Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
украинский   кондовый  манер  и  прелесть  исчезла.  Нет,  она  не  исчезла,
знакомился-то  я с  ней  как с Ясенко, и  внимания на фамилию не обратил,  а
потом, когда уже  любовь у  нас закрутилась, выяснилось, что  она  - ясенка.
Нежное, красивое слово. Ясенка.
     Я  что-то путаю. Я чувствую - что-то путаю,  точно, только вот никак не
могу уловить что. Я не помню, когда и как  я с ней познакомился, и под какой
фамилией тоже, иногда кажется,  что всегда. Не помню, кто кого  заклеил, кто
первый шаг  сделал, помню тот  пароход с пивом, потом ее дурацкую свадьбу  и
ошалевшую от счастья мамашу - пристроила дочку так,  как хотела. А Валентина
на этой свадьбе не  помню. И вообще, очень многое убежало  из памяти, утечка
мозгов, склероз не по возрасту - и это настораживает тоже. Зато  другие вещи
по нескольку  раз  помню,  то  есть это  так  логически  получается, что  по
нескольку  раз,  так-то, конечно,  по  одному разу  но иначе не  выходит  по
логике, если Вера и жива и не жива сразу, если я  с мамашей  ее после всего,
что  было, только  в конце познакомился, я не  понимаю,  как это, иногда так
думаешь- думаешь и к интересному выводу  приходишь - чайник ты, Вова.  И все
вокруг тебя такие же чайники. И то, где ты находишься, - большой сумасшедший
дом  или  еще что похуже,  - и все это  понимают,  рано  или поздно  до всех
доходит,  особенно  когда  распнут  тебя  под рекламой. Особенно  когда свой
Георгес в доме и ты радуешься ему, а другой кричит, что Георгеса убить надо,
что все от него, но ведь это просто так говорится, что все от него, все - от
всех, от него только  немножко,  куку  нест  по-английски это называется, то
есть психушка, пролетая над куку  нест, фильм такой был хороший,  ценный был
фильм, забодак просто, очень он нам с Верочкой  нравился, пролетая над  куку
нест,  придушил негр того парня и в рапиде из  окна выскочил, совсем никакой
не был он сумасшедший, а нормальный, как мы. То  есть тоже, конечно, чайник,
но совсем уже из другого куку.
     Из  нашего  куку  Влад  Яныч  был  весьма  характерен,  вон  в  то  мое
деньрожденье  разнесчастное. Слюной брызгал, до того  возненавидел Георгеса.
Ну спрашивается - за что?  Что ему  тот Георгес? Воплощенное, видите  ли ему
зло Георгес.
     Мы тогда перемигнулись с Манолисом,  выскользнули  потихоньку  в другую
комнату - никогда себе не прощу, - где у меня книжные  полки, я  из тайничка
Георгеса  вытащил, Манолис свечку разыскал и зажег, и этак постненько  вышли
мы в гостиную  вместе с Георгесом и  Манолисом, верхний  свет предварительно
приглушивши.
     Я дурака,  конечно,  валял, я  ничего  такого  не  ждал,  я привык, что
Георгес исподтишка все свои  штучки  проделывает, когда никто не видит, ведь
ни разу не было, что вот сидишь, смотришь на пустой стол, а на нем вдруг бац
-  и  ваза  драгоценная или  какая-нибудь  шкатулка бесподобной  работы, вот
только  мигание разных  одежд, вот тогда только, да  и  то, я думаю,  это не
Георгес, а что-нибудь вроде  перекрестного  влияния Георгеса и улицы, или от
того, что в каждом  человеке сидит - это  я, конечно, загнул. Ну я не  знаю,
как там, - но не Георгес.
     Манолис, хоть и не держал  в руках Георгеса, как-то  так вышел вперед и
очень  стал  носитель  того,  что мы хотели сказать,  а мы  просто  пошутить
хотели,  для смеху, но ведь известно, что в каждой шутке  есть доля шутки, и
Манолис очень  всерьез вылез, я даже  и не ожидал от него, ведь он все время
как бы за спиной у меня стоял, на подхвате, - и когда я выволакивал Георгеса
из  своего  тайничка  (очень простого,  кстати -  среди  сваленных на шкафу,
невесть откуда взявшихся  трудов, заправленный в  обложку из-под  ленинского
томика он лежал), и когда я тихохонько входил в комнату, чтобы особенного  к
себе  внимания  не  привлечь,  и  когда  оборачивался  на  Манолиса,  а  тот
аккуратненько  ставил рюмку  на  середину  стола и  делал  вид,  что слушает
взбесившегося старикана.
     - ... Улица! Улица! - орал Влад  Яныч, кулаками тряся и желтым взглядом
бешено по нам бегая. - Что вы  мне все свою  улицу? Ну улица,  ну и что? Она
хоть честная. Вот, смотрите, там маразм,  абсурд, ужас первобытный, смешение
всего,  похоть,  смерть  и жестокость, но такая уж она, она не  притворяется
ничем  другим. Это Георгес ваш притворяется,  это  он  химичит, под  красоту
истинную работает. А сам ятей не знает. Не  знает, не знает,  не  знает! Это
его уничтожать надо, прежде чем за улицу браться, может, и браться за нее не
надо  будет  тогда, когда  с Георгесом этим  покончат.  А вы  с  улицы  сюда
прибегаете,  не  понимаю  зачем.  Это  эскапизм   называется,  вот  как  это
называется - эскапизм (слово "эскапизм" звучало у него как матерное)! Пир во
время чумы! Вы за радостью к Георгесу убегаете, за защитой и утешением после
улицы, а он высшая стадия  улицы, только в  тысячу раз злей и страшней! Вы к
Георгесу, как  к теплому камельку, а камельков-то нету уже  на свете, к нему
надо, как к пламени адскому - с пожарной кишкой.
     -  С пожарной-то кишкой против ада? -  с улыбкой усомнилась Вера моя. -
Кишка тонка, Владчик Янчик.
     И вот мы стоим перед ним с Манолисом и Георгесом.
     Влад Яныч: (увидев Георгеса, вздрагивает и фанатично вспыхивает, совсем
становится сумасшедший) Вот оно, вот, вижу его! Дайте мне дайте, эту гадость
Георгеса вашего, я его постранично, я ногами его, я его спичками!
     Я: Вот он, Георгес, отныне и присно.
     Очень торжественно говорю. И так важно, по-церковному выступаю, и никто
не хихикает, и Георгеса как икону держу.
     - Ах-х-х! - говорит Влад Яныч. - Святотатсссссссство.
     И с ужасом смотрит, эгзеги сатанас.
     - Уберите, уберите немедленно!
     И расслабляется будто.
     А я  Георгесом Влад Яныча  вроде  как  благословляю и  ручкой свободной
благолепно мак помаваю.
     - Отрок зрелый и неумный!  - трубно возглашает Манолис, даром что  грек
(Влад Яныч  трясется  в негодовании). Молчи тишайше, заткни своего зловонное
отверствие  рта и  уши  к  слушанью  приготовь (Все  сдерживаются,  чтоб  не
заржать, только И.В. осуждающе скорбью подернулась, хотя  самой, разумеется,
любопытно). Внимай святому Георгесу, неразумный! Почуяшеся зело паки!
     Меня от "почуяшеся" передергивает, вокруг  сдавленное "хи-хи",  я решаю
вмешаться  и  проникновенным  тоном,  на   почти   полном  серьезе,  начинаю
разобъяснять:
     -  Влад  Яныч,  в мире  нет  красоты единой  и  каждый выбирает свою, и
Георгеса нашего вы не трожьте. Новое поколение выбирает Георгеса.
     А сам благословляю, благословляю...
     И тут...  я  сам  не поверил  глазам...  Влад Яныч,  от  чувств  немой,
начинает преображаться. И все вместе с ним начинает преображаться.
     Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится  и дамы
наши  словно усыпаны  бриллиантами, изумрудами,  бериллами и  рубинами - при
полном,  заметьте,  отсутствии  каких-либо украшений за исключением  дешевых
сережек. И очень  по-женски благоухают, просто  черт возьми  что  за ароматы
разлились по  моей  квартире. Валентин  на  заднем  плане  -  светский  лев,
герой-любовник, "детка-не-пройди-мимо".
     В  центре всего,  само собой, Влад Яныч.  Он  словно  бы  подрастает  и
бессильный,  жалкий, старческий его  гнев постепенно переходит в нечто такое
величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата
что-то  вроде трико  на нем появляется,  с несусветным орденом на боку, а на
горле  - микроскопическое жабо,  очень,  между  прочим,  оно Влад Янычу шло.
Реденькие,  пегенькие,  паршивые   волосенки  его   вырастают  в   роскошную
иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом,
и накидочка на  плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев  не
хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски  на
нас глядеть.
     И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и
мы  стоим вокруг Влад  Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред
ним на колена пасть.
     - Что такое? - говорит Вера. И голос ее на этот  раз полностью лишенный
стервозности,   музыкален   невыносимо.   Тамарочка   на  своем  излюбленном
ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.
     Ах, Влад Яныч, он гневен, он  молча уставился на Георгеса, единоборство
добра  со злом,  он не  обращает  на нас внимания.  А  мы  наоборот, мы  все
внимание на  него, немо  ожидаем, что он  сейчас сделает или скажет. Владчик
Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!
     И  он  не стесняется. Он грозно сдвигает  брови,  он простирает  руку к
Георгесу.
     - Сжечь это! Немедленно!
     Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или,  по
крайней  мере, происходи дело на кухне,  я бы,  честное слово, тут же  бы  и
кинул его в огонь.
     Но  огонь  в  отсутствии,   никто  с  месте   не   трогается,  замерли,
вытаращились... Я немного испуган,  чего-то  страшного жду,  обеими руками в
книгу  вцепился,  от первого порыва  отхожу, силюсь  выговорить  коротенькое
словцо "нет". Гипноз, ей- богу...
     Влад Яныч  повелительно ждет.  И  мы ждем,  и вот-вот  ожидание  станет
искусственным и  смешным, и магия  вот-вот  разрушится чьим-то  неосторожным
"хи-хи". Нам  интересно, какие-такие  громы  начнет счас метать в ослушников
наш букинистический повелитель, каких призовет к себе палачей, ведь он суров
не  на  шутку  и  немая  сцена  не  приводит  его  в смущение, он  ждет,  он
демонстрирует царственную терпимость.
     Затем  августейший  нос  дергается. Влад  Яныч всемилостиво  прообонять
соизволит  моей  квартиры. Я  как хозяин тоже проявляю заинтересованность. К
только что возникшему дамскому духу (похлеще, чем шанель) и  обычным запахам
(не  шанель,  но  и  не  клопы),  чувствую  я,  прибавился  запах  какого-то
удивительного, какого-то насквозь китайского дыма (уж не знаю, есть  такие в
природе или нет). Оглядываюсь. На инкрустированном журнальном столике работы
никогда  не  существовавшего  (я  проверял)  мастера  Дитера фон Зальтца  из
Гамбурга, 1854, лежит положенный с позавчерашнего вечера дымящийся пистолет.
Теперь это изящная дуэльная вещичка с узорами  на длинном  вороненом стволе,
со взведенным курком в виде лубочного  петушка, из дула все  так же  тянется
кверху тоненькая струйка  синеватого дыма, только до сих пор дымом давно уже
не воняло, нос, что ли, притерпелся, а теперь вот  потянуло  опять,  правда,
чем-то другим, китайским, как было сказано выше.
     Влад Яныч тоже смотрит на пистолет. Указывает на него пальцем.
     - Подайте!
     Манолис  тут  же срывается с места  и  в мигающем свитере-фраке  подает
пистолет Влад Янычу. Слегка при этом вперед склонившись.
     - Осторожнее, пожалуйста. Оно заряжено.
     У меня мелькает смутное удивление - он,  что,  проверял, что  ли? Тогда
когда?
     Влад Яныч несколько секунд с детским удивлением вертит пистолет в руках
("Антикварная вещь"!), потом решительно вскидывает его и начинает целиться.
     В Георгеса. То есть прямо мне в грудь.
     Вот тут, при всеобщем замешательстве, я  бы сказал, пандемониуме, но не
скажу потому  что такого слова  не знаю, я наконец умудряюсь  вытолкнуть  из
себя долгожданное словцо "нет!". И тогда он с садисткой рожей стреляет.
     Я хочу  как-то подчеркнуть  небывалую значимость того момента. Я теперь
очень  хорошо понимаю,  когда рассказывают о том, что за мгновение до смерти
человек вспоминает всю свою жизнь.  Вообще-то ничего такого  я,  конечно, не
вспоминал, была мешанина из разных несвязанных между собой мыслей, ступор, а
над всем этим громадное "Вот оно!". Не в мыслях дело, не в воспоминаниях - в
те секунды время чрезвычайно  замедлилось,  почему,  собственно,  я и  желаю
как-то торжественность, небывалую значимость того момента вам подчеркнуть.
     Я  видел  одновременно  всех,  хотя  смотрел  только  в жуткую  круглую
дымящуюся пещеру,  из которой уже летела в меня моя пуля. Я видел  рожу Влад
Яныча,  отнюдь рожу  не царственную, а  до  патологии  злобную,  исключающую
всякую  возможность  милой  шутки,  пусть  даже  и  дурацкой   совсем.  Могу
поклясться - он стрелял не в Георгеса, а в меня, а Георгес только предлог. Я
видел  взволнованное  движение  Веры, ее  странный взгляд  на меня,  взгляд,
который я так никогда и не расшифровал.
     Его  внезапная,  такая для Веры моей  редкая нежность, тревога за меня,
такая, знаете,  воздыхательная  радость  типа "печаль моя светла" - во  всем
этом сквозило для меня не то чтобы обидное, но очень болезненно отстраняющее
Веру  от  меня, что- то  для меня  новое,  что-то  тщательно  мною  от  меня
скрываемое - в таком роде.
     Тамарочка,  в ужасе  прикрыв  ротик  ладошкой,  готовилась закричать  и
сделаться некрасивой,  - и  закричала,  и  сделалась некрасивой,  но  только
потом,  только  после  выстрела,  -  и  тогда,  через  ужас,  я  с  ревнивым
неудовольствием увидел холодную досаду в  ее лице, как будто кто-то из нас -
то ли  я, то ли Влад Яныч - ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал
и, соответственно, радости общения не доставил.
     Валентин почему-то  резко обернулся  к И.В. и затем, развернувшись всем
корпусом,  с  невероятной  злобой уставился на  нас - все  это,  разумеется,
молча.  Волосы  его  стояли  дыбом  как  наэлектризованные. Мамаша  утратила
интерес  к  букинисту и  переключилась  на  меня.  Я  увидел вдруг  старуху,
древнюю,  противную  старуху  с накрашенными губами,  жирным телом  и  ярко-
желтым  лицом.  Глаза  ее,  совершенно  верины  глаза, смотрели  на  меня  с
патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание -
я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.
     Потом вдруг  дошло,  потом  озарило, мне стало ясно, зачем  она  пришла
сюда, мне стало ясно, что ей  от  меня  - нет,  от нас  -  было нужно. Тетка
пришла не дочку свою  застать, не проверить, как она там, вдали  от  мужа со
своим хахалем в такое-то время, когда  на улицах уродство одно, когда  всего
от всего ожидать  можно... Тетка на группешник пришла, только группешничек и
был ей нужен, только это - не поучаствовать, так хоть посмотреть.
     Это  верины глаза мне сказали.  И  если вы спросите меня, как это я так
уверенно подобные вещи говорю, откуда это я до них догадался, что такого мне
могли сказать прекрасные верины глаза на  безобразном  жабьем лице, я ничего
толкового не смогу вам ответить. Но я точно знаю.
     А потом Влад Яныч спустил курок.
     Ажурный и легкомысленный петушок звонко клюнул  в малюсенький блестящий
подносик,  из дула вылетело  фиолетовое  облачко почти прозрачного дыма,  но
выстрела  не   последовало.  Последовал  длинный  телефонный  гудок,  сильно
искаженный расстоянием и плохой мембраной.
     Все замерли.
     Гудок повторился.  Еще... еще... Из трубки  доносились  шорохи и чей-то
голос  пробивался  с  неразборчивыми  словами. Потом  И.  В. сняла трубку  и
сказала из пистолета:
     - Ал-ле! Я вас слушаю.
     Мой голос попросил Веру если можно пожалуйста.
     - А ее нету.
     - Как так нету?
     - А так и нету. Умерла наша Вера. Лежит она.
     - Где... лежит? - спросили мы вместе с моим голосом.
     Вера ахнула.  В  тот же миг Георгес дернулся у  меня  в  руках  и обжег
грудь. Я опустил глаза  - посреди  обложки зияла сквозная дыра  величиной  с
пятак.  Ее  края дымились. Влад Яныч, гнусный,  мелкий, плешивый старикашка,
стоял с  пистолетом  в  руке  и  пытался глядеть  с  достоинством.  Он понял
наконец, что вляпался в какую-то чужую историю.
     - Что ты наделал, скотина, - сказал я.
     - Я убил твоего Георгеса, - твердо ответил Влад Яныч.
     - Ты убил моего Георгеса, сука.
     Он убил моего Георгеса, и казалось, только я один во всем  мире  ощущал
истинную  тяжесть  потери, осознавал  истинный  ужас  происшедшего.  На всех
мордах  вокруг изобразилось умеренно похоронное участие - мол, мда, жалко-то
как, книжку такую красивую испортили.
     - Ты сам-то цел? - осведомился Манолис.
     Я был вполне цел, я не  чувствовал боли, я вообще ничего не чувствовал.
Кажется,   я  пару  раз  всхлипнул,  потому   что  Вера  сказала,  с  жадным
любопытством на меня глядя.
     - Ну, подумаешь. Ну, Георгес, ну жил же ты без него раньше, проживешь и
потом.
     - Проживу. Потом.
     - Все будет хорошо, Володенька. Вот посмотришь.
     Все будет хорошо. Это ее холодное " все будет хорошо"!
     - А что за книжка-то? - спросила И.В. - Шум-то из-за чего?
     Валентин склонился к ее уху и принялся объяснять, что за книжка. "Он-то
откуда  знает?", - подумал  я. И тут же еще один вопрос  себе задал: "Почему
про Георгеса не знает И.В.?".
     И  все.  И  что-то онемело внутри, и  гости  стали глядеть с тоской.  И
звонко лопнул витраж на  кухне и потянуло с  улицы  вонью, и кто-то  истошно
завопил  под  окном  -  и  Георгес,  уже  убитый  Георгес,   начал  в  своих
произведениях умирать.
     Замелькали, замелькали на Манолисе одежды разнообразные, и остался он в
грязном свитере  и  в  меру  западных  джинсах.  Исчезла роскошная  тамарина
прическа, которую мы  уже  успели прозвать "эмпайр-стейтс-билдинг",  в  Вере
тоже изменилось что-  то, я  так  и  не понял  что.  А Влад  Яныч  давно уже

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг