Валерий Полищук.
Контакт
----------------------------------------------------------------------
Сборник "Поселок на краю галактики".
OCR & spellcheck by HarryFan, 19 August 2000
----------------------------------------------------------------------
Новогодняя сказка
Утренняя дорога состояла из девяти пролетов по десять ступенек каждый,
а потом трехсот сорока двух шагов до станции метро. Лукомский прошагал сто
шестьдесят восемь, когда его остановил осипший голос:
- Здравствуйте, Валерий Лукьяныч.
Сбившись со счета, он затормозил на гололеде и ответил раздраженно:
- Здравствуй, мальчик.
Существо в детской шапке, в громадных ботинках на тощих ногах зябко
поежилось и просипело:
- Вы меня, наверное, не узнаете. А я Сережа. Из Липецка.
На минуту умолкло, нервно проглотило слюну и напомнило:
- Я ваш сын.
И только после этого Лукомский не без ужаса вычислил, что уже
тридцатое, начинаются новогодние каникулы. А бывшая жена - верно - неделю
назад заявила по телефону, что пришлет увязшего в двойках сына для
перевоспитания и на поправку. Лукомскому припомнились виденные по
телевизору мужественные отцы, и он заговорил бархатным баритоном:
- Рад тебя видеть. Ужасно спешу. Вот тебе ключ - моя квартира триста
восемнадцать. Поешь чего-нибудь из холодильника. Я, дружок, буду к вечеру.
Он не насчитал и дюжины шагов по скользкому тротуару, а было ему уже не
по себе из-за этого телевизионного баритона, из-за собачьего словечка
"дружок". В таком непривычном состоянии Лукомский расслабился, упустил
момент и, садясь в поезд, не сумел захватить свое обычное укромное место в
закутке около двери. И на работу приехал растерзанный.
- Ну, а твоя позиция какова? Ты в квадратичную теорию веришь? - Этого
следовало ожидать. Как с утра не заладится, так весь день к черту.
Лукомский любил заранее составить расписание рабочего дня и чувствовал
себя здоровым, только если события развивались в точности по намеченному
сценарию. Сегодняшний план предназначал часы до обеда для работы над
формулой, задуманной еще на прошлой неделе. Но в дверях института его
перехватил кипящий страстью коллега по теоротделу Плашкин. А Плашкин - это
надолго. Истина, известная любому, кто проработал в Институте межпланетных
связей хотя бы три дня.
- Дело не только в теории, - продолжал между тем нашептывать Плашкин. -
Филимонов решил его свалить. Но совет что скажет? Потому я и спрашиваю:
какова твоя позиция? Когда большие силы упрутся друг в друга, все может
зависеть от малых, даже от нас с тобой. Бурцева в самом доле пора валить.
У нас в месткоме все так считают. Квадратичная устарела. С другой стороны,
Филимонов может и не одолеть...
Лукомский перестал его слушать и с тоской задумался о том, что придется
махнуть рукой на усталость - заняться хлопотами об отдельной лаборатории.
Ему казалось: чем важнее должность, тем меньше людей имеет дерзость
покушаться на задуманный тобою распорядок дня. О, будь он начальником
лаборатории, разве посмел бы Плашкин изводить его своей болтовней? А если
бы и посмел, то как легко было бы, бросив на бегу "извини, у меня
совещание", скрыться в свой кабинет.
Квадратичной назвали теорию, согласно которой вероятность встретить в
космосе обитаемые миры зависит от плотности звездного вещества в
Галактике, от ее формы и возраста. Выражалось все это лаконичной, изящной
математической формулой. Директор института профессор Бурцев придумал ее
тридцать с лишним лет назад, добился, чтобы выстроили это громадное,
вызывающее у всех зависть здание, и вот теперь, как говаривал в кругу
единомышленников его заместитель Филимонов, приближался час расплаты.
Радиотелескопы прощупали все, что сияло, светило или мерцало на расстоянии
тысяч и миллионов световых лет в участках Вселенной, выбранных согласно
формуле Бурцева, но сигналов разумных существ так и не уловили. И на хитро
задуманные шифровки, которые все эти годы посылали с Земли и со спутников,
ответа не было. Филимонов торжествовал и готовился к решительным
административным боям, держа наготове бухгалтерские выкладки о суммах,
затраченных на проверку вздорной директорской теории.
Под стрекотню Плашкина Лукомский припомнил командирский бас
замдиректора, перепуганную его секретаршу, экстренно искавшую в библиотеке
"какую-нибудь латинскую цитату" для шефа, который трудился над письмом
заграничному коллеге, - на минуту ему стало бессмысленно, иррационально
жаль старого директора. Пусть он уже не боец и восемь лет не может
раздобыть для института ни одной ставки. Пусть даже его теория устарела.
Всплыла в памяти фраза из давнего газетного очерка: "Разговаривая с
профессором Бурцевым, невольно вспоминаешь, что во времена его юности
наука была занятием людей интеллигентных".
Отделаться от коллеги и запереться в кабинете удалось только через час.
И ровно на час Лукомский решил отодвинуть плановое время обеда.
"Ничто не может устоять перед мощью аналитического разума, - размышлял
он, настраиваясь на работу. - Талантлив не тот, у кого большие ресурсы
мозга - их хватает у всякого. В битве умов побеждает умеющий сфокусировать
на поставленной задаче все, решительно все резервы своего мыслительного
аппарата". Он истово в это верил, полагая, будто умеет сосредоточиться в
любую секунду, лишь бы не трезвонил телефон, лишь бы не торчал над душой
Плашкин.
Задуманная Лукомским формула должна была установить связь между уровнем
развития цивилизации и возможностями доступных ей средств связи.
Лукомского нисколько не занимал вопрос, как выглядят предполагаемые
инопланетяне, чем они питаются, как думают и о чем. Гораздо важнее для
него были рабочие частоты передатчиков, первичная информация, которую
хозяевам этих передатчиков вздумается бросить в эфир, принципы кодирования
и прочие далекие от сентиментальности деловые подробности. И кто знает,
может быть, его пришпоренный разум в самом деле породил бы в тот день
замечательную многоэтажную формулу, но как назло зазвонил телефон.
Лукомский яростно схватил трубку и снова, в который уже раз, услышал
раздражающий, надтреснутый, то ли стариковский, то ли детский голос,
который звонил ему в самое неподходящее время, изводя непонятными,
бессмысленными вопросами. На этот раз Лукомского угостили следующим
текстом, произнесенным без единой паузы: "Пахнет клеем и тленом пахнет
скипидаром живописец уже натянул полотно кем ты станешь натурщик не все ли
равно если ты неживой и работаешь даром".
- Что означают данные слова, - мерно отчеканил надтреснутый голос, не
удосужившийся и эту фразу увенчать вопросительной интонацией.
Лукомский, никогда не читавший стихов, швырнул трубку. День пропал,
формула была убита.
По дороге домой он подсчитывал, делятся ли на три номера встречных
машин, какова вероятность их столкновения в метель и сколько груза они
могут разом взять на борт, - бездумно выполнял свои привычные упражнения,
помогавшие держать мозг в рабочей форме.
О том, что у него есть сын, он снова забыл.
- А по голове бить не будете? - это был первый вопрос, с которым Сережа
уселся за занятия. Он смотрел на отца, вытянув шею, и Лукомский понял, что
это лицо он видел, должен был видеть давным-давно.
- Мама всегда обещает, что не будет. Но у меня замедленная реакция, и
со мной трудно. Я порчу ей жизнь, - продолжал мальчик серьезным осипшим
голосом, а отец тем временем вспомнил. И это лицо с веснушками на носу и
под широко раскрытыми невеселыми глазами. И худую длинную шею с кадыком...
Все это он видел в глубине колодца, двадцатиметровой бетонной трубы,
врытой стоймя в сухую, душную степь. Вспомнил: это он сам, вытянув шею,
заглядывал в прохладную трубу, как в телескоп, и мечтал переселиться на
другой ее конец.
Теперь он смотрел с того, другого конца...
- Не буду, дружок, не буду, - успокоил он сына баритоном, а про себя
решил задавать только самые простые задачки.
Тревожили Лукомского не столько занятия с этим двоечником, сколько то,
что дело было в среду, - могла приехать Электрина. А что она скажет,
увидев мальчишку, одному богу известно.
Не прошло и часа, а Лукомский уже кричал на Сережу, который так и не
справился с задачей о двух плывущих навстречу друг другу лодках. Крик,
сбивчивый и неумелый, услышала Электрина, бесшумно отворившая дверь своим
ключом, и забеспокоилась, потому что в этот час Лукомскому полагалось
расслабляться, читать необременительный детектив или смотреть телевизор.
Опытный человек, едва заслышав имя Электрина, Октябрина или Новелла,
определит возраст и внешность носительницы любого из них без ошибки.
Скорее всего Электрина или Новелла окажется усталой, полнеющей женщиной за
сорок, которой удивительно плохо подходит ее звонкая кличка.
Электрина Ивановна Ступина, преподаватель математической логики, не
выделялась в тусклой толпе увешанных сумками с провизией дам, заполнявших
с пяти до семи вечера магазины и автобусы так густо, что Лукомский всерьез
верил, будто они составляют подавляющее большинство населения. Он почитал
эту неяркость важным достоинством, позволявшим ему и внутренний мир
подруги зачислять в разряд таких же стандартных изделий, как ее фигура. И
не тратить сил на эмоции.
Ему сходило с рук даже это. Электрина Ивановна умела прощать.
Лукомский смутился, когда его застали орущим на сына, который почему-то
никак не мог запомнить, с какой скоростью течет река. А гостья, не говоря
ни слова, подбежала к мальчику и обняла его, заслонила собой голову,
которую Сережа привычно прикрывал руками.
- Пошел вон, - вот и все, что она сказала пораженному Лукомскому.
- Это же не имеет никакого значения! - услышал он уже на кухне. Потом
голоса притихли, а когда их все же удалось расслышать, она уже называла
мальчишку безобразным, сентиментальным именем "Сережик", а тот величал ее
Риной. Не Электриной Ивановной, не тетей Электриной на худой конец, а вот
так, фамильярно. И только тут до Лукомского дошло, о чем сын испуганно
лепетал весь час: минуты и секунды, нужные этим идиотским лодкам, чтобы
доплыть до места встречи, нисколько не зависят от скорости течения.
Лукомский шепотом обругал бестолковых составителей задачника и ушел
смотреть телевизор. Был он встревожен тем, что теперь предстояло
восстанавливать привычные, разумно упорядоченные отношения с Электриной. А
как это делают, было ему неведомо.
Директор института Николай Платонович Бурцев только на старости лет
обзавелся домашним кабинетом. Когда-то в этой пыльной, заваленной
журналами комнате спали, готовили уроки, дрались и мирились его сыновья,
потом - внук и две внучки. А он свои книги и статьи сочинял, либо
приткнувшись на кухне, либо сидя на кровати и положив на колено картонную
папку. Теперь все молодые разъехались. Профессор же остался в кабинете, да
и во всех прочих помещениях небольшой квартиры один: Капитолина Егоровна,
его жена, три года назад умерла.
В тот самый вечер, когда Лукомский пытался учить сына математике,
Николай Платонович обнаружил, что не может подняться с кресла. Непривычное
бессилие навалилось внезапно, после обычной порции работы над очередной
рукописью.
Припомнились профессору строки из "Илиады".
Он сознавал, что с помощью расплывчатых, неконкретных терминов поэты
порой выуживают суть вещей успешнее, чем создатели безукоризненных
уравнений. Может быть, лирики и контакт с инопланетянами наладили бы
вернее, чем физики да радиотехники? Пошутив так сам с собою, Николай
Платонович вдруг подумал: а с чего это мы взяли, что инопланетяне тоже
спят и видят этот самый контакт? И серьезные, невеселые мысли посетили
его.
Что испокон века делал человек, столкнувшись с непонятным, чуждым,
загадочным - все равно, будь оно живым или мертвым? Почтительно, осторожно
изучал? Берег и лелеял? Как бы не так. Прежде всего - ломал. Грубо,
топором или взрывчаткой. Умненько, скальпелем или лучом лазера, но
обязательно ломал. А уж потом, расчленив, умертвив, исследовал,
анализировал.
С чего частенько начинались контакты между далекими, прежде не знавшими
друг друга земными цивилизациями? С агрессии, с истребления. Агрессия
порой заменяла понимание, позволяла с ходу разрубать разные там гордиевы
узлы. Но теперь-то известно: после каждого головокружительного успеха
потомкам приходилось веками платить по векселям удачливых победителей.
А если вообразить, что где-то существует цивилизация, для которой все
живое бесценно; цивилизация, абсолютно невоинственная и не способная
сопротивляться напору варваров, не дорожащих своей жизнью... Да разве не
сделает такая цивилизация все возможное, чтобы не связываться с окаянной
публикой, от которой можно ждать чего угодно?
Не в этом ли причина молчания, которым космос встречает все наши
сигналы?
И вот, задав себе такой вопрос, Николай Платонович почувствовал, что не
может подняться с кресла.
Дотянулся до телефона, попытался позвонить старинному университетскому
товарищу, врачу, но внезапно телефон затрещал под его рукой сам.
- Ваши биотоки шокируют, - произнес металлический голос, поразивший его
неуклюжим обхождением со словами. - Сейчас уснете. Потом помогут.
Послышались короткие гудки, и Николай Платонович тут же ощутил, как
отступает многолетняя бессонница, голова клонится набок.
...Никогда еще он не просыпался так поздно. Никогда еще не бывало,
чтобы профессор Бурцев не помнил, как он очутился в своей постели.
Поднялся он с давно забытой легкостью и поразился запаху, стоящему в
комнате. Пахло горчицей и почему-то лавандовым мылом, тем самым, которым
он умывался пятьдесят три года назад, в первое утро после свадьбы. Своих
сновидений профессор, как всегда, припомнить не мог.
И снова звонил надоедливый - то ли детский, то ли стариковский - голос.
Монотонно, без интонаций, спросил, не считает ли Лукомский величайшим
воином всех времен и народов Хрольва Пешехода. Лукомский, отродясь не
слыхавший ни о каком Хрольве, пригрозил милицией и бросил трубку. Болела
голова, работать не хотелось.
Признаки плохой формы появились еще по дороге к метро: считая шаги, он
два раза сбивался. Хотя, по логике событий, форма могла быть нормальной.
Вчерашние опасения оказались напрасными. Электрина хотя и очень поздно, но
все же пришла в его комнату. Сцен не устраивала (а он этого смертельно
боялся). И только невзначай доложила:
- Он уснул.
А потом вдруг спросила:
- И зачем ты развелся?
Ответить Лукомский не смог: наступил момент, когда он согласно
расписанию впадал в сон, - двадцать три часа двадцать минут. Провалившись
в привычный колодец сна, он то ли услышал, то ли вообразил затихающий
женский голос:
- Поразительные способности... За час - интегральное исчисление. А
теорему Геделя он уже зна...
Лукомскому привиделось, будто он, беспрекословно подчиняясь командам
металлического голоса, осторожно, любовно помогает никудышному своему
директору встать с кресла, укладывает его в постель. А потом выполняет
действия, каких наяву не проделывал ни разу в жизни: прилепляет к
директорским пяткам горчичники, подносит таблетки и питье, умоляет
успокоиться и уснуть. Директор же, размякнув до неприличия, уговаривает
его не тратить время, а немедленно бежать к ребенку, который, мол, его,
Лукомского, ждет не дождется. А потом будто бы топает он домой по
раскисшему снегу, и кто-то, сжалившись, подвозит его на машине, зачем-то
снабженной ракетным двигателем.
Еще не избавившись от видений, Лукомский с несвойственной ему
осторожностью, стараясь не разбудить Электрину, в полной тьме пробрался в
соседнюю комнату и было успокоился, увидев, что Сережа мирно спит, а во
сне шевелит руками, собираясь лететь. Но тут он обнаружил у себя на ногах
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг