украинский кондовый манер и прелесть исчезла. Нет, она не исчезла,
знакомился-то я с ней как с Ясенко, и внимания на фамилию не обратил, а
потом, когда уже любовь у нас закрутилась, выяснилось, что она - ясенка.
Нежное, красивое слово. Ясенка.
Я что-то путаю. Я чувствую - что-то путаю, точно, только вот никак не
могу уловить что. Я не помню, когда и как я с ней познакомился, и под какой
фамилией тоже, иногда кажется, что всегда. Не помню, кто кого заклеил, кто
первый шаг сделал, помню тот пароход с пивом, потом ее дурацкую свадьбу и
ошалевшую от счастья мамашу - пристроила дочку так, как хотела. А Валентина
на этой свадьбе не помню. И вообще, очень многое убежало из памяти, утечка
мозгов, склероз не по возрасту - и это настораживает тоже. Зато другие вещи
по нескольку раз помню, то есть это так логически получается, что по
нескольку раз, так-то, конечно, по одному разу но иначе не выходит по
логике, если Вера и жива и не жива сразу, если я с мамашей ее после всего,
что было, только в конце познакомился, я не понимаю, как это, иногда так
думаешь- думаешь и к интересному выводу приходишь - чайник ты, Вова. И все
вокруг тебя такие же чайники. И то, где ты находишься, - большой сумасшедший
дом или еще что похуже, - и все это понимают, рано или поздно до всех
доходит, особенно когда распнут тебя под рекламой. Особенно когда свой
Георгес в доме и ты радуешься ему, а другой кричит, что Георгеса убить надо,
что все от него, но ведь это просто так говорится, что все от него, все - от
всех, от него только немножко, куку нест по-английски это называется, то
есть психушка, пролетая над куку нест, фильм такой был хороший, ценный был
фильм, забодак просто, очень он нам с Верочкой нравился, пролетая над куку
нест, придушил негр того парня и в рапиде из окна выскочил, совсем никакой
не был он сумасшедший, а нормальный, как мы. То есть тоже, конечно, чайник,
но совсем уже из другого куку.
Из нашего куку Влад Яныч был весьма характерен, вон в то мое
деньрожденье разнесчастное. Слюной брызгал, до того возненавидел Георгеса.
Ну спрашивается - за что? Что ему тот Георгес? Воплощенное, видите ли ему
зло Георгес.
Мы тогда перемигнулись с Манолисом, выскользнули потихоньку в другую
комнату - никогда себе не прощу, - где у меня книжные полки, я из тайничка
Георгеса вытащил, Манолис свечку разыскал и зажег, и этак постненько вышли
мы в гостиную вместе с Георгесом и Манолисом, верхний свет предварительно
приглушивши.
Я дурака, конечно, валял, я ничего такого не ждал, я привык, что
Георгес исподтишка все свои штучки проделывает, когда никто не видит, ведь
ни разу не было, что вот сидишь, смотришь на пустой стол, а на нем вдруг бац
- и ваза драгоценная или какая-нибудь шкатулка бесподобной работы, вот
только мигание разных одежд, вот тогда только, да и то, я думаю, это не
Георгес, а что-нибудь вроде перекрестного влияния Георгеса и улицы, или от
того, что в каждом человеке сидит - это я, конечно, загнул. Ну я не знаю,
как там, - но не Георгес.
Манолис, хоть и не держал в руках Георгеса, как-то так вышел вперед и
очень стал носитель того, что мы хотели сказать, а мы просто пошутить
хотели, для смеху, но ведь известно, что в каждой шутке есть доля шутки, и
Манолис очень всерьез вылез, я даже и не ожидал от него, ведь он все время
как бы за спиной у меня стоял, на подхвате, - и когда я выволакивал Георгеса
из своего тайничка (очень простого, кстати - среди сваленных на шкафу,
невесть откуда взявшихся трудов, заправленный в обложку из-под ленинского
томика он лежал), и когда я тихохонько входил в комнату, чтобы особенного к
себе внимания не привлечь, и когда оборачивался на Манолиса, а тот
аккуратненько ставил рюмку на середину стола и делал вид, что слушает
взбесившегося старикана.
- ... Улица! Улица! - орал Влад Яныч, кулаками тряся и желтым взглядом
бешено по нам бегая. - Что вы мне все свою улицу? Ну улица, ну и что? Она
хоть честная. Вот, смотрите, там маразм, абсурд, ужас первобытный, смешение
всего, похоть, смерть и жестокость, но такая уж она, она не притворяется
ничем другим. Это Георгес ваш притворяется, это он химичит, под красоту
истинную работает. А сам ятей не знает. Не знает, не знает, не знает! Это
его уничтожать надо, прежде чем за улицу браться, может, и браться за нее не
надо будет тогда, когда с Георгесом этим покончат. А вы с улицы сюда
прибегаете, не понимаю зачем. Это эскапизм называется, вот как это
называется - эскапизм (слово "эскапизм" звучало у него как матерное)! Пир во
время чумы! Вы за радостью к Георгесу убегаете, за защитой и утешением после
улицы, а он высшая стадия улицы, только в тысячу раз злей и страшней! Вы к
Георгесу, как к теплому камельку, а камельков-то нету уже на свете, к нему
надо, как к пламени адскому - с пожарной кишкой.
- С пожарной-то кишкой против ада? - с улыбкой усомнилась Вера моя. -
Кишка тонка, Владчик Янчик.
И вот мы стоим перед ним с Манолисом и Георгесом.
Влад Яныч: (увидев Георгеса, вздрагивает и фанатично вспыхивает, совсем
становится сумасшедший) Вот оно, вот, вижу его! Дайте мне дайте, эту гадость
Георгеса вашего, я его постранично, я ногами его, я его спичками!
Я: Вот он, Георгес, отныне и присно.
Очень торжественно говорю. И так важно, по-церковному выступаю, и никто
не хихикает, и Георгеса как икону держу.
- Ах-х-х! - говорит Влад Яныч. - Святотатсссссссство.
И с ужасом смотрит, эгзеги сатанас.
- Уберите, уберите немедленно!
И расслабляется будто.
А я Георгесом Влад Яныча вроде как благословляю и ручкой свободной
благолепно мак помаваю.
- Отрок зрелый и неумный! - трубно возглашает Манолис, даром что грек
(Влад Яныч трясется в негодовании). Молчи тишайше, заткни своего зловонное
отверствие рта и уши к слушанью приготовь (Все сдерживаются, чтоб не
заржать, только И.В. осуждающе скорбью подернулась, хотя самой, разумеется,
любопытно). Внимай святому Георгесу, неразумный! Почуяшеся зело паки!
Меня от "почуяшеся" передергивает, вокруг сдавленное "хи-хи", я решаю
вмешаться и проникновенным тоном, на почти полном серьезе, начинаю
разобъяснять:
- Влад Яныч, в мире нет красоты единой и каждый выбирает свою, и
Георгеса нашего вы не трожьте. Новое поколение выбирает Георгеса.
А сам благословляю, благословляю...
И тут... я сам не поверил глазам... Влад Яныч, от чувств немой,
начинает преображаться. И все вместе с ним начинает преображаться.
Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится и дамы
наши словно усыпаны бриллиантами, изумрудами, бериллами и рубинами - при
полном, заметьте, отсутствии каких-либо украшений за исключением дешевых
сережек. И очень по-женски благоухают, просто черт возьми что за ароматы
разлились по моей квартире. Валентин на заднем плане - светский лев,
герой-любовник, "детка-не-пройди-мимо".
В центре всего, само собой, Влад Яныч. Он словно бы подрастает и
бессильный, жалкий, старческий его гнев постепенно переходит в нечто такое
величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата
что-то вроде трико на нем появляется, с несусветным орденом на боку, а на
горле - микроскопическое жабо, очень, между прочим, оно Влад Янычу шло.
Реденькие, пегенькие, паршивые волосенки его вырастают в роскошную
иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом,
и накидочка на плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев не
хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски на
нас глядеть.
И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и
мы стоим вокруг Влад Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред
ним на колена пасть.
- Что такое? - говорит Вера. И голос ее на этот раз полностью лишенный
стервозности, музыкален невыносимо. Тамарочка на своем излюбленном
ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.
Ах, Влад Яныч, он гневен, он молча уставился на Георгеса, единоборство
добра со злом, он не обращает на нас внимания. А мы наоборот, мы все
внимание на него, немо ожидаем, что он сейчас сделает или скажет. Владчик
Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!
И он не стесняется. Он грозно сдвигает брови, он простирает руку к
Георгесу.
- Сжечь это! Немедленно!
Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или, по
крайней мере, происходи дело на кухне, я бы, честное слово, тут же бы и
кинул его в огонь.
Но огонь в отсутствии, никто с месте не трогается, замерли,
вытаращились... Я немного испуган, чего-то страшного жду, обеими руками в
книгу вцепился, от первого порыва отхожу, силюсь выговорить коротенькое
словцо "нет". Гипноз, ей- богу...
Влад Яныч повелительно ждет. И мы ждем, и вот-вот ожидание станет
искусственным и смешным, и магия вот-вот разрушится чьим-то неосторожным
"хи-хи". Нам интересно, какие-такие громы начнет счас метать в ослушников
наш букинистический повелитель, каких призовет к себе палачей, ведь он суров
не на шутку и немая сцена не приводит его в смущение, он ждет, он
демонстрирует царственную терпимость.
Затем августейший нос дергается. Влад Яныч всемилостиво прообонять
соизволит моей квартиры. Я как хозяин тоже проявляю заинтересованность. К
только что возникшему дамскому духу (похлеще, чем шанель) и обычным запахам
(не шанель, но и не клопы), чувствую я, прибавился запах какого-то
удивительного, какого-то насквозь китайского дыма (уж не знаю, есть такие в
природе или нет). Оглядываюсь. На инкрустированном журнальном столике работы
никогда не существовавшего (я проверял) мастера Дитера фон Зальтца из
Гамбурга, 1854, лежит положенный с позавчерашнего вечера дымящийся пистолет.
Теперь это изящная дуэльная вещичка с узорами на длинном вороненом стволе,
со взведенным курком в виде лубочного петушка, из дула все так же тянется
кверху тоненькая струйка синеватого дыма, только до сих пор дымом давно уже
не воняло, нос, что ли, притерпелся, а теперь вот потянуло опять, правда,
чем-то другим, китайским, как было сказано выше.
Влад Яныч тоже смотрит на пистолет. Указывает на него пальцем.
- Подайте!
Манолис тут же срывается с места и в мигающем свитере-фраке подает
пистолет Влад Янычу. Слегка при этом вперед склонившись.
- Осторожнее, пожалуйста. Оно заряжено.
У меня мелькает смутное удивление - он, что, проверял, что ли? Тогда
когда?
Влад Яныч несколько секунд с детским удивлением вертит пистолет в руках
("Антикварная вещь"!), потом решительно вскидывает его и начинает целиться.
В Георгеса. То есть прямо мне в грудь.
Вот тут, при всеобщем замешательстве, я бы сказал, пандемониуме, но не
скажу потому что такого слова не знаю, я наконец умудряюсь вытолкнуть из
себя долгожданное словцо "нет!". И тогда он с садисткой рожей стреляет.
Я хочу как-то подчеркнуть небывалую значимость того момента. Я теперь
очень хорошо понимаю, когда рассказывают о том, что за мгновение до смерти
человек вспоминает всю свою жизнь. Вообще-то ничего такого я, конечно, не
вспоминал, была мешанина из разных несвязанных между собой мыслей, ступор, а
над всем этим громадное "Вот оно!". Не в мыслях дело, не в воспоминаниях - в
те секунды время чрезвычайно замедлилось, почему, собственно, я и желаю
как-то торжественность, небывалую значимость того момента вам подчеркнуть.
Я видел одновременно всех, хотя смотрел только в жуткую круглую
дымящуюся пещеру, из которой уже летела в меня моя пуля. Я видел рожу Влад
Яныча, отнюдь рожу не царственную, а до патологии злобную, исключающую
всякую возможность милой шутки, пусть даже и дурацкой совсем. Могу
поклясться - он стрелял не в Георгеса, а в меня, а Георгес только предлог. Я
видел взволнованное движение Веры, ее странный взгляд на меня, взгляд,
который я так никогда и не расшифровал.
Его внезапная, такая для Веры моей редкая нежность, тревога за меня,
такая, знаете, воздыхательная радость типа "печаль моя светла" - во всем
этом сквозило для меня не то чтобы обидное, но очень болезненно отстраняющее
Веру от меня, что- то для меня новое, что-то тщательно мною от меня
скрываемое - в таком роде.
Тамарочка, в ужасе прикрыв ротик ладошкой, готовилась закричать и
сделаться некрасивой, - и закричала, и сделалась некрасивой, но только
потом, только после выстрела, - и тогда, через ужас, я с ревнивым
неудовольствием увидел холодную досаду в ее лице, как будто кто-то из нас -
то ли я, то ли Влад Яныч - ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал
и, соответственно, радости общения не доставил.
Валентин почему-то резко обернулся к И.В. и затем, развернувшись всем
корпусом, с невероятной злобой уставился на нас - все это, разумеется,
молча. Волосы его стояли дыбом как наэлектризованные. Мамаша утратила
интерес к букинисту и переключилась на меня. Я увидел вдруг старуху,
древнюю, противную старуху с накрашенными губами, жирным телом и ярко-
желтым лицом. Глаза ее, совершенно верины глаза, смотрели на меня с
патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание -
я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.
Потом вдруг дошло, потом озарило, мне стало ясно, зачем она пришла
сюда, мне стало ясно, что ей от меня - нет, от нас - было нужно. Тетка
пришла не дочку свою застать, не проверить, как она там, вдали от мужа со
своим хахалем в такое-то время, когда на улицах уродство одно, когда всего
от всего ожидать можно... Тетка на группешник пришла, только группешничек и
был ей нужен, только это - не поучаствовать, так хоть посмотреть.
Это верины глаза мне сказали. И если вы спросите меня, как это я так
уверенно подобные вещи говорю, откуда это я до них догадался, что такого мне
могли сказать прекрасные верины глаза на безобразном жабьем лице, я ничего
толкового не смогу вам ответить. Но я точно знаю.
А потом Влад Яныч спустил курок.
Ажурный и легкомысленный петушок звонко клюнул в малюсенький блестящий
подносик, из дула вылетело фиолетовое облачко почти прозрачного дыма, но
выстрела не последовало. Последовал длинный телефонный гудок, сильно
искаженный расстоянием и плохой мембраной.
Все замерли.
Гудок повторился. Еще... еще... Из трубки доносились шорохи и чей-то
голос пробивался с неразборчивыми словами. Потом И. В. сняла трубку и
сказала из пистолета:
- Ал-ле! Я вас слушаю.
Мой голос попросил Веру если можно пожалуйста.
- А ее нету.
- Как так нету?
- А так и нету. Умерла наша Вера. Лежит она.
- Где... лежит? - спросили мы вместе с моим голосом.
Вера ахнула. В тот же миг Георгес дернулся у меня в руках и обжег
грудь. Я опустил глаза - посреди обложки зияла сквозная дыра величиной с
пятак. Ее края дымились. Влад Яныч, гнусный, мелкий, плешивый старикашка,
стоял с пистолетом в руке и пытался глядеть с достоинством. Он понял
наконец, что вляпался в какую-то чужую историю.
- Что ты наделал, скотина, - сказал я.
- Я убил твоего Георгеса, - твердо ответил Влад Яныч.
- Ты убил моего Георгеса, сука.
Он убил моего Георгеса, и казалось, только я один во всем мире ощущал
истинную тяжесть потери, осознавал истинный ужас происшедшего. На всех
мордах вокруг изобразилось умеренно похоронное участие - мол, мда, жалко-то
как, книжку такую красивую испортили.
- Ты сам-то цел? - осведомился Манолис.
Я был вполне цел, я не чувствовал боли, я вообще ничего не чувствовал.
Кажется, я пару раз всхлипнул, потому что Вера сказала, с жадным
любопытством на меня глядя.
- Ну, подумаешь. Ну, Георгес, ну жил же ты без него раньше, проживешь и
потом.
- Проживу. Потом.
- Все будет хорошо, Володенька. Вот посмотришь.
Все будет хорошо. Это ее холодное " все будет хорошо"!
- А что за книжка-то? - спросила И.В. - Шум-то из-за чего?
Валентин склонился к ее уху и принялся объяснять, что за книжка. "Он-то
откуда знает?", - подумал я. И тут же еще один вопрос себе задал: "Почему
про Георгеса не знает И.В.?".
И все. И что-то онемело внутри, и гости стали глядеть с тоской. И
звонко лопнул витраж на кухне и потянуло с улицы вонью, и кто-то истошно
завопил под окном - и Георгес, уже убитый Георгес, начал в своих
произведениях умирать.
Замелькали, замелькали на Манолисе одежды разнообразные, и остался он в
грязном свитере и в меру западных джинсах. Исчезла роскошная тамарина
прическа, которую мы уже успели прозвать "эмпайр-стейтс-билдинг", в Вере
тоже изменилось что- то, я так и не понял что. А Влад Яныч давно уже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг