Тот тяжело вздохнул, укоризненно посмотрел на меня:
- Из-за вас все, инспектор. Говорил же я, не люблю таких дел.
Он отцепил от наручников, сковывающих руки Вулкана, свой
металлопластовый поводок.
- Ну-ка, повернись спиной!
- Чего еще?! - с тревогой вскрикивает Вулкан.
- Повернись, тебе говорят!
Он разворачивает Вулкана к себе спиной, тот в страшной панике
оборачивается к Фею, хочет что-то сказать, но петля уже захлестнута вокруг
шеи. Вулкан взбрыкивает и обмякает в руках Муруровы.
Не могу пошевелить даже пальцем от слабости или от чего-то еще. Я
чувствую себя плохо, ребята, и я понимаю, конечно, что хорошо чувствовать
себя в таких обстоятельствах просто неприлично - я только хочу сказать,
что мне немножечко хуже, чем можно себе представить. Мои мозги -
тошнотворная теплая жижа. Мне все время хочется выяснить, весь этот день
проклятый хочется выяснить, что же, в конце концов, вокруг меня
происходит, от объяснений Фея только еще больший туман, хочется нужные
вопросы задать или отдать, я не знаю там, нужные распоряжения, а вместо
этого я или молчу, или подаю нужные не мне реплики, совершаю поступки,
цель которых мне не ясна, и такое чувство, что впадаю в абсурд, не могу из
него выбраться. Только и остается что бить лапками изо всех сил и
стараться сбить в масло эту сметану.
Я молча наблюдаю, как довольный Мурурова с гордостью победителя
утаскивает за ногу труп Вулкана. Я теперь вижу, куда он уходит, там такая
маленькая дверца на кухню. Когда дверца открывается, оттуда доносится
шипение, бульканье и пахнет очень аппетитным каким-то варевом. Впрочем,
если человек целый день не ел...
Я сглатываю слюнки и говорю:
- Это расправа. Зверская расправа. Для удовольствия.
- Нет, мой дорогой Мурурова, - скорбно возражает мне Фей. - Это казнь.
Это жестокая необходимость. Убийцу должна настигнуть кара. Она его
настигла.
- Я сомневаюсь, что он убийца.
- Ну и что? У меня тоже сомнения. А как же без сомнений? Очень может
быть, что и не он убийца, а вы. Да и было ли оно вообще, это убийство?
Ведь мы о нем только с ваших слов знаем. К тому же сейчас развелось на
Галлине столько совершенно похожих людей. Тут, пожалуй, засомневаешься и в
себе самом. Но карать-то все-таки надо!
- Что-то я вас чем дальше, тем больше не понимаю.
- У нас с вами, дорогой Вальграф, видимо, разные парадигмы. А вы
задавайте вопросы. Я ведь ничего не скрываю.
Но я не хочу задавать вопросы. Я хочу разобраться сам.
- Ну, если вы не знаете, с чего начать, то я вам с вопросами помогу.
Вот например. Был ли убит Виктор Коперник? И подозреваю - два раза.
- Как два раза? Я не убил его. Я уверен, я знаю!
- Когда мы закончим, вы сможете посмотреть, дорогой Хлодомир, на свою
собственную работу.
- Этого не может...
- Вопрос второй. Жив ли Виктор Коперник? Ответ - не знаю. Очень может
быть, что и жив, но очень может быть, что и умер. Задаем третий вопрос,
который вам, наверное, и в голову не пришел. Кто, скажем, напал на вас во
время погони за Муруровой?
Мне этот вопрос в голову очень даже приходил, но я никак не отвечаю
Фею. У меня две задачи - набрать побольше информации, при этом не
запутавшись, и что-то сделать с собственным самочувствием, потому что
болезнь прогрессирует. Что за болезнь? Тоже, между прочим, вопрос.
- Вы, конечно, думаете, что это все - банда преступника Фея, ведь так?
Ну согласитесь, согласитесь, пожалуйста, что вы именно так думаете!
Я нехотя соглашаюсь.
- И вот тут вы оказываетесь абсолютно не правы. Слов нет - инициатива
была моя, потому что надо же было как-то обогнать вас, когда вы гнались за
моим подчиненным. Но нападали на вас совсем не мои люди. Я вам скажу кто -
местная хулиганствующая золотая молодежь, это их обычные шутки. Причем
нападали не сами они, конечно, а только их изображения.
- А? - говорю я.
- И-зо-бра-же-ни-я. Это шутка была, спектакль. Такой же спектакль, как
и крики у костра, как инсценировка гибели Муруровы в пастях разъяренных
бовицефалов.
- Такая же, как и вообще вся эта инвестигация, - продолжаю я
саркастически. - Вы, дорогой Фей, поставили странный, но не ли... мне
трудно говорить, извините... не лишенный интереса спектакль...
- В котором и вы сыграли роль, и вы сыграли ро-оль, дорогой Хлодомир!
- Меня не очень интересует театр, - говорю я. - Мне только хотелось бы
знать...
- Ему только хотелось бы знать, - перебивает меня высунувшийся из кухни
Мурурова (он красен), - было ли убийство Коперника запланировано
сценарием?
- Предположим, было, дорогой Вальграф, - отвечает Фей.
- Ему не терпится спросить, куда подевали труп? - высказывает
предположение один из цветастых, сидящих у стенки. Я замечаю, что они тут
все красномордые. И глаза налиты. Даже Фей, само изящество Фей, несколько
розоват и как бы немножечко не в себе.
- Простите, какой труп вы имеете в виду, дорогой Вальграф? Чей именно
корпус вас заинтересовал?
- Ну ясно чей - Коперника, чей же, - подает голос еще кто-то. Я,
оказывается, веду весьма оживленную беседу.
- Я не то хотел уточнить, - досадливо морщится Фей. - Я хотел узнать,
какой из двух предположительных трупов Коперника вы хотели бы
локализовать?
Тут я успеваю вклиниться и задаю свой вопрос уже своим собственным
голосом:
- Но разве у одного человека может быть два трупа?
- Хороший вопрос! - радуется Фей. - Вопрос просто великолепный. У
человека одна жизнь, один труп, как сказал как-то великий. Это очень
тонкая и очень глубокая мысль. Если есть два трупа, значит, были два
человека. Но - акцентирую! Но если оба трупа похожи только на одного из
этих бывших людей, то как определить принадлежность останков? Ответ прост.
Современная наука отвечает совершенно определенно - определить
принадлежность никак невозможно, поскольку открытие механизма
метаморфозы...
- Да что вы плетете. Фей? - говорю я. - Какая там еще метаморфоза?
Вопрос кристально...
- Стоп! - восклицает Фей. - Стоп-стоп-стоп. Я, кажется, догадался.
По-моему, друзья, он не знает, что такое метаморфоза.
- Да знаю я!
- Конечно, не знает, тут и догадываться нечего, - встревает Мурурова. -
Технически очень отсталая личность. Куаферы, что с них возьмешь?
- Милый Хлодомир, - вкрадчиво говорит Фей. - Признайтесь, прошу вас,
это очень важно для обобществления парадигм. Может быть, вы и вправду не
слышали слова "метаморфоза"?
- Слышал, - устало отвечаю я. - Как вы мне надоели. Конечно, слышал.
- Может быть, вы слышали его в каком-то другом, древнеримском сенсе и с
современными тенденциями его никак не отождествляли?
- В современном, в самом что ни на есть современном. Да что вы, меня за
олуха принимаете?
- Фей, - говорит Мурурова. - Он, похоже, не посвящен. Вот дубина!
- Не грубите, Мурурова, непосвященных очень много на свете. В таком
случае вам, дорогой мой Хлодомир, придется немножечко потерпеть и
выслушать ма-аленькую такую историю.
Прежде чем мы перейдем к самому главному.
И гранд-капитан Эрих Фей, возмутитель куаферского спокойствия, явно не
дурак-человек, но какой-то все же придурковатый, с нелепыми ужимками и
староанглийскими словечками, начинает с увлечением излагать свою маленькую
историю, начинает пробивать себе путь сквозь мои недомогания, зачем-то
желая, чтобы я обязательно его понял. Он повторяет одно и то же по
нескольку раз, он вглядывается в меня пристально, он с блеклой, мучнистой
веселостью дразнит меня, вымогает из меня кивки понимания. А последнее,
между тем, все так же недостижимо - вот что удивляет меня и даже начинает
пугать. Какая-то промозглая, нелепая чушь. И дышу-то я с болезненным
хрипом.
Фей, оказывается, большой любитель всласть потрепаться и не меньший
любитель исторических экскурсов. Сколько же ему лет? Он начинает с того,
что пересказывает мне историю молодежных движений за два последних
десятилетия, иногда забирается в староанглийские дебри, в которых
несколько плавает, потому что Старая Англия оказывается у него вовсе не
уютной морщинистой планеткой, где обитали в древности рыцари космических
комиксов, а заштатным островком Метрополии, и островок этот то увит у него
хмельными лианами и утопает в жаре немыслимой, то мрачен, как ночная Луна,
то болотист и гноен, то морозен и сух, и люди у него говорят изречениями,
и эскапируют - то бишь убегают - все время куда-то, и все время против
чего-нибудь возражают - очень сомневаюсь, чтобы Фей понимал, против чего.
Старая Англия! Как же! Но каждый раз он не без усилий выбирается из нее и
возвращается в современность, все ближе и ближе к сегодняшней, а цветастые
устали от его речей и время от времени тихо снуют мимо нас по комнате, все
в каких-то своих делах. Мне пока не становится лучше, хотя и набираюсь я
сил стремительно - я уже чувствую их в животе, в ногах, в грудной клетке,
я разбухаю от этих сил, они меня деформируют, и ярость зреет во мне, я
делаю вид, что спокойно слушаю эту абракадабру... эбрэкэдэбру, если уж
по-староанглийски. И наконец добирается он до метаморфозников.
Нельзя сказать, чтобы я не слышал о них - тут он не прав. Ты помнишь,
как мы с тобой бреднями упивались, и в кого только мы не превращались в
мечтах, помнишь? Но те метаморфозные течения с небольшим генетическим
изменением черт лица, превращающих его в маску всегда непредсказуемого
уродства и только в мифах - в маску непредсказуемой красоты, - те
метаморфозные сумасшествия, которыми стали увлекаться пятилетней давности
аналоги сегодняшним цветастым, - все это было сущим пшиком по сравнению с
чудесами, услышанными от Фея, когда пришло время к нему прислушаться.
Дорогая. Это очень хорошее слово, оно еще древнее, чем староанглийский
язык, чем любой язык, пусть самый древнейший. Дорогая. У меня набухают
легкие, атавистически слезятся глаза от одного только звучания этого
слова, от одной только мысли о звучании этого прекрасного слова, во всей
интерлингве нет ему равного в красоте. Рассудком я могу тебя не любить,
языком я могу говорить о тебе гадости, хотя вряд ли, я могу все стекла
заполнить самой правдоподобной, самой как бы уж совершенно искренней хулой
на тебя - ведь и в самом деле, признайся, есть кое-что за тобой такое; но
представлю тебя, но скажу тебе "дорогая", но шепну тебе "дорогая", только
чуть шевельну губами, только подумаю, как чуть шевельнутся губы, произнося
шепотом это бесконечно чистое слово - и все тело мое воет самым ужасным
воем от тоски по тебе, и руки тянутся к тебе, и пустоту обнимают, и глаза
ищут тебя везде, и память взволнованно мечется в поисках хоть одной
какой-то детали... нет... не помню... вот, кажется... всплеск напряженных
зрачков, особое движение рукой, торжествующая и вместе с тем озабоченная
улыбка... нет, не помню... могу только описать, но не помню... только на
уровне второй сигнальной системы, вот тоска-то какая!
А он рассказывал, Эрих Фей, любитель поудивлять подпольными сплетнями,
про какого-то мастера, какого-то полоумного Эбнера Фиска, который был, к
несчастью, и гениален, про то, как Фиск погиб, но незадолго до гибели
открыл секрет, до которого даже суперинтеллекторы додуматься не смогли -
обычные байки! - про то, как он прятал этот секрет, как, умирая почти,
наблюдал за другими, открывшими бесконечно малую долю того, что открыл он,
гениальный подонок Фиск, - наблюдал и молчал.
Ту бесконечно малую долю они обозвали метаморфозой и на всех углах
принялись орать, что метаморфоза изменит мир. Чего она, конечно, не
сделала. Фиск мог изменить, ему стоило только сказать, но он умер. Он мог
бы вылечиться даже в обычной больнице, даже просто дома, стоило только
этого захотеть, но он умер, он считал, что уносит секрет с собой. Но!
(Ужасно люблю истории, а историю недолюбливаю.) Секрет каким-то чудом
выплыл наружу, и назвали его метаморфозой Эбнера Фиска, потом
метаморфозой-ЭФ, а потом просто метаморфозой, потому что та малая,
миллионная доля уже благополучно забылась. И секрет по секрету передавали
друг другу очень секретные люди, очень дорожившие своей секретностью,
потому что, кроме секретности, за душой у них обычно не было ничего -
бездельникам достался секрет, тем самым бездельникам, от которых Фиск, сын
бездельника, внук бездельника, сам бездельник по социальному положению,
так тщательно все скрывал.
Фиск представился в моем воображении худым, невысоким, некрасивым,
неухоженным. Он любил одиночество и высокие скорости бесколесок. Он всегда
страшно нервничал, злился, с ним невозможно было не то что ужиться в одной
квартире, но и разговаривать более двух минут. Он жил в Метрополии. Каждый
знает, что такое жить в Метрополии: постоянная взбудораженность,
невероятная скученность, сплошной искусственный камень, искусственные
деревья, искусственная трава, и свет искусственный, и воздух, а людей,
занимающихся искусством, там нет - они покинули Метрополию, разбежались по
пяти Живописным Поселениям, хотя, казалось бы, ну при чем тут живописность
пейзажа, ерунда какая-то, ни при чем здесь она совсем. Им бы, этим людям
искусства, не убегать никуда, остаться бы в Метрополии, вот уж где планета
трагедий, и придумывать ничего не надо, только те трагедии не по ним, те
трагедии для них слишком неизысканны получаются. Им вывертов бы. Вот как
со мной, например, сейчас. Я представлял себе Эбнера Фиска, молодого еще,
чуть за полсотни лет, я видел, как он копошится в своей квартирке, как
бродит по ней, гордо, по-петушиному, оглядывается неизвестно на кого и
неизвестно кому вспыхивает вдруг горячечными глазами. И жестикулирует у
окна. А потом на живот ложится и спит. И предчувствует смерть, и
специально мучается - зачем?
А Фей рассказывал, как бездельники стали Фиска превозносить и как
тайный интеллекторный центр устроили по разработке его идеи. Не знаю,
почему тайный. Боялись, что запретят. Хотя в Метрополии кому запрещать-то?
Может быть, страшил их товарищеский самосуд - это действительно неприятно.
Главное в идее Фиска - предсказуемость, задаваемость метаморфозы. И ее,
конечно, размах. Ребята, как плащами, менялись лицами, они тела какие
угодно придумывали себе - и совсем не обязательно уродливые или красивые.
Модные. У них появилась тайная мода, ну смешно! То они отрицали
функциональность органов, то вдруг увлекались амфибийными вариантами, а
один вариант, "человек-скафандр" называется, они продали космополу. Не
знаю. Так сказал Эрих Фей, большой любитель городского спокойствия, и
значит, это не обязательно правда. Я лично не слышал даже слуха такого.
А потом Эрих закокетничал и сказал "я". Он сказал "я", поскольку тоже
внес свою лепту в движение метаморфозников, лепту, по его словам,
увесистую, с добрую драхму, и по моим соображениям, для охотников, для
куаферов, для космополовцев и космоломов, словом, для всех беспланетных
весьма угрожающую. Фей придумал самое простое - превращаться в уже
существующих диких зверей.
Я слушал и уже не набирался сил для прорыва, и запах, идущий от
полуоткрытой кухонной двери уже не так волновал меня, хотя есть, конечно,
хотелось адово. Цветастые тоже вертели носами и слушали вполуха.
Эрих Фей из Метрополии тоже всю жизнь работал бездельником. В юности он
создавал стекла, недурные, он сказал, стекла, однако все мы знаем, ребята,
что людей искусства в Метрополии нет, значит, и стекла Эриха Фея никто
особенно не ценил - Метрополия! И тогда Эрих Фей из Метрополии выбыл. Он
ушел оттуда, забрав с собой девушку со странным именем Шагис, желание
создавать стекла, уверенность в собственной художественной натуре и любовь
к староанглийским словечкам, безобидную такую любовь. Для начала он
остался без девушки по имени Шагис. Потом, в одном из бессмысленных
исследовательских походов к рубежам Обитаемых Ареалов, вдруг потерял
желание писать стекла. А с уверенностью в собственной художественной
натуре он расстался чуть позже по собственной воле - без какого-либо
чувства потери.
И стал охотником. У него был талант везде приживаться, но жить он тогда
еще не умел. Он бежал отовсюду - с таким чувством, будто гадит везде и не
хочет оставаться там, где нагажено, но на самом-то деле (так сказал Эрих
Фей, любитель показывать себя крупным планом на общем фоне городского
спокойствия...), на самом-то деле не гадил он, он везде аккуратненько, по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг