Роман Подольный.
Скрипка для Эйнштейна
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "НФ-11".
OCR & spellcheck by HarryFan, 25 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Телефонный звонок.
- Леру!
- Ошибка.
Телефонный звонок.
- Юлю.
- Извини, Лева, я жду очень важного звонка.
- Николая.
- Сейчас позову.
Брат берет трубку и говорит, говорит, говорит.
Я показываю ему кулак. Не обращает внимания. Кончил разговор. Ушел в
свою комнату.
Я сижу у телефона. Ведь сегодня в "Комсомолке"... Это мог сделать
только Витя. Значит, он в Москве.
Собственно говоря, его звали Витольдом. И он откровенно завидовал.
Всем, носившим более человеческие имена. Он вообще многим завидовал. И
будет...
Я помню Витю столько же, сколько себя. Лучший Друг старшего брата. У
одного костяшки на правой разбиты - значит, у другого скула рассечена. Но
- ничего. Будто так и надо. У одного двойка - и у другого. Прогуливали
вместе. И в классном списке фамилии рядом. Потом уже, классе в восьмом,
Николай вырвался. Призы на олимпиады. Курсы при МГУ. Физмат.
- Завидую! - сказал Витольд, засыпавшийся на экзаменах.
(Мне всего было двенадцать лет, что я понимала, пигалица, но тогда в
первый раз это слово меня обожгло. А сколько раз я его слышала раньше...
Помню:
"Люди в кино идут, а мы на уроки. Завидую. Пошли, Коля?"
"У людей змей летает. Завидую. Сделаем, Коля?"
"С какой девушкой парень идет! Завидую. Познакомимся, Коля?"
Отец бывал в командировках, мамы давно не было, Коля таскал меня за
собой.
"Ну сестра у тебя! Не завидую", - говорил Витольд время от времени.)
- Завидую! - повторил Витольд. - У соседей папахен на Севере три года
проработал, "Волгу" купил.
- Пока, пацанка! - кинул он мне. - До встречи через три года, Николай.
Я уже завербовался.
- Легкий парень, - сказал отец. Непонятно сказал. То ли в осуждение. То
ли...
Потом Витя приехал. Затискал Кольку в объятиях. Хлопнул меня по плечу.
Стал рассказывать про парня с зимовки.
- Йог, настоящий йог. Час на голове стоит. Два - стоит. Завидую. Он еще
и животом шевелить умеет.
- Как с автомобилем? - весело спросил Николай. - Скоро покатаешь?
- Автомобиль? - Витя удивился. - Ах, да! Так я ж его давно купить могу.
Неинтересно. Вот у нас один парень в шахматы... по переписке мастером
стал. Завидую!
- Сильно завидуешь?
- Не очень. У меня уже первый разряд. А вот Трофимов у нас на
стометровке в десять и пять десятых укладывается. Завидую.
- Как решил с институтом? Куда поступать будешь? - озабоченно спросил
Николай.
- Вспомнил! Да, я в этом месяце до отпуска должен последние экзамены на
заочном мехмате сдать. Вступительные у меня в Магадане приняли, а потом в
год по четыре семестра укладывал. Не хуже кого другого... Времени много
было. Завидую!
- Кому?! - Николай откровенно любовался товарищем.
- Да тем, кто на зимовке на следующий срок остался. Сколько сделать
можно! Я вот не выдержал. Москвичам позавидовал.
- Легкий парень, - сказал отец. Осуждения в его голосе теперь совсем не
было.
Он исчезала завидуя кому-то, и появлялся снова, продолжая завидовать,
но уже кому-то другому. У аэродрома его охватывала зависть к уезжающим. У
кинотеатра - к зрителям. У ресторана - к тем, кто сидит внутри.
- Ка-акого они цыпленка табака едят. Пойдем, ребята!
- Юлька молода еще, - возражал Николай.
- Молода! Завидую. Сколько ей еще жить-то! На семь лет больше нас, а
если еще учесть, что женщины дольше лямку тянут...
Он завидовал - не обидно ни для себя, ни для других - всему. Хорошему
стихотворению и замшевому пиджаку. Значку альпиниста и портрету в газете.
И сам печатал стихи. И тут же переставал их писать. А замшевый пиджак
надел два раза. Значок альпиниста он даже получать не пошел. "Мой же он",
- пожав плечами, объяснил нам с Николаем.
Но однажды Николай вместо "молода еще" сказал: "Что ж, пошли". И мы ели
этого самого цыпленка и пили какую-то кислятину.
- А сестра-то у тебя, - вдруг сказал растерянно Витольд, - завидую...
- Заведи себе, - засмеялся брат.
Но Витя не принял шутки. Он прикусил губу.
Я испугалась. Он ведь всего умеет добиться. Я его полюблю. Он на мне
женится. А потом чему-нибудь еще позавидует. Чьему-нибудь мужу. Китобою.
Разведчику. И влюбится. Уплывет, Исчезнет. Не хочу!
Надо пошутить. Сбить тон. А то вон Николай уже серьезное лицо сделал.
- Вить, а есть на свете кто-нибудь, кому ты никогда не завидовал?
- Дай подумать, - он не отводил от меня цепкого взгляда - ...Нет! Всем
завидовал.
- И несчастным влюбленным? - хмуро спросил Николай.
- Так они же стихи пишут! Сонеты, как Шекспир. Поэмы. Завидовал!
- И калекам?
- Да. Иногда. Испытание! Вынес ли бы я? Болезнь, муку, страдание... Они
знают. Я - нет.
- ...И этим лабухам, что для пьяных играют?
- Господи! Конечно! Они ведь столько видят всего. Бальзак бы им
позавидовал, не то что я.
- А тому, что они музыку понимают? - спросила я.
- Да нет, пожалуй. Они - музыку, я - шахматы. Слуха нет у меня и не
надо. Этюд Рети им, понимаешь, покажи - посмотрят, как баран на новые
ворота. И - будто так и надо. Точно музыка вправду выше шахмат.
Дискриминация! Каждому - свой вид любви. Как это у Маяковского:
И знал только бог седобородый,
Что это животные разной породы.
Вот и мы с ними - разной породы, Коленька. В детстве-то меня крутило
из-за музыки, - он говорил это не мне, а Николаю, но смотрел на меня. -
Казалось, это заговор всего человечества против меня. Одного. Кто играет
на скрипке, кто хлопает ему. Разделение труда. Выйдет этакий кудрявый
баранчик, положит подбородочек на красный лоскуточек, лоскуточек на краю
скрипочки приспособит - и пошли ерзать: подбородок по лоскутку, смычок по
скрипке. Пальцы дрожат-дрожат, скрипка душу тянет. Не. Не завидую)
- Ты завидуешь только тому, что тебе под сигу, - не без ехидства
сказала я.
- А ведь верно, - обрадовался Николай.
- Музыка, значит, мне не под силу? - удивился Витя.
- Ты научишься играть на скрипке? - брат расхохотался.
- Он положит лоскуток на скрипочку, подбородок на лоскуток... -
поддержала я. - Только, имей в виду, это не лоскуток, а подушечка.
- Ну, - Витя всегда легко загорался. - Хорошо. Я научусь понимать
музыку и играть... Или...
- Что "или"? - Николай веселился.
- Или докажу, что это действительно заговор. Да! Человечество само себя
обманывает!
Так это началось. В тот же вечер, едва мы вышли из ресторана, Витя
негромко сказал брату: - Сегодня я завидовал тебе, а скоро ты мне будешь.
Береги сестренку. Пока!
- Куда ты? Нам же по дороге.
- Нет. Тут неподалеку живет мать моего начальника зимовки. Хвастался,
что она любит музыку, большую библиотеку о ней собрала. Еще раз - пока. И
помни, чему у тебя я завидую больше всего.
Витя появился у нас через три дня. Стал меня допрашивать:
- Вот ты играешь. Что ты в это время чувствуешь?
Выслушал. Досадливо покачал головой. Сказал:
- Смутно. Смутно. А в книжках этих! Мелодия, понимаешь, это
художественно осмысленный ряд звуков разной высоты. Ну, а что значит слово
"художественно" - авторы энциклопедий не знают.
- Это чувствовать надо, - сказала я. И сама сморщилась: так высокомерно
прозвучала фраза.
- Чувствовать! Тоже из ряда "художественного". Почему-то про литературу
критики пишут точнее. И даже про живопись, когда не очень умничают. А тут
- беспомощны. Ничего объяснить не могут.
- Гармония дает ощущение красоты, - попыталась объяснить я.
- Гармония? Да какая же а нынешней музыке особая гармония? Я тут
поглядел учебники да справочники. Оказывается, еще древние греки с
гармонией весьма вольно обращались. А затем ее все больше и больше
калечили, саму музыку на шесть седьмых урезали. В октаве чистого строя
должно быть восемьдесят пять звуков, осталось двенадцать. И это -
ничтожная доля всех изменений. А радуются: гармония. Да она же
искусственная. Картина, китайская или японская, мне нравится. Но что мне с
китайской музыкой делать? Звукоряд у них другой! А тоже ведь художественно
организованный. У нас октава, у них октава. У нас внутри нее лесенка из
семи ступенек, у них - из пяти. Почему нам этого не много? Почему им того
не мало? Аллах знает. Договорились - и все. Заговор!
Я забыла свою застенчивость, даже страх перед человеком, которого
любила. Он оскорбил музыку!
Витя слушал меня молча. Время от времени делал заметки на своих
листочках. Потом резко оборвал.
- Священнейшее из искусств! Древнейшее из искусств! Сумасшедших им
лечат. Подумаешь! У меня тут цитатки покрепче. Аристотель, понимаешь,
считал, что музыка раскрывает суть вещей.
- Правильно!
- Да ну? А то, что есть мелодии, которые сжигают певца и все, что его
окружает, тоже верно? Индусы утверждают, что один человек спел такую
песню, стоя по горло в море, и волна вынесла на берег кучку пепла.
- Легенд много. Не всем же верить.
- А каким именно верить прикажешь? Ладно. Спасибо. Пошел. Тут меня
попросили полгода позимовать в одном месте. До встречи. Кончай свой
десятый поскорее. Взрослей, взрослей, девочка. Кстати, у вас есть чистая
магнитная пленка? Давай всю.
Ушел. Я подошла к книжному шкафу, взяла тоненькую книжечку.
Я люблю тебя давно,
Впрочем, это все равно.
Все равно ты не поверишь,
Как я жду тебя давно.
Шла я девочкой по саду,
Помню детскую досаду:
Дождь пошел, дед ушел, -
Сразу все нехорошо!
Кто-то встал надо мной,
Засмеялся передо мной:
"Что ты плачешь, слезы тратишь,
Слезы льются, как вода...
Ты не вырастешь, завянешь,
Ты красивою не станешь,
Я не встречусь тебе,
Не женюсь на тебе!"
Через день я пересказала брату наш разговор. Он рассмеялся.
- Этими-то новостями Витька тебя так ошарашил, что двое суток, гляжу,
места себе не находишь! Эх, ты! А еще в консерваторию собираешься. Азы он
тебе выкладывал. Мы действительно играем и слушаем искаженную музыку - с
точки зрения хоть Пифагора, хоть Палестрины, Про них ты слышала, надеюсь?
- Пифагоровы штаны, - бодро ответила я. - А Палестрина, по-моему,
служил композитором у какого-то римского папы.
- Точно. В XVI веке. А за два следующих столетия музыку и обузили.
Слышала про такой термин - чистый строй?
Я пристыженно молчала. Слышала ведь и читала, а внимания не обратила.
- Это когда в мелодии звучат одновременно только тона, по чистоте
различающиеся в два, три, четыре раза. Звуки тогда кажутся чистыми,
прозрачными. В музыкальном диапазоне рояля укладываются семь октав и
двенадцать квинт.
- Ну, это-то я знаю.
- Слава богу. Так вот, семь октав не равны двенадцати квинтам, а их
взяли да подравняли. Искусственно. Квинты подкоротили. Понимаешь? Исказили
чистый строй, правильно твой Витольд говорит.
- Мой?
- Ну, мой. И Гендель то же говорил, и Чайковскому это время от времени
ужасно не нравилось, и Шаляпину, а Скрябин от отчаяния пытался новый рояль
сконструировать, с добавочными клавишами, чтобы брать естественные
интервалы. Поняла?
- Так значит, он прав?!
Николай погладил меня по щеке:
- Чудачка, всякое искусство условно.
А через год он приехал. И сразу велел нам с братом собираться. Такси
ждет!
- Теперь клуб Управления Главсевморпути, - сказал шоферу.
Концерт поначалу был так себе. Но третьим номером конферансье объявил:
- Оригинальный номер. Витольд Коржиков.
- Я говорил ему, чтобы он назвал меня Виктором, - прошипел Витя мне в
ухо. Поднялся на сцену.
Конферансье торжественно передал ему маленький магнитофон. Витя
поставил его на крышку рояля. Вынул из кармана пиджака кассету, установил.
Повернул к публике, объявил:
- Записи странных звуков, сопровождавших северное сияние 2 февраля 1974
года. Слушайте.
Меня словно ударило по ушам. Я невольно подняла руки, прикрывая их,
оглянулась, увидела, что этот жест повторил весь зал.
Резкий звук сменила почти красивая мелодия, затем последовала серия
разрядов, больше всего напоминающих радиопомехи... Снова та же мелодия,
только на два тона ниже, потом скрежет... Шумовые звуки сменялись
музыкальными и возвращались опять, пока эта чудовищная музыка не
превратилась окончательно в какофонию. Витя быстро снял кассету, сунул в
карман, спрыгнул в зал, прошел к нам. Его сменил на сцене конферансье.
Морщась, проговорил:
- Я позволю себе от вашего имени поблагодарить Витольда Коржикова. А
теперь, - его лицо расплылось а довольной улыбке, - вы услышите настоящую
музыку. И, надеюсь, исполнителя поблагодарите сами, не возлагая на меня и
эту обязанность. Скрипач... - конферансье назвал имя, заставившее зал
всколыхнуться, и отошел за кулисы. Щедрые аплодисменты оборвались. Скрипач
поднял смычок.
Невыносимо фальшивым был звук, вырванный им у скрипки. И сам маэстро
почувствовал это. Он торопливо передвинул пальцы на грифе. Несколько раз
встряхнул смычок. Снова опустил его на струны. Зал застонал. Скрипач тоже.
Он выронил... нет не выронил. Он бросил смычок! Кинулся за кулисы.
Взъерошенный конферансье выскочил на сцену:
- Артист почувствовал себя плохо. Трио баянистов попытается
вознаградить нас за потерю такого номера, - конферансье был растерян и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг