейчас он
разглядел, - лежало массивное яйцевидное тело. Оно и вправду чем-то
напоминало овальную капсулу, а еще больше каплю расплавленного свинца, едва
сорвавшуюся с носика крана и не успевшую изменить форму - округлая снизу и
конусом вверх. Но каким же должен быть кран, способный сцедить такую каплю!
Онемевшая нога сорвалась с уступа, Покровский оказался на дне окопа.
Попытался вновь высунуться, но Карпов удержал.
- На сегодня хватит. Уходим.
Он потащил профессора вниз, на тропу, за черту, обозначенную туром.
В тот день, как свидетельствовали наблюдатели, а они сменялись каждые
четыре часа, капсула вела себя беспокойней обычного. Она заметно взбухла,
чаще искрила. Да и чаша пошла вширь. Лежавшие по ее краям камни оплыли,
растеклись, словно глыбы льда на солнцепеке. Но самое скверное - находился
в зоне стало совсем невмоготу. Солдаты приходили с поста издерганные,
измотанные, как после тревожной ночи, и тут же заваливались спать.
Покровский искал собеседников, подступал то к одному, то к другому,
пробовал разговорить. Его либо молча обходили, либо одаривали таким
взглядом, что впору было бежать куда подальше. Чтобы не нарваться на
открытую грубость, он надолго скрылся в палатке.
Еще раньше, сразу после визита к капсуле, он попросил майора ознакомить
его с журналом наблюдений, а заодно и с копиями донесений, переданных по
рации в штаб округа. Бумаг набралось порядочно, и остаток светового дня он
корпел над записями.
Занятие, как он вскоре убедился, было не из легких, не роман читать.
Приходилось напрягать все свои интеллектуальные способности и в поте лица
пробиваться сквозь могучие надолбы армейского бюрократического письма.
Немыслимые конструкции и никакого тебе синтаксиса. Слова толпились, как
люди, в живой очереди - кто за кем подошел, тот за тем и стоял, разве что
не скандалили... Покровский не раз порывался позвать на помощь майора -
требовался переводчик, толмач. И все же был удовлетворен - кое-что выудил.
Разделавшись с бумагами, почувствовал себя увереннее. Мог теперь говорить о
капсуле, не опасаясь попасть впросак.
- Вы, конечно, догадываетесь, почему она сегодня буйствует? - спросил
он Карпова, когда они после ужина отправились прогуляться.
Майор вышагивал рядом, пощелкивал ивовым прутом по голенищу сапога. Он
не без умысла предложил гостю походить вокруг лагеря. Тот еще не видел
здешнего ночного неба, а посмотреть было на что. Вот только заметит он сам
или снова придется тыкать носом: гляди, мол, куда надо и не зевай.
О чем это он спросил? Ах да, все о капсуле. Уж не думает ли профессор,
что в армии олух на олухе и олухом погоняет. Да у меня здесь, к вашему
сведению или неведению, каждый солдат загодя знал, что она выкинет, едва вы
заявитесь.
- Это она из-за вас, в вашу честь, - ответил он запоздало.
Тут и гадать нечего, такой у нее характер: чем больше поблизости людей,
тем ей неуютней, начинает бесноваться. Карпов уже проверял: отводил отряд
подальше, и капсула сразу успокаивалась. Похоже, ей было все равно, кто
тревожит - военные или штатские, но считать она умела. С прибытием эксперта
их стало больше - в том все дело.
- Будь моя воля, наложил бы карантин. Строжайший. Никого бы не
подпускал. Еще лучше - вообще забыть, что она существует. Нет ее - и все! -
Майор с силой ударил прутом по голенищу.
Семенивший по правую руку эксперт испуганно отпрянул, перебежал на
другую сторону.
- Что вы такое говорите! - запальчиво запротестовал он. - Как это
забыть? Смешно даже. Такое событие! Да мы просто не в состоянии пока
понять, с чем столкнулись.
- Вот именно, понять не в состоянии, а лезем. Потом окажется, что
капсула с начинкой.
- В каком смысле?
- В любом. Когда ей надоест наша настырность, рванет на весь земной
шарик. Шарик, может, останется, а что на нем - к чертям собачим. Об этом
кто подумал?
Такие разговоры, правда, в более корректной форме, Покровский уже
слышал, сам немало размышлял, что будет, если... Имел на сей счет свое
мнение, но ни с кем пока не делился и не собирался делиться - слишком
крамольной была мысль. А сейчас прорвало:
- Наивный вы человек, майор. Разве людей остановишь? Ради знаний - на
костер шли. Во все времена и поныне. Миром правит Молох познания. Какие бы
беды ни грозили, - не удержать, не отвратить. Если человечество когда и
погибнет, то только из-за своего любопытства.
Он говорил отрывистыми, сжатыми фразами, словно диктовал стенографистке
тезисы доклада или статьи, нисколько не заботясь о собеседнике: дойдет до
него - хорошо, а нет - разжевывать необязательно. Лишь бы выговориться,
выпустить из себя пар.
- Знаете, в чем первородный грех Адама и Евы? В том самом любопытстве.
Вкусили плод от древа познания. Боженька строжайше запретил, а они
ослушались, вкусили. Под страхом смерти. Да иначе и быть не могло. Жажда
знаний сильнее инстинкта самосохранения. В этом - исконная тайна
человеческого рода, его изначальная суть. Выше и нет ничего. Не верьте,
будто наука служит человеку. Все наоборот: человек служит науке, он ее
извечный раб. Мы познаем не ради жизни, а живем ради познания. Улавливаете
разницу? Человечество само себе уготовило тотальную ловушку. Без всякой
защиты. Достаточно одного случайного шага, неосторожного движения - и
ловушка захлопнется. Может, эта капсула - как раз такой случай. Вы
абсолютно правы: не знаем, а лезем. Но изменить ничего нельзя, людей не
переделать. Мы все от Адама и Евы, дети первородного греха. Потому и лезем,
что не знаем. Лезем, чтобы узнать.
Забыв о хлысте, профессор снова перебежал на правую сторону. Отсюда ему
лучше было видно лицо Карпова, освещенное косым вечерним светом. Лицо
ничего не выражало. Застыло, одеревенело.
- Что вы смотрите на меня филином? - спросил он, встретив слепой взгляд
майора.
- И много вас там, - Карпов ткнул прутом в пространство над головой, -
таких умных? Или вы один додумались?
- Какая разница - много, мало! Я мог бы всего этого и не говорить. Вы
сами начали: наложить бы, мол, карантин, никого не подпускать, забыть. Вот
я и пытаюсь вам объяснить: никакой карантин не поможет.
- А вдруг она и в самом деле... - Майор не стал продолжать. Разговор
заходил на второй круг, как в сказке про белого бычка. Какой смысл толочь в
ступе воду?
Они удалялись от лагеря в сторону капсулы. Узнав тропу, Покровский
решил было, что Карпов ведет его к злополучному окопу. От одной этой мысли
зябко поежился. Впрочем, может, действительно похолодало. Дело к ночи, роса
выпала.
Поднявшись на плоский холм, остановились. Майор перестал хлестать себя
прутом, застыл, заложив руки за спину. Покровский насторожился.
- Мы чего-то ждем?
- Не замечаете?
Покровский огляделся. Стемнело уже, окрестности едва просматривались, и
хоть бы что-нибудь примечательного.
- Небо, - подсказал Карпов. - Как вам нравится небо?
И что в нем особенного? Небо как небо, каким ему и положено быть
поздним летним вечером при ясной погоде. Чуточку, может, светлей, так это
понятно: солнце закатилось совсем недавно, недалеко ушло. А где,
собственно, оно заходило? Покровский не сразу определил закатную сторону.
Что за наваждение! Противоположные края небосклона были освещены почти
одинаково.
- Там - она? - показал он в направлении капсулы,
- Она, - подтвердил Карпов.
Прошло с четверть часа. Ночь надвинулась, зачернила запад, и тогда еще
ярче обозначилось зыбкое сияние, исходящее из провала гор.
- Распалилась, стерва! - с неожиданной злостью сказал Карпов.
Пока они, задрав головы, пялилась на ночное небо, в лагерной службе
произошел сбой. Очередной наблюдатель отказался идти на пост. Взбешенный
сержант пустил в ход весь арсенал известных ему расхожих слов, но даже
всесильное армейское красноречие не подействовало. Повалившись на землю,
солдат сцепил под коленями руки и лишь круче сворачивался в калач, когда
его пытались коллективными усилиями поднять и поставить на ноги. В конце
концов, помянув всех родственников до седьмого колена, сержант отступился,
решил дождаться майора. На его памяти такого не было, чтобы кто-то
отказался выполнять приказ. Тут недалеко и до трибунала.
Над лагерем еще висел мат-перемат, когда Карпов с профессором вернулись
с прогулки. Выяснять пошли в командирскую палатку. Майор только глянул на
ошалевшего от страха солдата-какой из него наблюдатель? - и отправил спать.
"Завтра разберемся".
Сержант не ожидал такого исхода, набычился: выходит, он зря драл
глотку?
- Вот что. Гуськов, - майор посмотрел на него с холодным прищуром. -
Ночные наряды отменить. Кто там сейчас? Чихонин? Приведи его, и всем отбой.
Видимо, сержант недопонял или ждал еще каких-то указаний. Он глыбой
стоял у входа, упираясь головой в свод палатки.
- Товарищ майор, а как же...
- Выполнять! - осадил его Карпов.
Оказавшись невольным свидетелем этой сцены, Покровский не знал, как
вести себя - сидеть отстраненно или вмешаться, да и вправе ли он
вмешиваться. Здесь он чужой, заблудший, и ему никогда - тут никаких
сомнений - не постичь подноготной той кастовой жизни, которой жили люди,
носившие военную форму. Он все видел, все слышал, но не рискнул бы судить,
кто прав, и тем более взять чью-то сторону. Когда-то и, может, совсем скоро
он сам попадет под пресс волевых решений, и ему вот так же будут
приказывать, а вздумает возражать, - оборвут, окриком поставят на место...
Нет, уставы не для него, никакого насилия над собой он не потерпит.
Укладываясь спать, старался не смотреть в сторону Карпова. С трудом
выдавил из себя: "Спокойной ночи".
Ему снился огромный, в полнеба, водопроводный кран, свисающий из
грозовой тучи. Будто бы быть чему-то ужасному, неотвратимо гибельному. Туча
зловеще клубится, ворочается, лохматой тушей наваливается на землю. А он,
Покровский, застигнутый ненастьем, лежит на спине посреди голой степи и в
немом оцепенении видит, как прямо над ним из непроглядного чрева крана
выползает чудовищная капля. Она растет, набухает - сейчас сорвется.
Очнулся со стоном, сел на шаткий край раскладушки. Пульс кроличий, в
груди - булыжник. Надо бы дотянуться до пиджака, поискать в карманах
таблетки. Будь он дома, жена вызвонила бы неотложку.
- Очень плохо? - спросил из темноты Карпов.
- Не беспокойтесь, со мной бывает. Который час?
Блеснул циферблат с подсветкой.
- Четверть первого, ночь еще впереди. Кошмары?
- Да нет, просто на новом месте...
Карпов запалил зажигалку, приблизился к Покровскому, осветил лицо.
- Шалите, профессор. Вам снилась капсула. - Он вернулся на свою
раскладушку, лег. - Она и во сне нас достает. Каждую ночь одно и то же...
Как это вы рискнули, если мотор не в порядке? Сидели б уж дома.
О снах в донесениях ничего не было. О "моторе" тоже раньше не думалось,
да он до последнего дня и не был уверен, что пошлют именно его. В
институте, на ученом совете, обговаривали несколько кандидатур, были среди
них и помоложе, и здоровьем покрепче. Это потом в каких-то высших кругах
окончательно определили, что первым лететь ему. Он не особенно допытывался,
почему остановили выбор на нем, хотя и удивился: чем вдруг пришелся?
Какое-то объяснение, скорее даже намек получил случайно, уже на военном
аэродроме, перед посадкой в вертолет. Прикативший на зеленой "Волге"
генерал, напутствуя, просил соблюдать осторожность, быть осмотрительным;
для вящей значимости поднял палец: "Предельно, профессор. Предельно."
Стоявший рядом директор института поспешил заверить: "Чего-чего, а
осторожности Павлу Александровичу не занимать". В его словах Покровскому
послышалось что-то обидное, унизительное.
Переждав боль в груди, осторожно вполз под одеяло.
- Я трус, - внятно произнес он. - Потому и направили, что трусливей не
нашли. Па весь институт один такой. Вы слышите?
Майор не отозвался. Заснул, должно быть.
Покровский проспал утро. Проснулся от духоты - солнце уже изрядно
накалило палатку. Косо висевший на стуле пиджак напомнил, что ночью
пришлось шарить по карманам, искать таблетки. Потер грудь ладонью,
прислушался. Вроде бы нормально ни тяжести, ни боли. Жить можно.
Он уныло посмотрел на идеально заправленную раскладушку майора:
произведение искусства, шедевр! Попробовал что-то похожее сотворить со
своей постелью - куда там, жалкая поделка.
Прибираясь, наткнулся на саквояж. Его саквояж! Совершенно целехонький.
Стоит себе под столом, туго набитый консервами. Ну, майор! Не забыл ведь,
кого-то послал, велел собрать банки, принести, починить ручку, молнию.
Каким же нужно быть обязательным, чтобы здесь, в этом заклятом месте,
ничего не упустить из виду, даже такую пустяковину! Покровский
расчувствовался, думая о Карпове; от вчерашней неприязни не осталось и
следа. Надо сейчас же найти его, выразить свою признательность, нет,
восхищение! Пусть знает, какой он необыкновенный, просто замечательный
человек.
Но почему так тихо?
Он выбрался наружу. Никаких признаков жизни. Залитый солнцем лагерь
напоминал декорацию, оставленную после киносъемок. Куда же все подевались.
С нарастающей тревогой заглянул в одну палатку, другую, обошел всю
территорию. И когда убедился, что он здесь единственная живая душа, позвал
в отчаянии:
- Эй, есть тут кто?
- Есть, есть! Я сейчас.
Голос пришел со стороны, из подступающих к лагерю зарослей.
Вскоре из кустов вышел солдат. Он торопился и уже на ходу застегивал
брючные пуговицы. Покровский узнал наблюдателя, которого они с Карповым
навещали в окопе. Тут же выяснилось, что зовут его Костей, что он оставлен
дневалить, а остальные вместе с майором ушли купаться. Недалеко, примерно в
километре, есть озерцо, и если профессор пожелает, он проводит. Но прежде
приказано накормить, так что, пожалуйста, к столу. Каша, жаль, поостыла, а
кофе-тот в термосе, горячи". Свежего хлеба, сами понимаете, нет, только
сухари. И еще галеты. Масла п сахара - сколько угодно, без нормы.
Костю не надо было расспрашивать, сам выкладывал. Говорил и говорил -
торопливо, без пауз, сглатывая слова. Лишь изредка, сам того не замечая,
неожиданно замолкал и озирался.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг