загундели голоса, затопали ноги. Влад Яныч пристально посмотрел наверх,
будто что-то мог узреть сквозь несколько лестниц и перекрытий, схватился за
голову и трагически произнес:
- Это Миша!
- Ну ясно, Миша, кто же еще! Доигрался наш Кибальчич.
Торжественно звякнул далекий колокол, на миг, виртуально, навис над
нами невидимый, огромный, деперсонифицированный мертвец (это я образно
передаю свои ощущения). Влад Яныч все держался за голову и, по-моему, ничего
такого не замечал.
Я потянул его за рукав, и мы припустили.
С чего это мы в такой панике ноги делали, до сих пор не пойму. Вроде, и
страшно особенно не было, однако вот достоинство потеряли.
Эх, как мы мчались! Как нас вынесло из подъезда, как просвистела мимо
нас детская площадка с песочницей и поломанными качелями. Одна только мысль
была - ходу, ходу!
Кто-то запоздало вскочил со скамейки, отбросил газету. Закричало,
засвистело в свисток вслед нам сокровище в картузе и немыслимого покроя
пиджачке, потопало за нами, своих истошными воплями призывая, и откуда ни
возьмись, возникли они, деловито выбежали из разных углов, все к нам, все к
нам, но и тут не прибавилось страха, даже наоборот - восторг меня обуял.
Ходу, ходу! Помню, крикнул Влад Янычу: "Разбегаемся!", - перемахнул через
штакетник, передо мной рожа красная в полицейском наряде, сам с автоматом и
резиновой палкой на поясе.
- Кия! - сказал он, раскорячился и направил на меня автомат. Я, не
останавливаясь - У-у-у-у-бью-у-у-у-у!!!, - и на него, и сшиб бедолагу, и
дальше побежал, в совершенном уже восторге.
Не спрашивайте меня, кто были эти люди в полицейских мундирах и
филерских нелепых одеждах, которые поджидали нас у подъезда и потом
безуспешно гнались за нами, зачем им нужно было схватить нас и чем
объяснить, что остановить нас им так и не удалось, - даже Влад Яныч посбивал
с ног тех, кто встал на его пути. Ничего этого я не знаю. Может быть, то
были не до конца материализованные призраки, а может быть, кому-то там,
наверху, позарез требовалась полицейская погоня без результата. Меня долго
преследовал какой-то могучий матрос в бескозырке, опоясанный поверх
тельняшки почему-то белыми пулеметными лентами. Он кричал мне вслед: "Держи
вредителя!". А за спиной Влад Яныча строчили автоматные очереди,
сопровождаемые криками "хенде хох".
Мы столкнулись с ним нос к носу на мелкой улочке, поросшей городскими
кустами. Влад Яныч громко дышал и хватался за сердце.
- Что это... что это было, Володя? Неужели Георгес?
Но нет. Георгес мой не таков. Он создает мир горячий и притягательный,
мир Баха, Генделя и Вивальди, реальность перед ним блекнет, а эта нечисть
блекла перед реальностью. Я тогда еще только созревал для такого вывода и
сказать вот так, как сейчас - поэтично, красиво, с привлечением классиков, -
ни за что б не сумел. Но я все равно не мог согласиться с Влад Янычем.
Георгеса я уважал и ничуть не боялся.
Я сказал недовольно:
- С ума вы сошли со своим Георгесом.
Я чувствовал странное опьянение. Я глядел на все словно сквозь
увеличительное стекло, а между тем примечал очень мало. Никак не мог понять,
где мы. Ни центр, ни черемушки, черт те что.
Восторг удачного побега давно прошел, уступив место досаде и
разочарованию. Зато Влад Яныч был полон сил.
Наших преследователей он почти уже и забыл, только пожал плечами
недоуменно:
- Странная какая-то милиция. Ряженые, что ли? Или казаки? Ладно, бог с
ними. Пойдемте, Володя!
Он буквально потащил меня за рукав сквозь улицу, залитую предсумеречным
солнцем.
- Куда это мы?
- К четвертому магазину. Да идемте же!
- Что еще за магазин?
- Там книжный рынок. Стыдно не знать такие вещи, Володя. Там Миша свои
книги доставал, я знаю, у кого. Идемте.
- Какой еще книжный рынок, вы что? Какие сейчас могут быть книжные
рынки, когда все у метро можно купить?
- О, боже мой! Ну, увидите. Пойдемте скорей!
У меня не было никакой охоты разузнавать, откуда Миша достал моего
Георгеса. Я вообще по натуре не детектив. Как там? Многая знания - многая
печаль, так, что ли? К тому же я запланировал себе массу дел, среди которых
одно, связанное с Тамарочкой, представлялось мне более интересным, чем
букинистические изыскания в стране, переполненной книжным ломом. Да и устал
я от этого.
- Но у меня масса дел!
- Потом, потом!
Это был удивительно странный день - если бы я не знал, что точно не
сплю, никогда бы не поверил, что все это мне не снится. Как, впрочем, и
многие из вас, на себе испытавшие то, что Манолис так хорошо обозвал
"одевятнадцативековиванием". У вас, наверное, имеются свои собственные, не
менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных абсурдом
днях, когда процесс только начала проявлять себя и не оставлял нам никакой
надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем все это закончится и что
означает.
Этот день, начавшийся с визита к Мише Кибальчичу, а точнее, с того
момента, когда мы выбежали из его дома, день, переполненный впечатлениями
самыми ошеломляющими, я до сих пор вспоминаю с некоторым стыдом - сам не
знаю отчего. Все было настолько нелогичным, а нелогичность была настолько
пошлой, что разум просто отказывался воспринимать воспоминания как
реальность.
Одновременно мне кажется (и я знаю, многие из вас испытали то же самое
чувство), что все, тогда происшедшее, все, мной увиденное тогда скреплено
неким глубоким и чрезвычайно важным для меня смыслом, уловить который мне до
сих пор толком не удается. Прошу заранее простить меня за ту заумь, которой
мне не терпится поделиться, но я пришел вот к какой гипотезе. Она, может,
слишком абстрактна, но другой, к сожалению, нету.
Мне пришло как-то в голову, что жизнь человека - штука очень
концептуальная, то есть имеющая, подобно литературному произведению,
завязку, развитие, кульминацию и развязку. Жизнь каждого человека имеет
сюжет, смысл, который укладывается в нескольких словах. На самом-то деле
этих смыслов у каждого человека полно, только смерть ставит точку в нужном
месте и, таким образом, словно Роден, отсекает все смыслы, кроме одного -
главного. И все зависит от того, когда человек умрет - только последняя
точка может показать другим, какая на самом деле была суть и какие были
основные законы той или другой уже закончившейся жизни. Бывает, правда, и
так, что сюжет давно закончен, а человек еще долго не умирает. Как Дантес,
убивший Пушкина и лет, по-моему, до девяноста коптивший небо. И смысл его
жизни изменился, он уже давно забыл, что пристрелил у Черной речки какого-то
поэта, и все остальные забыли, и смысл его жизни, главный сюжет его жизни
оказался совсем другой, наверняка мелкий и подленький. А тот Дантес, который
шмальнул по невольнику чести, умер - там же причем, у той же самой Черной
речки и в то же самое время.
Точно также, если уж по литературным аналогиям проходиться, произошло и
с Сухово-Кобылиным. Он был мелким писателишкой и фатом, но потом убил
чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это,
стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо
полагать, умер и великий писатель, оставив нам три знаменитых пьесы. Ему на
смену пришел кто-то другой, которого мы не знаем. И мы не знаем, что с ним
происходило, с тем третьим, который выдохся и уже опять не был великим
писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна.
Только умирая, человек может ухватить суть прожитого, если она у него
есть и если он хочет-таки, чудак-человек, ее ухватить. Ведь бывает, что
ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом
не старается разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то
не факт, что находит.
Вот этот самый смысл - в смысле последний смысл - и скреплял, я думаю,
мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню - я,
ни капли не выпив, с каждой минутой впадал во что-то наподобие опьянения.
Воспоминания поэтому обрывочны и, может быть, не совсем соответствуют
увиденному.
Вот мы бежим по двухэтажной улице, за домами - маленькое, совершенно
деревенское кладбище, в городе, между прочим, совершенно немыслимое. Одни
кресты - я потому и запомнил его, что одни кресты.
Навстречу нам идет человек в цилиндре и с тросточкой. Глаза дикие,
изумленные, на нас уставился, хотя мы-то как раз самые ординарные. Вот
проехал автомобиль древней конструкции и с клаксоном типа "груша". За рулем
- вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме.
Вот вполне городской проспект, перенасыщенный вывесками, рекламами и
неоновыми надписями - все с твердыми знаками на концах слов, даже если
написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна
автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое - одни
кресты. Я говорю Влад Янычу:
- Смотрите. Блуждающий погост.
Влад Яныч, все время испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и
сердито фыркает:
- Бред!
И я с ним совершенно согласен.
Позже, отвязавшись, наконец, от спятившего на детективной почве
букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под
названием "Бистро "И недорого"". Там была очередь из людей во фраках - я
подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.
Я скажу себе глубокомысленное "Эге!", на что ближайший ко мне фрачник,
судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом)
немедленно отреагирует категорическим тоном:
- Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж.
И забубнит себе под нос - по-моему, что-то из Моцарта.
Вот Влад Яныч, тактично отошедший в сторонку, разглядывает рекламу
собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает
своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он
нервничает и все время сплевывает.
К телефону подходит И. В.
- Здрасьте!
- Здрасьте.
- Веру позовите, пожалуйста.
- А Вера умерла, - сообщает мамаша.
Я досадливо сплевываю.
- У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое
чувство юмора.
- Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.
Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне
сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.
- Вы что, правда, что ли?
- Правда-правда, - заверяет меня И. В. - А то вы сами не знаете.
- Когда? Как?
- Давно. Несчастный случай.
Я нервно хихикаю.
- У вас, Ирина Викторовна, что-то с головой не в порядке. Я только
сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно.
Очень нужно.
- Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку.
И кладет трубку.
- Вот сука! - говорю я сквозь зубы.
- Не дала? - сочувственно спрашивает солдат.
- Ага.
- Вот сука! - говорит он.
Он набирает трехзначный номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и
кричит:
- Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь!
А вот я стою у Четвертого магазина с идиотским названием "Торговля
книгъ", Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов с распяленными портфелями.
Мне все это дико, портфели - это уж совсем архаизм. Потом он воровато
подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо:
- Есть! Миша Гагарин!
- Что "Миша Гагарин"?
- Продал Георгеса.
- Кому продал? - пугаюсь я.
- Мне.
- А. И где ж он?
Теперь пугается Влад Яныч.
- Как где?! - Да у вас же!
- Я не про Георгеса. Я про Гагарина.
Сейчас найдем.
И вот перед нами испитой книголюб с благородным взглядом и жутким
шрамом через лицо.
- Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас,
то беру.
Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не
располагаем. Однако очень бы хотели узнать эпизоотию книги.
- Этимологию, - поправляет Влад Яныч. - Историю происхождения то есть.
- Это мне все равно, - великодушно прощает Миша. - Мне бы книжку
достать.
- Но ведь где-то вы ее брали?
- Где брал, там больше нет. У Томки Панафидиной. Из фамильной
библиотеки.
Потом он долго и скучно роется в записной книжке, бурча, что Томка эта
сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с "Ситизеном"
сюда нельзя, "Ситизен" враз умыкнут.
Наконец он тыкает в книжку пальцем и диктует телефон, который со
вчерашнего дня уже прописался в моей собственной телефонной книжке -
Тамарочкин телефончик, выпрошенный у нее с неблаговидными целями во время
танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось.
Пока я размышляю над странностью совпадения и над тем, что вчера
Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга,
к Мише Гагарину подходит милиционер.
- Так-так, - говорит он, похлопывая себя дубинкой по бедру. - Опять,
значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения?
Миша умоляюще прижимает руки к груди.
- Что будем делать, гражданин Веткин?
Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить:
- Ну това-а-арищ сержант...
Мы с Влад Янычем подскакиваем от неожиданности. И переглядываемся. Нам
обоим послышалось, что Миша сказал не "товарищ сержант", а "ваше
благородие". Вот ясно слышали - товарищ сержант". И даже артикуляция губ для
"товарища сержанта" как раз та самая. И однако же точно с тою же ясностью
могу поклясться: он сказал сержанту в то же самое время и тем же канючливым
голосом это самое "ваше благородие"! Хотя к околоточным надзирателям, если я
правильно помню Чехова, обращались как-то иначе. Словно через одну
реальность мигнула другая.
Это очень нас с Влад Янычем обескуражило.
И все время, все время сумерки! Все это происходит при очень слабом
вечернем свете.
Мы идем, почти мчим по улице, забитой извозчиками, у всех одинаковые
пролетки на двух огромных колесах с лаковым откидным верхом. Они терпеливо
стоят - где-то впереди пробка.
И еще - за нами следят. Мы никого не видим, кто бы мог за нами следить,
но знаем точно. Влад Яныч к слежке относится философски, я - с возмущением.
Влад Яныч убеждает меня что если следят, то это, конечно, симптом опасный,
но это совсем еще не значит, что прямо тут же арестуют и пустят в расход.
Вот когда перестанут вдруг следить, тогда обычно...
"Пустят в расход" - не из его словаря, я это отмечаю в сознании.
- Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить!
Я уточняю:
- Кого уничтожить? Гагарина?
- Георгеса! Георгеса, Георгеса, Георгеса, не Гагарина! - взрывается
вдруг Влад Яныч. - Не смейте больше меня переспрашивать! Я ненавижу, когда
меня переспрашивают!
Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг