Еще несколько движений - и кирпичи рухнули на пол, так и не отделившись
друг от друга.
Пыль от штукатурки закрыла всё. Когда она рассеялась, перед нами
чернела темная ниша, в которой тускло блестело что-то круглое, отражавшее
свет электрической лампочки. Отец осторожно ощупал незнакомый предмет,
потом взял его и поднес к электрической лампочке. В его руках был овальный
баллон из мутного темно-зеленого стекла. Франсуа подошел к нише, осмотрел
ее, но там больше ничего не было.
Отец осторожно вынес наружу загадочный сосуд. Под струей воды мы вымыли
нашу находку. Отец медленно поворачивал баллон, и с него стекала поистине
вековая грязь и пыль. Потом он насухо его вытер. И мы прошли в кабинет.
Сейчас можно было рассмотреть его подробнее.
Баллон был заткнут полуистлевшей деревянной пробкой. Сквозь стекло было
видно, что внутри что-то лежит. Франсуа протянул отцу напильник. Отец
обернул бутыль старой газетой и крепко ударил напильником. Баллон
разбился, и отец развернул газету. Среди зеленых осколков лежал сверток
пожелтевших бумаг, завернутых в какой-то лоскут темно-багрового цвета.
Отец осторожно развязал материю. Листки старинной рукописи рассыпались по
столу. Некоторые были написаны на пергаменте, другие - на бумаге. Латынь
на одних листках, на других - старофранцузский диалект. Особенно хорошо
сохранился жесткий пергаментный свиток, покрытый четкими кружевами
арабских письмен.
IV
Наши вечера были теперь заполнены. Отец приходил с работы, долго мыл
руки, которые за день покрывались желтыми и зелеными пятнами ожогов от
химических реактивов. Потом мы усаживались вокруг стола и начинали
группировать отдельные листки найденной рукописи. Уже было ясно, что перед
нами история одного или нескольких Меканикусов. Здесь же находилась
старинная торговая книга. Отец больше всего удивился ей.
- Странно, очень странно! - сказал он. - Я в детстве видел старинную
торговую книгу и как раз за эти годы. Наши дальние родственники,
Меканикусы из Гента, привозили ее моему отцу как семейную реликвию: Зачем
понадобилось замуровывать такую же? Да и, вообще, зачем нужна была вторая
книга?..
- Меня это не удивляет, господин инженер, - улыбнулся Франсуа. - У всех
крупных торговцев всегда ведется еще одна книга. В одну пишется одно, а в
другую:
- Вы подозреваете, что...
- Нет. нет, - спокойно возразил Франсуа, - так у всех, это правило...
Мало ли что... Бывает, что приказчик за известную плату передает другой
фирме секрет хозяина, а без секретов в торговом деле никак нельзя...
В лицее я стал отличаться прилежанием, особенно по точным наукам. Однажды
не без хвастовства я сказал, что могу быть только химиком, даже если
захочу стать кем-нибудь другим, - мне нельзя... Мы, Меканикусы, происходим
от древних алхимиков Фландрии.
Мое заявление произвело огромное впечатление, что не помешало
Вольфгангу Матерну назавтра встретить меня насмешливым выкриком:
- Ребята, великий маг, обманщик и волшебник Намюра грядет!
Я набросился на Матерна и задал ему трепку, хотя его слова были не так
уж мне неприятны.
Разбор рукописей мы с отцом начали с пухлой пачки, в которой первый из
Меканикусов повествовал о своей жизни и приключениях.
Передо мной нет сейчас этого документа, но я его столько раз читал, что
без больших ошибок могу воспроизвести по памяти. Да, род Меканикусов
действительно шел не от рыцарей...
Не было в нашем роду ни богатых вельмож, ни сановников церкви; больше
того, первый из Меканикусов, шагнувший к нам со страниц найденной
рукописи, был до обиды безродным, чумазым и вороватым пареньком. К чести
его можно сказать, что в своих записках он был чистосердечен, в своих
действиях - находчив и смел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
История приключений, невзгод и успехов Одо, первого из Меканикусов
I
"Я, Одо, алхимик епископа Льежского, - так (насколько мне не изменяет
память) первый из Меканикусов начинал свои повествования, - рожденный от
честных родителей в год, который не знаю, в деревне, названия которой не
помню, начинаю эту историю в назидание своим потомкам - наследникам моего
славного и могучего ремесла; пусть умножают они опыт и знания, пусть
продолжают эти записки. И бог да поможет им, как он помогал мне в моих
трудах и многочисленных испытаниях. То, что я остался жив, несмотря на
непрерывные невзгоды, до сих под удивляет меня. Я видел голод и мор,
пережил войны и плен. Тело мое хранит следы от воинских ран и страшных
орудий пытки.
Я узнал гнев знатных рыцарей и алчность гордых епископов, я видел
блестящие турниры и кровавые усмирения народных мятежей. На моей памяти
гибли и воскрешались графства. На моей памяти десятки различных народов
топтали своими конями древнюю землю Брабанта и Намюра*. Я видел
воинственных, никогда не расстававшихся с мечом священников и набожных
вассалов, которые мечтали только о том, чтобы стать приорами монастырей, в
надежде, что имя святого остановит кровавые устремления соседей-баронов.
Что помню я? Помню дом со стенами из глины и соломенной крышей; помню
своего отца, высокого и крепкого крестьянина; помню мать, окруженную
оравой кричащих ребятишек. Я не уверен, что это были мой отец и моя мать -
мне всегда доставалось больше тумаков, чем старшим или младшим братьям.
Правда, сейчас, на склоне лет, я думаю, что каждый из моих братьев мог
считать пинки и затрещины, падающие на его долю, гораздо более ощутимыми,
чем те, что приходились остальным.
Моя самостоятельная жизнь началась, по приблизительным подсчетам, в
1250 году. Мне было шесть или семь лет, когда мы, возвращаясь с ярмарки,
были застигнуты конным отрядом какого-то кастеляна. При первом же шуме я
спрыгнул с телеги и спрятался в кустах. Со стороны дороги доносились
какие-то крики, ржание коней. Гремя колесами, промчались по дороге
повозки, и все стихло. А я все сидел в кустарнике, боясь шелохнуться.
На рассвете я осторожно выбрался на дорогу. Лицом вниз лежал мой отец.
Он был холоден, как утренняя земля, на которой он лежал. Я прижался к
нему, тряс его за плечи, но напрасно. Со стороны болот медленно наступал
густой туман. Солнце поднималось все выше и выше, а туман становился гуще,
воздух все более холодным. Я не плакал. Слишком грубым было мое
"воспитание", да и жили мы тогда в очень жестокий век. Это замечание может
вызвать удивление, так как только недавно мы все были свидетелями
величайшей битвы, в которой ткачи и валяльщики, шерстобиты и кузнецы
разбили высокомерное и жестокое французское рыцарство
короля-фальшивомонетчика Филиппа IV*. Многие порицают наших славных
горожан за жестокость, которую мы якобы проявили в этой битве.
Да, мы не брали в плен разряженных кровопийц-рыцарей, но срывали с них
доспехи. Все помнят ту огромную кучу золотых шпор, которую мы сложили на
городской площади.
Наша вынужденная жестокость была вызвана бессердечием рыцарей Роберта
Артуа, нашедшего свою смерть от копья чесальщика шерсти из Варегема. Надо
полагать, что в случае победы французских рыцарей на городской площади
была бы сложена куча не из шпор, а из голов наших смелых фландрцев.
Однако мне, пережившему столько бед, ясно видно, что жестокости
приходит конец и что недалек тот день, когда над землями дорогой нам всем
Фландрии воцарится божий мир.
Оставшись одиноким, я сделал то, что сделал бы каждый покинутый ребенок
на моем месте, - я пошел по дороге. Мне некого было ждать, и никто не стал
бы искать меня. Дом свой я и не пытался найти, так как уехали мы от него
далеко. Помню, что мы проезжали две или три крепости, помню большие мосты
над быстрыми реками...
Все теперь было незнакомым. Впереди чернел лес, справа вставали высокие
и голые горы Арденн. Я шел весь день. К вечеру, прокравшись сквозь
открытые ворота какого-то замка, я отыскал вход в трапезную
монахов-каноников. Один из них пожалел меня и хотел накормить, но
появившийся в трапезной важный рыцарь увел меня в другую комнату и стал
расспрашивать. Я повторил свой рассказ, сказал, что мой бедный отец все
еще лежит на дороге к замку...
Рассказ не понравился рыцарю. Он приказал своим слугам вывести меня на
дорогу и запретил канонику проводить меня.
И замелькали под моими ногами камни древних дорог. Сейчас, умудренный
чтением многих хроник и летописей, я знаю, что нечестиво топтал своими
босыми ногами камни, по которым шли римские легионы Цезаря *. Шли, чтобы
начисто уничтожить славные племена, населявшие древние земли Брабанта и
Генегау, Фландрии и Артуа. По этим же дорогам шел первый наш епископ -
святой Серваций, неся бедным язычникам крест и имя Иисуса Христа. Правда,
насколько я знаю епископов, они редко ходят пешком, предпочитая крытые
повозки на высоких, обитых железом колесах, и за ними всегда едет целый
обоз с хлебом и вином, медом и искусно приготовленным мясом, а впереди и
по бокам скачут рыцари - вассалы епископа, но все могло быть по-другому в
те далекие времена.
II
Во время своих странствий я примыкал и к нищим, и к странникам,
возвращавшимся из святых земель Палестины или из Рима, слышал десятки
удивительных рассказов о войнах и о разбойниках, о нравах христианских
королей и халифов Востока. Старался я услужить странникам чем и как мог,
получая в награду чаще всего зуботычины.
Наконец я попал к одному нищему. Это был старый воин, весь покрытый
рубцами и шрамами. На левой руке у него остался только один палец. Он
долгие годы воевал с сарацинами в Палестине, но, когда христолюбивое
воинство крестоносцев в священной войне за гроб господен связало себя
вассальной зависимостью со злонамеренными язычниками - персидскими
монголами, не захотел мириться с таким кощунством и, покинув Палестину,
вернулся домой.
За время отсутствия небольшое поместье, принадлежавшее его предкам,
было отдано за долги аббатству, и монахи не пустили законного владельца
даже на порог. Обиженный и озлобленный, он стал промышлять нищенством, а
где было можно - и воровством.
Как ни покажется странным, но ворованное казалось ему вкуснее и слаще,
чем доброхотное подаяние, так как, несмотря на все несчастья свои, он
никак не мог расстаться с воспоминаниями о героических битвах, о штурмах
крепостей, о многодневных переходах в безводных пустынях, когда доблестные
христианские воины падали замертво от жары и жажды, устилая своими
благородными телами путь к крепостям неверных.
Иногда он рассказывал о своих странствиях - на постоялых дворах,
попадавшихся на нашем пути, но рассказы его не производили на людей
впечатления, так как к тому времени многие осмеливались откровенно
смеяться над подвигами, а особенно над неудачами славных крестоносцев.
Этот бродяга, звали его Готфрид, временами очень жестоко колотил меня.
Надо полагать, что, нанося мне удары, он переносился мыслью в осажденный
город, так как если бы я не вырывался от него, то, по-видимому, протянул
бы ноги.
Догнать меня он не мог и, немного отойдя и успокоившись, начинал
упрашивать простить его, старика и воина, и продолжать путь вместе с ним.
Нужно сказать, что к тому времени я стал уже - да простит мне господь бог
мои прегрешения! - опытным и быстрым воришкой. Сообразить, что можно
украсть, я еще толком не мог, это было делом моего хозяина, но уж залезть
к крестьянину во двор или утащить у зазевавшегося покупателя кошелек с
несколькими монетами мог только я.
Однажды я очень обидно обманул своего хозяина и он весь день пытался
меня поймать и отколотить, а потом крикнул мне со злостью:
- Будь ты проклят, бродяга и бродяжий сын! Разве тебе быть слугой
бедного и заслуженного воина, у которого каждое су - последнее су! Надо
тебе стать слугой епископа, у которого мешки полны денье и дукатами, или
слугой какого-нибудь алхимика, который сам себе делает золота сколько
захочет, да еще ему и платят за него!..
После этих сердитых слов мой хозяин как-то сразу успокоился и
задумался. Я еще никогда не видел его в такой задумчивости и подошел к
нему совсем близко. Он по привычке поймал меня за ухо, но не стал
выкручивать, как он это делал обычно, а привлек к себе и зашептал:
- Одо, мой мальчик, ты, кажется, мне подал мысль. И если дело выйдет,
то у нас будет вдоволь мяса и хлеба и кое-что останется на кружку доброго
мозельского вина, до которого, скажу тебе не таясь, я очень большой
охотник.
Между нами наступили мир и согласие. Хозяин мой что-то все время
обдумывал, рылся у продавцов всякой рухляди, время от времени удивляя меня
совершенно необычайными покупками. Какие-то медные сковороды, стеклянные
бутыли...
Когда у нас не было денег, мы принимались за нищенство и просили так
усердно, что не нуждались бы ни в чем, если бы не наши покупки. Вскоре у
нас появились бумага и чернила в медной чернильнице. В молодости хозяин
немного учился писать; теперь он время от времени усаживался и, положив
под бумагу свою кожаную сумку, выводил гусиным пером невероятные каракули,
казавшиеся скорее похожими на жуков и пауков, чем на буквы.
Однажды хозяин принес купленный им где-то черный плащ до земли с
капюшоном и, завернувшись в него, сказал, что с сегодняшнего дня я должен
звать его не иначе, как "Готфрид Компьенский", и что всем, кто будет
спрашивать, чем занимается мой хозяин, должен говорить, что он алхимик и
волшебник, но что это секрет и большая тайна. Мое воспитание также
продвинулось вперед. Хозяин решил, что ему понадобится ученик, и стал
обучать меня чтению и письму. Я уже тогда видел, что люди, владеющие
искусством грамоты, живут гораздо лучше неграмотных крестьян, и занимался
хоть и урывками, но очень прилежно.
Во время своих странствий по Востоку хозяин немного изучил латынь и
арабские письмена. Теперь он раздобыл на время несколько старинных
рукописей и часами просиживал над ними, шевеля губами и произнося какие-то
странные слова.
Вскоре я понял, что он вполне подготовился к той новой роли, которую
решил играть, и что наши странствия приобретут совсем другой вид.
III
Нам удалось познакомиться с одним очень богатым купцом, на которого наш
хозяин произвел впечатление скорее своим воинственным видом и грубой
речью, нежели ученостью, а может быть, и тем и другим.
Купец отдал нам маленький амбар, в котором когда-то хранилось зерно, и
просиживал все свободное время, наблюдая за тем, как под руководством
моего хозяина складывают какую-то невиданную в этих местах печь, как мой
хозяин, произнося непонятные слова, зажигает в ней огонь, как толчет и
размешивает в ступе камни, куриный помет, лягушачьи кости, которые я
должен был доставлять ему для этой работы. К зиме была установлена большая
печь, с широким дымоходом, и впервые за много лет нам было тепло. Вскоре
один из слуг продал нам убитую им сову, а после того как мы повесили ее
чучело на стене, каждый, кто к нам входил, с уважением и интересом следил
за тем, что делал я или мой хозяин.
Хозяин, видимо, что-то читал или слышал о Великом Делании - алхимии,
стремящейся превращать простые металлы и вещества в благородное золото.
Но, являясь, как принято говорить сейчас, алхимиком-суфлером, то есть
алхимиком, работающим не по древним рукописям Гермеса Триждывеличайшего,
или Зосимы из Панополитании, или при помощи таких же достоверных и полных
смысла трудов, а по собственному плану и побуждению, он пытался найти
какой-то свой рецепт, как я вначале считал, превращения свинца в золото.
На деле же хозяин мой думал только о том, чтобы сделать золото похожим..,
на какой-нибудь неблагородный металл. И, когда нам удалось купить
маленькую фиолку, наполненную ртутью, его опыты сразу пошли на лад.
Вскоре купец начал выказывать нетерпение.
Хозяин мой, Готфрид Компьенский, только подсмеивался над ним, но
работали мы очень усердно. Наконец он показал мне серебряную монету такой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг