Николай Полунин
Край, где кончается радуга
Он был родом из Эстремадуры, где живут в первобытной дикости, едят скудно,
а об удобствах не имеют понятия, и сколько он себя помнил, ему всегда
приходилось работать с утра до вечера.
Эрнест Хемингуэй. Рог быка
Какой я мельник?! Я - ворон, а не мельник!..
Из арии
Труд - дело хорошее, он даже полезен человеку - это говорят проповедники;
и, видит Бог, я никогда не боялся труда. Но все хорошо в меру.
Джек Лондон. Мартин Иден
Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!
Из песни
Джутовый квартал. Третья улица. Ткач
- А еще надлежит тебе, Пятьдесят четвертый, не токмо следить, но и
содействовать всецело. И в том ты обязан докладом. Ибо Усвоение есть
главное и основное и должно ему быть скорым и полным. А что есть
поведение? Поведение есть отражение Усвоения, а потому поведение должно
быть благим. Исходя из этого, делаем вывод...
Ткач второй час стоял навытяжку и лупил глазами на дюжинного. Дюжинный был
ему знаком, еще когда ходил старшиной в тройке, только индекса его Ткач не
помнил, заковыристый у него индекс, не упомнишь ихних индексо"... вот. Из
старшин тот дослуживался до лычки лет восемь, и теперь любимым его делом
стало поразоряться перед безответным номером, поставив молокососов за
спиной. Молокососы быстро уставали, им делалось томно, и старик разрешал
им поразвлечься. Иногда это была "липучка", иногда попросту брали "в пятый
угол". Ткач поежился. Сомнительно, конечно, чтоб и сейчас тоже, да кто его
знает, дубину сиреневую, ему, может, и Уложение о Пятидесятых номерах не
ведомо. А, ведомо иль нет, хрен старый? Похоже, что нет. Тогда - худо.
Ткач увидел, как во второй шеренге задвигали челюстями - липучку готовили.
Худо.
- А еще должен ты...
Ткач решил смотреть под ноги, на распростертое розовое тело. Свеженький
совсем, мороки будет... Комок шлепнулся, не долетев. Старикан дюжинный
повернулся к строю, ткнул туда кулаком, там взвыли. Ага, ведомо все-таки.
Ткач приободрился и поглядел на лежащего с интересом. Что ж за птица?
- ...есть благо. Отсутствие повиновения есть неблаго, должно пресекаться
своевременно и караться беспощадно,- он свирепо глянул через плечо.-
Перейдем к вере. Что есть вера? Вера есть повиновение Идеалам. А Идеалы?
Идеалы есть воплощение Перспективы. Дело высшего - давать Перспективу,
дело низшего - следовать...
Затем лиловый развернул этот тезис и пошел склонять частные случаи
повиновения Перспективе. Молодцам сделалось совсем томно. За головами
передних высвечивал свежий фингал.
Гад, думал Ткач, глядя в расчесанную надвое сивую бороду. Сморкач вонючий.
Когда ж он наконец выдохнется? Наизусть уж изучил, двадцать раз одно и
тоже. А кстати, двадцать или больше? Или меньше? Ну-ка, ну-ка... точно,
двадцать. Двадцатый. Юбилей, а, Наум? Но он шпарит! Видно, в честь
круглого числа решил выдать. А сколько ему? Ему... ему... под девяносто
ему, а стоит, будка, как вполовину меньше. Живут, гады. Управление стражи
лелеет кадры, чтоб им...
Ткач спохватился, напрягся, мысли послушно улеглись, под черепом
защекотала знакомая мягкая кисточка, и от него - Ткач знал - потянулись
веянья преданности и покорности. Он снова вылупился на серебряную нашивку
дюжинного и застыл.
Спустя полчаса они, наконец, ушли. Выглядело это так: в нагрудном кармане
сиреневой шкуры старика запищало и закопошилось - это таймеры у них
такие,- не закруглив очередной фразы, он завернулся для ухода, и все
укутались в плащи (Ткач зажмурился, закрылся, ожидая, что на голову
повалятся горящие балки), но то ли сиреневые стали ловчее, то ли что-то
новенькое выдумали им научники,- ушли они сравнительно легко, без
катаклизмов. Ткач открыл глаза. Стены слегка дымились, у порога были
навалены голубые холмики. Он потянулся за веником - вымести песок и лишь
тогда заметил оставшегося Стража. Молокосос щерился гнилым зубом, потирал
вспухшую скулу. Ткач не успел выпрямиться, и ему со сладостным хаком
врезали по загривку. Потом подняли и точно так же смазали в нос. Нос
смялся, в нем хлюпнуло.
Очухался Ткач не скоро. Утеревшись - во рожа-то, вся в кровище,- посмотрел
по сторонам. Похоже, нормально, чисто, да просто так все едино не понять,
оставили чего, нет? А этот-то этот,- ух, злющий! Не побоялся ведь Экипажа,
отстал, чтобы только по сусалам вложить, а Экипаж-то у них это тебе не "в
пятый угол", ох, не "в пятый", Экипаж всем радостям радость, известно, что
Пэкор там с ними делает, сколько оттуда возвращается, а сколько там,
значит, и остается. Туда любой какой-никакой здоровый номер попадет, так
через полминуты мешок тряпок останется, не про нашу честь Экипаж делан,
Управление специально для своих расстаралось, вот поди и пойми их, Стражу.
А этот-то, этот не побоялся, да, ну и ладно, ну и черт с ним, откуда
знать, у него, может, рука там наверху... Ткач потряс головой, поймав
себя, что опять думает чуть ли не вслух, встал с колен и начал выгребать
после сиреневых, выносить за порог.
На улице был туман. До гудка оставалось с час, рассвет едва проглядывал
сквозь слабо фосфоресцирующую пелену. Ткач, кряхтя и охая, носил к канаве
совок за совком, изредка посматривая в конец улицы, куда по одной, по две
уходили после ночи женщины. Они шли вдоль серых бетонных стен, и тела их
казались серыми от неверного туманного света. Они были похожи до
одинаковости и исчезали в белесой пробке, закупорившей улицу, идя
одинаковой танцующей походкой, вертя задами и приподнимаясь на цыпочки, и
теперь, утром, это казалось еще более нелепым, чем вечером, когда они
появлялись с противоположной стороны. Они терялись из виду уже через
полсотни шагов, и нельзя было рассмотреть, как они доходили до конца
улицы,- оттуда поднимались клубы пара, и очень быстро не оставалось
ничего, кроме тяжелого едучего запаха.
За спиной раздались гукающие утробные звуки, загремело, и звуки на секунду
стали жалобными. Поворачиваясь, Ткач уже знал, кто это. Это был
Дживви-Уборщик. Он, как всегда, улыбался.
- Чего тебе?
Дживви пробурчал что-то невнятное. Загукал и пустил слюни.
- Еще рано, потерпи, Дживви.
Дживви жалобно заблеял, теребя помочу.
- Нет у него ничего,- Ткач покачал головой так, что чуть не треснула шея.
- Аа-оо-ээ...- Дживви показывал на дверь.
- Ну пойдем, сам посмотришь.
Первым делом Дживви сунулся в буфет, но там действительно ничего не было.
Время неурочное, для завтрака раннее, ленту еще не пустили. Дживви сел на
пол и приготовился реветь. Когда Дживви ревел, это было непереносимо, и
Ткач спешно полез на антресоль доставать из загашника миску. Дживви сразу
расцвел и начал кушать. Когда Дживви кушал, смотреть тоже было неприятно,
и Ткач решил доубраться.
Он поворачивался спиной, а потом и вовсе вышел, но слышно все равно было,
и он думал, что, если бы пятнадцать лет назад его не разглядел сам
Папашка, он бы сейчас так же пускал слюни над вчерашним варевом в миске и
рыгал, высматривая еще, и отдирал присохшую корочку, а то - как все -
досыпал бы последние минуты до первого гудка, перекатившись на нагретое
после девки место, а то - что вероятнее - жил бы в Городе, жил бы
по-нормальному, не так, может, как эти самые пятнадцать лет назад, там, на
той стороне, не в Крае, но и не слишком плохо, да, и не было б этого
вечного счета: вот и еще один год, и еще, и еще...
Папашка знал, что делал, когда вытаскивал из дерьма,- служи теперь верой и
правдой. И буду. И я буду, и другие будут, как же иначе, если вынули из
дерьма, оттуда_ только так, верой и правдой, или совсем уж придут и номера
не спросят, а после сволокут к Чертовой Щели, вон дебил этот в коротких
штанишках и постарается, и не дело чудаку, кого прибрал, свой ли чужой -
одно. А я-то ему чужой, всем я чужой, как был чужим, так и остался.
Усвоение ихнее - чешуя, а он знать не знает, стоеросовый, у кого миску
лижет... и я чужой, и этот бедолага, что притащили,- тоже; ему, небось,
сразу Пятидесятые светятся, на него, небось, сразу глаз положили, не
Папашка, конечно, сгнил уже Папашка, да молодые там сильны. Кто там
сейчас, Крот что ли? Да ляд с ним, мне за грехи мои до таких верхов отсюда
не докричаться, мне б только в Город вынырнуть, вот новенького сделаю еще,
поглядим, может, оценят, юбилей как-никак; а уж в Городе я куда хочешь и с
кем хочешь, там тебе не Третья улица... сделаю, сделаю новенького, плевать
на все, пусть хоть Уборщиком, хоть кем, мне с него жир не снимать, но ведь
нет, не дадут мне такой простяк, я у них по сю пору в спецсейфе лежу, в
папке моей, в желтой с черным кантом, все, значит, расписано, экий я есть
спецфирмец; что я могу, чего умею... Тоже Папашка еще постарался, любил он
меня - сын, говорил, а мне положить, кого я ему там напоминал, я в деньки
те только зубами скрипел и на стенки от Усвоения лазил... и парню этому
достанется, непохожий он какой-то, нетипичный, но я, наверное, не лучше
был, не помню только... Ну что, сожрал, чудо? Сожрал, говорю? Ну и мотай
отсюда, надоел, у-у, недоделанный, весь стол загадил, слюнями своими
залил, теперь и тут убирать...
Сытый Дживви мычал, пытался благодарить. Выражать признательность он мог
только одним способом: выполняя свою работу. Поэтому он взялся за ногу
лежащего (на пути попался стол, но для Дживви, когда он сыт. это не
проблема), стол полетел в угол, и Уборщик поволок стыдно и жалко
раскорячившееся тело к выходу. Подвернувшимся дрыном Ткач огрел Дживви
вдоль спины, тот завизжал от боли и обиды, выбежал он, а Ткач по вдруг
сократившейся внутри неведомой мышце понял, что звучит гудок...
Он представил, как все сейчас, еще толком не очухавшись, ринулись к
буфетам, схватили миски, а в мисках бурда строго по дозам - кому сколько
положено; и они напихиваются бурдой, торопятся, прикусывают языки, а через
пять минут второй гудок, и надо будет выползать из нор, заспанными,
недовольными, почесывающимися, помаргивающими, опухшими гляделками, и
выстоять у Чертовой Щели, переругиваясь сипло, и побрести в переулок, а
там - в следующий, а там - через мост, к фабрике, к пыли, к грохоту...
Ткач закряхтел, подтаскивая Человека - это был Человек, несомненно,- к
лежанке, поднатужившись, перевалил, сверху кинул тряпье. Точно, Человек.
Не совсем похожий, странный, но безусловно. Значит, оттуда, значит,
земляк. Ткач нагнулся к груди - сердце не билось.
Что такое? Он живой, нет? Пульс... вот пульс. А сердца не слышно, как нет
его. Ткач еще приник ухом, по-прежнему ничего не различая, и только по
редким толчкам в щеку понял, что биться-то сердце бьется, но оно... но
оно... оно у него в правой стороне!
В правой стороне!!!
Ткач резко отстранился, сглотнул. Деваться было некуда. "Око жгучее, на
огне настоянное, полыменем залитое",- вспомнил он. Еще вспомнил: И на кой
предмет смотрели они,- полыменем занимался, а над ким длань свою поганую
коготную простирали - обращался во прах зловонный..."
Господи, подумал он. Господи преблагий всемогущий, оборони ты глану мою,
пронеси, Господи, отведи... ммм... отведи... Черт, что ж я ихних молитв-то
вечно не упомню. Черт, как же теперь. Сморкачи, ругнулся он на лиловых,
сморкачи. Подсунули, понимаешь. Устроили юбилей, понимаешь...
С края лежанки свешивалась белая кисть. Он поискал гладами перепонку, но
рука была как рука, пальцев пять, когти плоски, обычные, обкусанные и
никаких перепонок. У Ткача чуть отлегло. Раз перепонок нет, еще ничего.
Перепонка, я вам доложу, верный признак, вернее перепонки только глаза, а
глаза у него... Ткач набрался смелости и приподнял веко... глаза у него
нормальные, голубые у него глаза, а не полыменем залитые, тут уж без
дураков... ф-фу! Напугался-то как. А? Людь! Нелюдь! Наплетут ереси. Вот
сердце... ладно, разберемся мы еще с его сердцем, пусть его будет, где
хочет. Это даже интересно - его сердце, интересно очень и, можно сказать,
завлекательно. Но потом об этом, об этом потом, слышишь. Полусотенный,
синяя твоя морда, а сейчас он, кажется, отходить начинает, он, вон,
захрапел, задышал, глазками своими голубенькими заворочал, по всему -
здоровенный парень: и часу ведь не прошло. Ну посмотрим, посмотрим, чем
тебя на дорожку напичкали, чего ты, голубок, знаешь, а чего надобно тебе
рассказать...
Джутовый Квартал. Третья улица. Вест
- Ешь, - говорил Ткач, тыкая ему в руку миску. - Ешь, ешь, давай ешь,
привыкай, чтоб в пять минут, по-быстрому, не рассусоливай...
Он не мог. Не единожды он пытался втолкнуть в себя синий комковатый
студень, и всякий раз ничего не получалось. Ткач орал, что нечего, не
дерьма ему положили, а нормальную еду-пищу, и что порция ему полагается
одна, с ленты больше не получишь, а нежрамши откинешь копыта, и всю ему,
Ткачу, какую-то малину опоганишь.
Он не мог. Он отставил миску на край стола, выбравшись, приподнял кусок
войлока, закрывающий дверной проем, и стал смотреть наружу. Снаружи
картина не менялась. Холм, про который Ткач сказал, что он - Чертова Щель,
стоял так же справа, а поле, про которое Ткач сказал, что оно - Поле,
показывало свой, стиснутый улицей, горизонт слева. На горизонте не
наблюдалось ничего из ряда вон. Дымка, дымка и дымка.
- Ну, ты, попробуй давай, попробуй, она вкусная, чего ты...
Не оборачиваясь, он помотал головой. Еще рано, еще не время, еще не пришел
настоящий голод. Вгляделся. С холма под названием Чертова Щель стекали
пласты белого дыма, а может - пара, как от сжиженного газа. Такого он еще
не видел. Надо спросить у Ткача, не опасно ли. Впрочем, вряд ли. Просто он
слишком многого еще не видел, а ему уже страшно.
...Впервые ему стало страшно в заюзившем "бьюике", но лишь на какой-то
миг, а когда "бьюик" слетел с серпантина и завис над трехсотфутовой
пропастью, чувства отключились совершенно, и он только вдруг понял, что
видит машину со стороны, как она падает и вспыхивает - без него. Мир перед
глазами бешено завертелся, а он тогда не придал этому значения, решив, что
именно так и умирают...
- Разносолов тебе! - взъелся Ткач.- Кулинариев!
- Ты лучше скажи, каким обрызом я тебя понимаю, и, главное, ты меня,-
сказал он, все не оборачиваясь.- Я сейчас произнес три фразы, и все три на
разных языках, а ты понял. Как ты понял, если у вас тут и языков-то этих
нет? Или есть, Ткач?
- Языков тебе!..
...затем он сразу увидел Ткача. Без перехода. То есть он увидел существо,
представившееся как Ткач. Оно помолчало и добавило со значением в голосе:
"Пятьдесят четвертый". Существо было несомненно человекоподобным, с
привычным набором конечностей, но цветом синее," сгорбленное, тонкие руки
беспрестанно шевелили тонкими пальцами, сквозь прорехи в стеганной куртке
просматривалась синяя грудь, и на груди это были... щупальца, решил он.
Тонкие, такие же тонкие, как пальцы, и даже, кажется, с фалангами,
подобранные и свернутые в клубки, и явно очень длинные...
Пятьдесят четвертый Ткач присел к нему рядышком и тихими понятными словами
стал излагать. Начал он с имени, которое отныне будет носить новичок. Имя
было доступное и краткое: Вест. Предписывалось оно, по-видимому,
категорически, и спорить новоявленный Вест не стал, тем более, что считал
он себя либо на том свете, либо еще в мотеле, где набрался до синеньких
человечков, и ни "серпантина", ни полетевших тормозов не было в помине.
Затем ему разъяснили, что перед ним труженик скромный, и номер его сиречь
порядковый номер в общем строю скромных тружеников-Ткачей, но произносить
и - бу-де придется - писать его следует с буквы заглавной, ибо любой труд
почетен, и на толику уважения он, Пятьдесят четвертый, наработал. Далее
Весту "справили одежду" - засаленную куртку, как на самом труженике, и
неопределенного вида брюки. Вест облачился. Все сильно смахивало на бред,
но бред не бывает таким продолжительным и логичным, и ему впервые стало не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг