уяяяяя!! двоих... грррррр... Разврат... ыох... это ху... ыох... хуже чем...
ойииииии... хуже чем... уй! уй! уй!...алко... алкоголизм... ыох... или
табакоку... бакоку... ну, еще, пожалуйста, миленький Влад Янович, ну
соберитесь, ну заставьте себя... бакокурение... м-м-м-ахххх! Еще чехов го...
ыох! ыох! ыох! ыох! ... ой, еще Чехов, ой, Чехов еще, ой, еще, еще, Чехов
еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще!
- Что говорил Чехов, драгоценная Ирина Викторовна? - осведомился Влад
Янович голосом утопающего.
- Не дари поцелуя без любви, ыохмбр... ыохмбр... ыохмбрр! - выпалила
драгоценнешая.
- Тургенев это сказал, дра... - автоматически поправил ее старый
книжник. По голосу его чувствовалось, что он старается выжить изо всех сил,
но силы эти малы.
Я посмотрел туда. Влад Яныча я сперва не увидел вовсе. На его стуле,
широко расставив студенистые венозные ноги, расселась обнаженная И.В. В
одетом виде она казалась мне куда менее ужасной, почти нормальной.
Расползшаяся шестидесятилетняя бабища с плохой кожей, желтыми морщинистыми
грудями, она (о боже!) пускала слюни, обеими руками вцепившись в свой
собственный заветный треугольник или во что-то рядом и маниакально
подпрыгивала, словно вбивая железобетонную балку в очень неподатливый грунт.
Влад Яныч присутствовал при всем этом скудно - только ногами в не очень
свежих носках. Тонкие и длинные, покрытые густым седым волосом, эти ноги
располагались между мамашиных окороков, которые по контрасту с ними казались
ужасающими тумбами. Колени его вздымались, ступни цеплялись дружка за дружку
и подергивались, словно в агонии.
- Тургенев!
- Чехов!
- Тургенев!
- Ой, Чехов!
- Тургенев, дра... уйоооо!
- Ыох, ыох, ыох, ыох, ыох!
Потом произошло нечто торжественное, что я мог только наблюдать, но
возможности сопереживать был лишен. Вспыхнул свет, празднично расцветились
витражи окон, все тела, в том числе и стариковские, мигнули предельно
человеческой и предельно трагической красотой, победно вскричала Тамарочка и
одновременно, взрыднув, обмякла на диванчике Вера под вошедшим в исступление
Валентином. Потом музыка смолкла, стало почти тихо, и я обернулся к
Манолису, а Манолис, неизвестно когда раздевшийся, стоял в позе прыгуна с
вышки и страдальчески ел глазами Тамарочку.
- Теперь моя очередь, - напряженно сказал он.
Тамарочка в изнеможении упала на меня и отчаянно зашептала:
- Не хочу с ним, не хочу, не хочу! Хочу с тобой, а не с ним. Как бы я
хотела жить с тобой, а не с ним!
И я как завороженный согласился, что это было бы здорово.
- Боже, как я хотел бы, чтобы ты была на ее месте!
Фраза прозвучала двусмысленно, однако Тамарочка, разумеется, ничего не
поняла. Я подумал - как-то странно подумал, в обоих смыслах, - что это был
бы потрясающий выход, мне ничего другого просто не нужно, конец звонкам,
конец метаниям, страстным ссорам, всем этим ужасным, неразрешимым проблемам,
такой был бы элементарный, такой ослепительно простой выход...
И Тамарочка заплакала, Манолисом снимаемая с меня, и забилась в
истерике, им обнимаемая, а он встал перед ней на колени и тоже заплакал, и
склонился, и в лоно Тамарочку нежно, по-мальчишески чмокнул, и лбом в лоно
уткнулся, задумавшись.
И вдруг увидел я, что не так-то уж прекрасна моя Тамарочка, что соски у
нее вовсе не огненные, а стандартно-коричневые, даже как-то неприятно,
по-канцелярски коричневые - и с пупырышками. Что ноги у нее коротковаты, а
грудь подвисает чуть-чуть излишне. Она скучно стояла на коленях перед
закаменевшим Манолисом и скучно плакала, мелкая и вздорная шлюшка.
И этим кончился наш группешник. Пролетело по комнате и тут же исчезло
карнавальное освещение. Словно кто-то громко крикнул: "Конец!".
Еще кряхтела вошедшая в раж И.В., еще попискивал под ней и стучал
пятками полураздавленный букинист, еще Валентин стоически продолжал выдавать
на гора последние кубометры супружеского долга, еще врубался он с
энтузиазмом Стаханова в омертвелое, бесчувственное тело жены, однако музыка
уже смолкла, рампа погасла, по экрану побежали финальные титры, по стене
пополз таракан.
Потом Валентин замер и глухо проговорил:
- Нет. Я не могу больше. Это выдержать невозможно.
С болотным чавканьем он выдернулся из Веры и согнувшись в три погибели
выбежал из комнаты вон. Хлопнула дверь ванной.
Вера открыла стылые, ничего не выражающие глаза и начала разглядывать
узорную лепнину на потолке.
Вслед за Валентином, почувствовав, видимо, неприличность продолжения, а
может, просто устав, прервала половой акт Ирина Викторовна. Распаренная, она
тяжело дышала и никак не могла прийти в себя. Осторожно, как из-под мины,
начал высвобождаться из-под нее ошалелый Влад Яныч. И вот что интересно -
еще он не высвободился окончательно, а лицо уже стало принимать конторские
очертания. Угрожающе скрипел стул, на котором они любили друг друга - вещь
простая, но на века, доставшаяся мне от деда, гусарского офицера, ставшего
после революции столяром. Плакала Тамарочка перед коленопреклоненным
супругом, мертво лежала Вера, в ванной лилась вода.
Вдруг лопнувшей струной звякнули оконные стекла - это взорвались
прекрасные витражи с пастушками, один из последних георгесовых подарков.
Звук вышел особенным, страшным. Думаю, все остальные тоже почуяли в нем
самую окончательную из всех самых окончательных точек. Потянуло вонью.
Непереносимой, неэкологической, ни с чем не сравнимой.
- Что это? - тихо спросила Вера, приподнимаясь с диванчика.
Мы сгрудились у подоконника, под нашими босыми ногами хрустели осколки.
Там, где витражи не лопнули, они просто исчезли - на их месте теперь были
мутные, сальные, почти непрозрачные оконные стекла. Я не аккуратист, но до
такой ужасной кондиции никогда их не доводил.
Все мы вдруг ощутили неприличность своей наготы. Здесь перед
подоконником, нагота была абсолютно неуместна. Мне казалось, что это детский
стыдный сон, когда стоишь на людях в майке, но без трусов, это было как
случайно вырвавшийся пук во время торжественной минуты молчания.
И, наверное, для того, чтобы недопустимость превратить в
естественность, мы сбились в плотную автобусную толпу, впечатались друг в
друга телами, и не было в тот момент среди нас ни красивых, ни
отвратительных - просто люди.
Внизу тоже были люди. С тупыми озверелыми рожами они потоком перлись
куда-то по скудно освещенной улице. Они не звучали гордо, ну просто совсем
не звучали гордо они просто куда-то перлись и все. Через разбитые окна до
нас доносился монотонный гррррумммм множества шагов и дыханий. И конечно,
вонь - что-то жуткое.
- Георгес умер, - звучно провозгласил Манолис. -
Одевятнадцативековивание не получилось, получилось что-то другое.
- Что это? - повторила дочкин вопрос И.В., но никто не смог ей
ответить. Я обнял ее за плечи.
Георгес умер.
Вот так сказал Манолис, почему-то именно он.
- Георгес умер.
В тот момент на меня снизошло прозрение - не на уровне каких-нибудь там
пошлых логических обоснований, тезисов и т.д., именно прозрение, именно
что-то свыше. Это было что-то, словами не облагаемое, я могу передать лишь
слабый слепок с тогдашних моих ощущений. Я вдруг с необыкновенной ясностью
понял: все, что происходило с нами в этот несуществующий день моего
рождения, весь этот группешник и все, что сопровождало его, - все это было
агонией расстрелянного Георгеса. Я словно бы и раньше об этом знал, но вот
выразил в двух словах Манолис. И словно бы дошло, прояснилось в деталях. И
насчет одевятнадцативековивания, которого не было, и которое, тем не менее,
было. И насчет того, что все так стремились попасть на мой мифический
праздник - и званные, и незванные... Георгес умер. Нам так хотелось, чтобы
Георгес не умер, но мы боялись до конца связывать какую-то глупую книжку со
своими желаниями, мы хотели, может быть, только одного - спрятаться,
укрыться где-нибудь от этих тупых, озверелых, несущих унизительную смерть
рыл. И не спрятались, и не нашли прибежищ, и Георгес все-таки умер. И это
окончательно доказало нам, что он все-таки жил.
- Что это?
Тамарочка с отвисшей челюстью смотрела через плечо.
Боже ж ты мой! Моя комната! Все, что было в ней о Георгеса - исчезло.
Исчез простреленный томик, оставленный мной на краешке письменного стола.
Исчез письменный стол "работы мастера Гамбса", как говорила Вера -
прекрасный, дубовый, резной, я бы мог спокойно променять его на мерседес
последней модели, а то и на ровер с семью компьютерами, и на сделке этой
наверняка сильно бы прогадал. Исчезли роскошные картины - подлинники никогда
не существовавших гениев импрессионизма начала века, исчез компьютер, исчез
хрусталь, я уж не говорю про ковер - все, все исчезло. Умирая, Георгес
забрал с собой всю мою комнату, подсунув вместо нее жилище законченного
алкаша, чем-то смутно знакомое. Я тоскливо разглядывал с серыми от грязи
смятыми простынями, с подушкой без наволочки да тонким тюремным одеяльцем в
ногах; на липкий от мусора пол; на стол, заваленный бутылками, окурками и
пустыми консервными банками; на шкаф без дверцы. Боже ж ты мой!
- Где мой магнитофон? Где одежда? Где все?
- Вы мне лучше скажите, где Валентин? - раздался наиболее мерзкий
вариант иринывикторовниного голоса. - Вы мне тут будете всхлипывать и
обжиматься на людях (я только тогда заметил, что непонятным образом перестал
обнимать Ирину Викторовну, а держу в объятиях Веру, такую же испуганную, как
и я сам), а вот вы лучше мне объясните, куда вы ее законного мужа дели?
Я обернулся. Все еще нагая (все мы были нагими, мы стеснялись своего
желания поскорее одеться, один только Манолис поднял с полу тамарочкину
блузку и ей на плечи накинул), И.В. стояла теперь в дверях, вызывающе
раскорячившись и глядя на меня ненавидящим вериным взглядом.
- Куда вы его дели? Что вы с ним сделали? Я вас спрашиваю!
- Валентин? - глупо переспросил я. - Что Валентин? Ах, этот... В
ванной, наверное. Туда пошел. А почему...
Нет его в ванной, я смотрела. И нигде нет.
- Ну так, значит, ушел.
- Голый, да? - от негодования ее тело студенисто заколыхалось. - Вот же
его одежда (она ткнула пальцем куда-то в угол). Вот брючки, вот пиджачок.
Вот остальное из нижнего. Что ж он, без одежды, что ли, на такой холод?
- Мама, - сказала Вера. - Ну что вы говорите такое? Ну куда он мог
деться, ваш Валентин? Вы, наверное, плохо смотрели, я сейчас сама погляжу.
Но я ее не пустил. Я только крепче обнял ее за плечи. Я сам пока не
понимал почему, я только знал стопроцентно - Веру сейчас никуда нельзя
отпускать. И я отчеканил, придав голосу необходимую категоричность:
- Вера никуда не пойдет. Пускай кто-нибудь другой посмотрит. Вот хотя
бы Влад Яныч.
Влад Яныч с готовностью кивнул.
- Да-да, конечно, я сейчас посмотрю.
Под прожигающим взглядом И.В. он засеменил к выходу, бочком,
осторожненько, протиснулся мимо нее. Я услышал, как открылась и тут же
закрылась дверь ванной. Как он выключил воду.
Нависло молчание.
- Ну?! - грозно спросила И.В. - Что там?
Никто не ответил.
- Да что ж это такое? - сказала Вера, прижимаясь ко мне. - Что они,
нарочно меня пугают?
- Ну что там, Влад Янович? - с ноткой начинающейся паники крикнула
И.В., не сводя с меня ненавидящих глаз. - Есть там Валентин или нету?
И опять не ответил никто.
- Может, там дверь толстая и не слышно? - предположил Манолис.
- Дверь нормальная, дээспэ, - сказал я. - Все очень хорошо слышно.
Я почти не удивился. Я как бы уже и знал, что это связано со смертью
Георгеса. Что ни Валентина, ни Влад Яныча я больше никогда не увижу. Что их
просто не существует в природе. Ни их самих, ни их останков, ни даже просто
хоть самомалейшего следа их существования, ни единого (вне моей комнаты)
воспоминания о них, ни единой бумажки, хоть как-то связанной с ними, ни
единой молекулы... То есть, я такими словами в тот момент вовсе не думал, но
я так чувствовал, и мне стало страшно. Все это направлялось против меня.
- Ой, - сказала Тамарочка, вцепившись в руку Георгеса. - Ой, какой
ужас!
- Тихо. Тихо, милая, - сказал Манолис тоном официальным. И по головке
ее погладил, отчего она тихонечко пискнула.
- То есть что это вы мне говорите такое? - полугрозно, полуиспуганно
вопросила меня И.В. (а я ни слова не произнес). - На что это вы мне
намекаете? Где Влад Янович, почему он молчит? Почему молчите, Влад Янович?!
Молчание.
Я по-настоящему ударился в панику и заорал:
- Никому из комнаты не выходить! Пересидим здесь!
- Влад Янович! - закричала до апоплексии перепуганная И.В. - Валентин!
Валя!
- Что вы имеете в виду насчет не выходить? - осведомился Манолис,
неожиданно взрослый, в тысячу раз взрослее меня. Что вы хотите этим сказать?
У вас какая-то версия?
- Ой, боже мой, Влад Янович!
- Нет у меня никакой версии, - огрызнулся я. - Вы что, сами не видите,
что происходит?
- Влад Янович, миленький, дорогой, что ж вы так молчите- то!!!
Не казалась мне в тот момент ее туша дурной. Я даже успел подумать, до
чего же она в молодости, наверное, красивой была. Во, наверное, мужиков-то с
ума сводила.
- А что, собственно, происходит? - с той же интеллигентной
навязчивостью продолжал Манолис, как бы криков Ирины Викторовны не слыша.
Тамарочка тряслась. Вера закаменела.
И.В. совершенно уже паническим голосом позвала Влад Яныча, а потом - да
где же он? Я не могу больше! - кинулась из комнаты вон, только и блеснула в
дверях ее солидная дряблая задница.
Я что-то крикнул ей, пытаясь удержать ее в комнате, да где там!
Стукнула дверь ванной и снова полная тишина. И больше я никогда Ирину
Викторовну не встречал. Разве только по телефону.
Мы гибли. Мы один за другим уходили в ничто, в Георгеса.
- Мама! Мамочка!!!
Вера билась в истерике. Ведь это же мама, ведь Валечка, ох, бог ты мой,
да пусти ж ты меня!!
Но я ее не пускал.
- Одевятнадцативековивание, стало быть, вон какое, - задумчиво произнес
Манолис, Тамарочку притихшую поглаживая по спине. - Стало быть, не
одевятнадцативековивание, а оничеговековивание на дворе, что-то в таком
контексте. И у меня по этому поводу тоже, честно говоря, никакой версии.
- Что-нибудь насчет проклятых коммунистов загни, - злобно посоветовал
я. Я никак не мог найти выход из положения. Отчаяние охватывало меня. Я ни
за что не соглашался потерять Веру.
- Ну уж не без них, разумеется. Я, как вам известно, их ненавижу
зоологически, они тут явно ручонки свои приложили. Уничтожение, абсурд - это
их почерк. А вот версии у меня действительно никакой нет.
Он поглядел на нас, проинспектировал тела наши - без особых изъянов, -
понимающе, чуть не старчески улыбнулся и что-то насчет Адама с Евой себе под
нос пробурчал. И сказал:
Ну, что ж. Мы, наверное, пойдем. Поздно уже. Правда, Тамарочка?
- Ой, как это? - удивилась она. - Там же...
- Подозреваю, милая, что когда мы выйдем за дверь, то исчезнем в
результате не мы. Исчезнут они.
Он увесисто на нас посмотрел и заколотил гвоздями дюймовыми.
- Навсегда.
- Не делайте глупостей, Манолис. Останьтесь, - сказал я. - Отсюда
никуда нельзя уходить.
- Здесь оставаться нельзя. А уходить как раз можно. Пойдем, Тамарочка!
Он собрал с полу одежду, скатал ее в тугой узел, церемонно подхватил
Тамарочку под руку (она была на редкость послушна, только все время
оборачивалась ко мне и смотрела умоляющими глазами) и светски продефилировал
к двери. Там он остановился, повернулся к нам и сделал нам ручкой.
- До свиданьица!
- До свидания, - вслед за ним убито сказала Тамарочка.
А затем снова стукнула дверь в ванную комнату...
И больше я не встречал их никогда - ни Манолиса, ни Тамарочку. Словно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг