уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за
моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в
свой век - природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов
она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не
выдерживает ее (накладки), и как только Георгес вылез из фамильного
тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить.
Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень
логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом
расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от
моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.
Я говорю:
- Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг - здесь все
века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый?
По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.
- Вы ничего не понимаете, - шипит Влад Яныч. - В других веках
телевизора нет.
- Вы же говорили, что не любите телевизор.
- И не люблю. Но без него еще хуже.
Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть
дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и
галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже
объявление: "Купирую запоры". Несколько зевак с тросточками стоят около
распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в
посольской будке.
Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и
говорит:
- Смотрите-ка! Человека распяли.
- Рекламный трюк, - нетерпеливо бросаю я.
Человек натужно стонет.
Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню
Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер - с тем же
успехом.
Дело к вечеру, и усталый, я тупо уезжаю домой на седьмом автобусе,
чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке
у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка.
- А Веры нету? - спрашивает она вместо "здрасьте".
- Вера вообще-то здесь не живет, - докладываю я. - Зайдем, по рюмочке
марочного вино вмажем?
Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной.
- Что это такое творится, Володя? Вы не знаете, что это такое вокруг
творится? - спрашивает она, опустошив первую рюмку.
Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя
Тамарочка.
Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду
обнаруживаю новый подарок Георгеса - антикварные массивные стулья вместо
своих колченожек.
- Я пока шла сюда, думала, что с ума сойду. Или уже сошла. Какие-то
слепые рыла. Цилиндры, тросточки, фраки. Володь, неужели это настоящие
фраки?
Дурацкий вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по второй
и, не слишком напрягаясь, начинаю ей втолковывать с умным видом про
множества параллельных реальностей, из которых некоторые могут нам
показаться вовсе и не реальными, или не очень реальными, но независимо от
степени реальности, они все реализованы, то есть существуют на самом деле.
- Кто ж их выдумал? - спрашивает Тамарочка, возбуждаясь от сложности
объяснений.
- Господь бог, кто же еще, - отвечаю я и начинаю расстегивать на ней
платье. Так, постепенно обнажая друг друга, мы продолжаем
высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели.
Тамарочка постанывает от желания. Она явно намерена показать высший
класс любви. Она мастеровита, разнообразна и невероятно старательна. С
тоской распрощавшись с желание просто обняться с Тамарочкой и, уткнувшись
носом в ее плечо, посмотреть какой-нибудь сон, я включаюсь в половой акт,
больше похожий на сложнейший акробатический номер. Тамарочка наверняка
занималась гимнастикой или чем-то в этом роде - у нее, что называется,
растянутое тело, она творит такое, что я с трудом удерживаюсь от
аплодисментов. Она раскраснелась, она громко дышит, она мною, кажется,
недовольна, она требует от меня совершенно немыслимых подач - может быть,
тройного обратного сальто ей хочется, я не знаю. Она раздраженно понукает
меня:
- Корпусом работай! Корпусом!
И в этот момент в квартиру входит Манолис.
Он словно вышел из той пельменной - одет во фрачную пару. В руке у него
- дымящийся пистолет Макарова. Глаза, сообразно ситуации, вытаращены до
невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке.
- Ой, - говорит Тамарочка и прикрывает ладошками красные сосочки,
которые, как я уже успел выяснить, никакого отношения к Георгесу не имеют
("Они у меня такие всегда").
- Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку! - объясняет
Манолис. - Кто угодно может зайти.
В тот момент я просто осатанел от раздражения. Если этот грек сейчас
пришлепнет меня из своего "макарова", то это будет самая большая пошлость из
тех, что я перевидал за сегодняшний день - примерно так я тогда подумал. Это
абсолютно нелогичное, анекдотически глупое и избитое появление
мужа-рогоносца, этот идиотский пистолет (дымящийся!), это дикое лицо,
постепенно принимающее прокурорские очертания, этот наш рефлекторно, вяло,
на глазах у Манолиса продолжающийся акт - все это, конечно, было достойным
завершением дня абсурда.
Тогда закрой, если открыто, - злобно сказал я из-под Тамарочки. - И на
предохранитель поставь.
Мне говорили, я не верил. А теперь сам понял - нет, ничего я в этой
жизни не понимаю. Как только я ему сказал закрыть дверь, он, ни слова не
говоря, покорно повернулся и отправился в прихожую закрывать дверь. Честное
слово!
Мы с Тамарочкой переглянулись и по-быстрому, без изысков, довели дело
до совместного оргазма, давно уже ожидаемого. Я слыхал, что внезапная помеха
акту, тем более такая пугающая, как появление мужа во фраке и с дымящимся
пистолетом, отбивает у совокупляющихся всякую охоту к продолжению
сексуальных забав - у нас было не так. Неожиданный и в высшей степени
странный приход Манолиса в тот момент нас будто и не касался, будто Манолис
отделен был от нас толстой стеклянной перегородкой; будто по телевизору его
показывали в неинтересной передаче, будто так и надо было, чтобы он пришел
как раз тогда, когда до вершины акта нам оставались считанные фикции.
- Ты кончил?
- Ага. А ты?
- Неужели не почувствовал, дурачок?
- Я из вежливости.
Вернулся Манолис. Мы с Тамарочкой до того обнаглели, что и при нем не
прервали уже завершенного соития - тяжело дышащие, вспотевший, полузакрыв
глаза, мы медленно, устало "работали корпусами".
Боковым зрением я поймал дикий взгляд Манолиса. Это невозможно
выразить, что за взгляд. Я потом пытался - не получалось. Я только в него
вчувствовался. Очень странное смешение самых разных эмоций.
Он постоял, подышал носом, затем прошел на середину комнаты и поднял
свой все еще дымящийся пистолет.
Тамарочка пискнула и закаменела. А я... я считаю, что я тогда гениально
поступил, что озарило меня. Я изобразил, что все еще наслаждаюсь его женой
(это было не совсем так) и тихо спросил:
- Закрыл дверь?
- Закрыл, - голосом Судьбы ответил Манолис.
- И на цепочку?
- И на цепочку.
- И на предохранитель?
- И на него! Тоже!
Щелкнул другой предохранитель - дымящегося "макарова". Я вообще-то
щелканье пистолетного предохранителя по звуку вряд ли определю, но вроде там
больше и щелкать-то было нечему.
- Между прочим, - как бы не замечая быстро настигающей смерти,
продолжил я (а Тамарочка ультразвуковала от ужаса), между прочим,
пистолетик-то твой еще дымится.
Пауза. Потом, голосом Судьбы, но уже не уверенной, что ее кто-нибудь
слышит, Манолис спросил:
- Ну и что?
- А то, что пистолет твой, соответсссно, уже выстрелил. Глупо стрелять,
когда пистолет уже выстрелил. Это все равно, что разбиться вдребезги, а
потом спрыгнуть с десятого этажа.
- Э? - тупо сказал Манолис. Судьбой уже и не пахло.
Он уставился на пистолет. Тамарочка чуть-чуть отморозилась и тихонько
стала с меня сползать.
- Черт, - сказал Манолис. - Действительно, что-то...
- Вот проклятые коммунисты! - сочувственно поддакнул я.
Он недоверчиво на нас поглядел. Мы с интересом на него поглядели тоже.
- Я, понимаете... - слова давались ему с трудом. Мужика крепко
перекосило от горя, но он хорошо держался. - Я, понимаете, пистолет этот в
парке нашел, около скамейки. Он и тогда дымился. Я почему на него внимание
обратил? - дымок, гляжу, из травы вьется. Дай, думаю, подниму и в участок
снесу, мало ли кто подымет. Если не я. И сюда по пути зашел. А то он дымился
и дымился - странно как-то.
Я оделся и мы вышли с Манолисом на кухню поговорить как мужчина с
мужчиной. Тамарочка так и осталась лежать ничком в постели в чем мать родила
- с ней какие-то страсти трагические происходили, не понимаю я этих баб.
Манолис залепетал что-то кретинское насчет офицерской дуэли, потому что
у них в институте есть военная кафедра и он, стало быть, без пяти минут
младлей. Я налил ему громадный фужер вино, любезно Георгесом
предоставленный, и очень скоро мы нашли общий язык. Я объяснил ему насчет
тренировки перед группешником, а он толковал насчет того, что его жена очень
несчастный человек. Я его презирал за то, что он сразу не прикончил меня из
своего дымящегося "макарова", и называл его почему-то "ле пижон", а он все
кивал и кивал согласно нескладной головой и рассказывал мне, как он безумно
любит свою больную Тамарочку, и чтобы я не смел говорить про нее плохо.
Сам собой разговор перескочил на Георгеса и на то, что он хранился
когда-то в тамарочкином шкафу.
- Очень на нее похоже, - загадочно заметил Манолис.
Вино не убывало и фужеры были бездонны, и разговор наш становился все
изысканнее - из тех, которые я про себя называю "кафка-камю".
- Георгес порождает чудо, - запальчиво объяснял я, - а ваша улица
способна родить только уродство.
- Да! Да! - жарко соглашался Манолис. - То, что там происходит - это
фраки и свинство. Они думают, что если твердый знак на конце поставили, то,
значит, уже и девятнадцатый век. Коммунисты - такие неталантливые скоты!
Потом мы стояли перед Тамарочкой, все еще лежащей ничком, и умоляли ее
поделиться воспоминаниями о Георгесе тех времен, когда он еще лежал в ее
фамильном шкафу. Мы говорили, что это для нас витально важно.
- Ничего не фамильном, - отвечала глухо Тамарочка. - Самый обыкновенный
шкаф. Когда я была маленькой, от него чем-то восточным пахло.
А потом неожиданно пришла Вера. Я усомнился и бросился звонить по
знакомому телефону.
- Веры нет, она умерла, - под автоответчик сработала Ирина Викторовна.
- Шли бы вы, молодой человек. Не дожидаясь длинного сигнала.
Я молча ухмыльнулся ей прямо в трубку. Вера, абсолютно живая, стояла
прямо передо мной. Точнее, она стояла над Тамарочкой, которая, глядя на нее,
нервно хихикала.
Вера нагнулась и подняла с полу прозрачные трусики.
- Надень, - сказала она.
- Ага, - сказала Тамарочка.
И, виновато горбясь, быстро надела.
- Она эксгибиционистка, - сказала мне Вера чуть позже, когда мы все
собрались на кухне, чтобы выпить еще вино. Тамарочка, в одних прозрачных
трусиках, сидела с фужером в руках и строила нам с Манолисом глазки.
- Тьфу! - говорила Вера.
Но нам не казалось, что она - эксгибиционистка. Смотреть на нее было
для нас все равно, что смотреть на картину Тициана - доставляло эстетическое
наслаждение и ни в коем случае не больше. И Вера театральной жрицей царила в
кухне.
- В этом кроется символ, - говорила она. - В смысле, что именно от этой
сучки (ох, простите, Манолис, я все про ее болезнь понимаю, я вот не понимаю
некоторых небольных!), что именно от нее к нам пришел Георгес.
- Ко мне, а не к вам, - ревниво поправил я.
Манолис развивал теорию, согласно которой не Георгес породил тот хаос,
которым были переполнены улицы (Там страшно сейчас! Страшно не потому, что
насилие, а потому, что все нелогично и люди смотрят бессмысленно), а хаос
родился из переплетения многих реальностей, точнее, нереальностей, многие из
которых еще не оформлены (и Вера кивала глубокомысленно, и Тамарочка глядела
на супруга блестящими, онаркочеными глазами), но как из грязи родилась
глина, из которой был слеплен первый человек; как из белого шума рождается
прекрасная музыка, так из бессмыслицы наших взаимопересекающихся разговоров
постепенно рождался, набухал томительный, заранее ошеломляющий, еще не
постигнутый нами смысл.
- Она лучше меня? - тихо спрашивала Вера.
- Ты живая, - отвечал я.
- Ой, боженьки! - стонала Тамарочка, соблазнительно ерзая "корпусом" по
своему креслу. - Но почему не сейчас? Почему в какой-то обязательно
деньрожденье?
Тут Манолис воскликнул: "Нет!". Тут Манолис воскликнул: "Ни в коем
случае!". Я ни заметил, в какой момент куда-то подевался его идиотский фрак,
теперь я видел перед собой некоего малознакомого юношу из хорошей семьи,
одетого в джинсы и мешковатый (здесь изыск!) свитер серой масти, очень
дорогой, миллионерской серой масти, которую так запросто ни у кооператоров,
ни в валютках не сыщешь. Вместо дурацкой сальной косички была у того юноши
короткая прическа с благородной проплешиной, открывающей не очень высокий и
не очень чистый в смысле морщин лоб. Из-подо лба на меня изливался жесткий и
умный взгляд интеллектуального бретера, чем-то донельзя оскорбленного.
Вот-вот! Отвечая Тамарочке, он все время глядел на меня. В то же время, и я
прекрасно понимал это, сидел передо мной готовый от горя и растерянности
заплакать фрачный рогоносец, а сквозь фрак, сквозь свитер мерцало что-то
очень обычное, очень сопливое, очень-очень неинтересное.
- Нет! - говорил он. - Ни в коем случае мы не должны идти на групповую
любовь. Это не только безнравственно, не только грязно, не только, если
хотите, самоубийственно, это... это просто неинтересно! Любовь может
принадлежать только двоим, публичная любовь есть публичное физиологическое
отправление и ничего больше, это убийство любви, намеренное убийство любви,
это самооскопление, это причащение к тем, кто сейчас на улице
одевятнадцативековивается.
Если бы не шепот, не тихий и неуверенный шепот сквозь:
- Но, может быть, это для всех единственный выход?
Ох, какая это была долгая кухонная посиделка! За витражами стрельчатых
окон зияла ночь, дым от пистолета мешал смотреть, а сам пистолет давно
превратился во что-то дуэльное, во что- то, вышедшее из рук настоящего
художника, везде валялись бутылки из-под изысканного вино, странные,
поразительного вкуса блюда засыхали нетронутыми на столе, в голову лезли,
чтоб мне пропасть, такие высокогуманитарные мысли... Манолис, сморенные
выпитым, давно заснул, и мы втроем отнесли его на мою постель (заговорщицкие
взгляды, которыми мы при этом обменялись с Тамарочкой, усекла Вера, усекла и
начала было ненавидеть, но тут же и успокоилась - ненависти не было места в
ту ночь, ненависть испарялась, как испаряется вода с нагретого пляжного
камня. Тамарочка, под тем предлогом, что у меня жарко, никак не соглашалась
прикрыть наготу, даже наоборот - то и дело норовила скинуть трусики, а Вера
каждый раз ее останавливала. Но знаете, наверное, особенной геогесовской та
ночь была. Тамарочку (как, собственно, и нас с Верой) та ночь одарила
красотой запредельной, исключающей возможность всяких желаний, кроме желания
поклоняться и глазеть. Тамарочка сидела напротив нас и беззвучно плакала,
думая о каком-то своем, наверное, детском горе, а мы с Верой говорили - то
по очереди, то вместе. Я еще не встречал человека, который бы думал так со
мной в унисон.
- Ну что же, - говорила она. - Это просто такая жизнь.
- Такая жизнь, - соглашался я.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг