Роман Подольный.
Закон сохранения
-----------------------------------------------------------------------
Сб. "НФ-23". М., "Знание", 1980.
OCR & spellcheck by HarryFan, 27 April 2001
-----------------------------------------------------------------------
1
Ничто здесь уже не могло помочь.
Заслуженный самосвал - облупившаяся краска, стертые до корда
рыжевато-белесые гигантские шины, лицо в кабине с разинутым в крике ртом -
навис над зелененьким "жигуленком", зелененьким, как листья молодой
березы. Между автомобилями, сошедшимися почти нос к носу, еще оставалось
какое-то пространство - десятки сантиметров, но не хватало ничтожных долей
секунды, чтобы машины врезались друг в друга.
Ничто не могло здесь помочь, но милиционер Севастьянов все равно бежал
к месту неизбежной катастрофы, бежал изо всех сил. Хотя он не мог успеть
одолеть и десятой части расстояния, отделявшего его от автомобилей. А
столкновения все не происходило. Только что резво мчался "жигуленок",
только что нелепо вывернул ему навстречу с проселка самосвал - тоже на
неплохой скорости, недаром его занесло по палым листьям на другую сторону
шоссе, - только что они вышли почти в лоб друг другу, и все быстро,
стремительно, резко. А то, что сейчас видел бегущий Севастьянов,
происходило словно на киноленте, пущенной в замедленном темпе. Самосвал и
"Жигули" сближались, сближались и никак не могли сблизиться. Нашлепок
грязи на ободе первого колеса самосвала медленно-медленно передвигался
вокруг оси... Севастьянов успел подумать, что вот так, наверное, перед
смертью успевают в последние секунды обозреть всю свою жизнь, потому что
время почти останавливается, но ведь он-то не умирающий? Это на месте
водителя "Жигулей" можно так...
И тут он понял, что добежал. Машины сошлись почти вплотную, но
"жигуленок" успел отвернуть в сторону, хотя делал он это чрезвычайно
медленно - и слава богу, иначе сшиб бы самого Севастьянова.
Из "Жигулей" вывалился толстый потный человек в измятой шляпе. С
самосвала спрыгнул высоченный детина с бледным застывшим лицом. Его
тяжелые ботинки приземлились совсем рядом с Севастьяновым, и тот невольно
откачнулся. А в следующую секунду детина уже обнимал и целовал водителя
"жигуленка", а тот безвольно подчинялся, опустив крупные руки с желтыми,
изъеденными - химией, наверно, какой-нибудь - ногтями.
- С какой скоростью шли? - спросил Севастьянов.
- О чем спрашиваешь, шеф? - крикнул шофер. - На смертельной для такого
случая - это точно. Я уже себя на нарах видел, на нарах, а у меня
только-только дочка родилась.
Севастьянов записывал показания водителей, потом обмерял место
происшествия, делал эту стандартную работу в двухсотый по крайней мере
раз. И то, что стало ему ясно сразу, подтвердилось со всей бесспорностью
очевидного: машины должны были столкнуться. Это было неизбежно, и вот - не
случилось.
Водители, слегка успокоившиеся, подошли к милиционеру:
- А зачем все это? - спросил человек из "Жигулей". - Ведь ничего же не
случилось...
- Не случилось... А вы-то хоть понимаете, почему не случилось?
- Не понимаю, но радуюсь.
- Точно, ребята. Радоваться надо. - Лицо у шофера самосвала порозовело.
- Давайте, знаете, у меня с собой "московская". Не журись, шеф, не журись
- я прямо в кабине заночую, никуда не поеду отсюда - ноги дрожат.
- А этот товарищ, - невольно засмеялся Севастьянов, - тоже с машиной
здесь останется? Да и мне до конца рабочего дня еще далеко. Ты езжай,
брат, только талон дай - проколю на память.
- Коли, коли, тут спорить не буду. - Детина излучал радость всеми
порами лица, теперь уже красного, хоть к заветной "московской" его и не
допустили.
Севастьянов попрощался с водителями - молодой отец при этом ухитрился
поцеловать его в щеку - и устало пошел к своему посту.
И тут откуда-то из-за деревьев появился невысокий мужчина в черном
свитере, из которого был выпущен ворот мятой коричневой рубахи, в мятых
синих брюках, с большим коричневым саквояжем в левой руке. Опытный взгляд
Севастьянова автоматически зафиксировал все эти признаки
"несамостоятельности" парня, как сказала бы его, Севастьянова, жена,
весьма самостоятельная и ответственная - за Севастьянова - женщина.
А вот лицо парня описать было бы трудно, только запомнить легко.
Пришлось бы, наверное, просто сказать: подвижное. Глаза, нос, скулы, брови
- все играло, дышало, жило. Подпрыгивали одна за другой и снова опускались
брови, похожие то на жирные прямые тире, то на извилистые запятые. Он то и
дело морщил лоб и нос, чуть отдувались и снова подтягивались щеки, нижняя
губа оттопыривалась...
Поглядев на это лицо, Севастьянов понял, что в измятости одежды виноват
не ее хозяин, не его жена, хотя таковая, ежели она есть, мученица: на
таком человеке что угодно изомнется в две минуты. Но таких людей - это
Севастьянов тоже почувствовал - не по одежке встречают.
- Товарищ милиционер! - Мужчина чуть-чуть заикался, чуть-чуть, самую
малость, может быть, только от напряжения.
- Слушаю вас. - Севастьянов откозырял.
- Разрешите узнать, сколько, по-вашему, времени прошло между выездом
самосвала на дорогу и... тем, как автомобили разминулись?
- Сам не пойму. - Взгляд любопытного человека был так простодушен, а
голос так вежлив, что Севастьянова потянуло на откровенность. - Мне
показалось, секунд семь-восемь. Бежал я вон от того столба, тут метров
пятьдесят пять - так оно как будто и получается. Но выходит, что машины-то
за эти секунды проехали - обе - метра три. И то "Жигули" из трех метров до
места, где у машин передние бамперы вровень пришлись, по крайней мере два
с половиной проехали. А самосвал словно бы и вовсе на месте стоял.
- Да, любопытно. - Мужчина поставил саквояж на землю, вынул блокнот и
углубился, по-видимому, в расчеты.
Говорят, есть люди, которые улыбаются одними глазами. Он улыбнулся всем
лицом - от подбородка до корней волос. Но в улыбке этой было что-то
грустное.
- Спасибо. Сто восемьдесят тысяч четыреста двенадцать секунд я потерял.
Не так уж много, правда? Обидно только, что рассчитал плохо. Можно было
втрое меньше отдать. До свидания.
Он поднял саквояж и пошел к подрулившему к обочине маленькому
служебному автобусу.
Севастьянов молча смотрел ему вслед. Последних слов собеседника он не
понял. Но он сегодня очень многого не понял. Да и вообще на милицейской
работе приходится много видеть такого, что понять невозможно.
2
- Аля, в "Одессе" идет "Благослови детей и зверей". Не ближний край, но
нам просто необходимо прогуляться, а фильм прекрасный. Что же, проигрывая
в расстоянии до кинотеатра, выигрываем в силе кинофильма. Закон рычага, он
же проявление закона сохранения энергии. Сегодня я острю, как Аркадий
Райкин. Ах, Аленька, Аленька, я, собственно говоря, сделал только то, что
давно надо было сделать. И раньше одни теряли время, другие берегли,
третьи просто-напросто растрачивали. Женщины вон вообще отвоевали себе
право опаздывать всюду, кроме как на работу. Человек ведь только делает
вид, что боится времени, на самом деле он с ним запанибрата. Изображает
бога времени с косой, страшным стариком, а помните, что с этим Хроносом
древние греки сделали? Собственный сын Зевс сверг его с мирового престола
и в Тартар отправил.
Храброе существо - человек! Пусть руками бога, а сверг иго времени. И -
обратите внимание - руками бога, ведавшего громом и молнией. Это, если
хотите знать, прямо указание предков, что справиться со временем должна
современная электроника. На этом я стою, как Мартин Лютер... который,
правда, стоял на чем-то другом.
- Вы шутник, Михаил. А если серьезно - как вы пришли к этой своей идее?
- Да от того самого рычага и пришел. От закона сохранения. Хочешь
выиграть в одном - обязательно надо в другом проиграть. Даром в этом мире
ничего и никому, Аленька моя, не достается. Я говорю, как Эмерсон - был
такой американский философ: если душа твоя жаждет чего-нибудь, о человек,
возьми это и заплати положенную цену. Так вот всегда: хочешь взять -
плати.
- У людей бывает и иначе! - с вызовом сказала она.
- Так я же про природу, Аленька, про природу говорю, как Мичурин.
Милостей от нее не дождешься. Хочешь получить дополнительно время в одном
месте, отдай в другом. Вот вчера, знаете, две машины чуть не столкнулись.
А я как раз ехал в автобусе на опытный полигон и только-только вышел ноги
поразмять. А с аппаратом я расстаюсь, лишь когда он в институтском сейфе.
Ну, успел включить свое полюшко так, чтобы один из автомобилей в него
попал. То есть рисковал, конечно; попала бы граница поля на водителя, его
бы холодненьким из машины вынули, но не включил бы поле - так тоже он в
живых не остался бы.
- Значит, спасли человека? - Она остановилась.
- Ну да. Не удержался. Хвастаюсь, как Мюнхгаузен. Только это правда.
- А сколько времени потеряли?
- Всего пятьдесят часов! А можно было обойтись и четырнадцатью.
Понимаете, время ускоряется в небольшом объеме пространства вокруг меня, а
в секторе, охваченном полем, замедляется. Произведения объема каждого
пространства на временной коэффициент должны быть равны... Фу! Я заговорил
как учебник физики.
- Будущий учебник физики. Ну, и что же дает ваш рычаг времени?
- Все что угодно. Вот в больнице надо на сложную операцию часа два, а в
больном жизни на две минуты. Помещаем его в N-поле и растягиваем время.
- Но у кого-то оно пойдет быстрее?
- Да. Почему-то обязательно в том объеме времени, который мы ускоряем,
должен находиться человек. Из расчетов это как будто не следовало... Но я
предчувствовал. Время идет для всего и всех - для камня, микроба, березы,
мыши, - но только человек понимает, что оно идет. Я уже на гориллах
пробовал - не выходит. Не везет, как Галилею... Тому тоже не хотелось
каяться, да пришлось.
3
Новый полигон времени расположился в уютной горной долине. Только вот
высоковато немного и дышать с непривычки поначалу трудновато. Не хватает
воздуха - как марафонцу в конце пути.
Врач Для качает головой. Сердце у Михаила Григорьевича изношенное, не
для гор. Но для новых опытов с N-полем нужны перепады атмосферного
давления, а здесь у ущелий такие удобные стенки. И лазить на них будут
товарищи с альпинистским опытом. Он, изобретатель, останется там, где ему
еще можно дышать. А в вертолете будет кислородная маска.
Врач Алевтина Николаевна может все это поломать. Но с Михаилом слишком
трудно. И она сама боится, что вмешается в планы института уже по личным
соображениям: чтобы уберечь не просто великого ученого, а близкого ей
человека. И еще боится Аля, что не вмешается тоже по личным соображениям -
знает, что Михаил этого не простит. А пока она так колеблется, Михаил уже
все сделал. То есть делали другие - он только объяснил начальству, чего он
хочет, и нашлось кому подобрать подходящую долину в горах, перебросить
туда нужное оборудование и людей, собрать финские домики, доставленные на
вертолетах.
Врачу Алевтине Николаевне стыдно, что она все это допустила. А Аля
гуляет по вечерам с Михаилом. Какие здесь небывалые, невозможные растут
цветы - похожи на одуванчик, но размерами с кулак, а то и детскую головку.
Детскую головку.
По паспорту он моложе на полтора года. А на самом деле... На самом деле
еще моложе. Купается в ледяном озере. Легко сажает ее на плечо. Она
держится, обхватив его голову. Седую уже голову.
Но теперь он осторожен. Он не будет - обещал - стареть быстрее
обычного. Есть же в его группе люди, которые с радостью жертвуют минутами
и часами - молодые доноры времени, отдающие, как доноры крови, то, что у
них пока в избытке. И не зря отдают - опыты ставят, научные работы пишут.
Аля и Михаил сидят ранним утром на сером бугристом камне, спрятавшемся
от научного городка за боком огромной скалы.
Он читает Киплинга:
Я думал, будет время,
Мне не изменит пыл,
И, выжидая юность,
Весну я отложил.
И вот, сперва в тревоге,
Потом в тоске узнал,
Что я, Диего Вальдес, -
Великий адмирал!
- Вот как давно это делали! - смеется Аля. - Эх ты, тоже все торгуешься
со временем.
- А что? Можно и поторговаться. Только в кредит оно не отпускает.
Юность, говорят поэты, рвущийся товар. Все равно ведь она проходит, так
лишь бы не напрасно. Я-то старел не зря, как Фауст навыворот.
Из-за угла скалы появляется человек.
- Тревога, Михаил Григорьевич! - говорит он. - Объявлен общий сбор.
По дороге к домикам сбивчиво объясняет. Чуть ниже, на полкилометра, до
полусотни километров в сторону, поселку угрожает сель. Время такое, весна,
да еще поздняя весна, снег в горах тает, крошечные речушки - курица вброд
перейдет - в эту пору превращаются в чудовищные потоки из камней и грязи.
Знаете, что было с Алма-Атой пятьдесят лет назад? Аля не знает, и уже
Михаил объясняет ей: полгорода обратилось тогда в озеро из грязи.
- У нас просят вертолеты - вывезти людей из поселка. Ваше слово, Михаил
Григорьевич.
- Просят. Имеют право требовать! Заправляйте.
- Уже заправлены.
Огромные винты дрожат, трепещут, постепенно раскручиваясь над кургузыми
кабинами.
Изо всего, что только создано современной техникой, вертолеты меньше
всего походят на машины - во всяком случае, пока не взлетят. Нет в их
очертаниях той строгости, что у самолетов, автомобилей, тракторов. Скорее
это добродушные домашние животные, некрасивые, зато живые.
Три вертолета уже поднялись. Четвертый Михаил Григорьевич просит на
минуту задержаться. Исчезает в своем домике, появляется оттуда с
саквояжем.
- Полечу поглядеть.
Аля смотрит на него. Он на нее не смотрит, и она успевает влезть в
кабину.
4
Михаил Григорьевич сидит на туристском походном стульчике. Две
изогнутые металлические трубки и кусок полотна... На коленях - общая
тетрадь. Справа стоит приоткрытый саквояж. Слева - мешок с консервами,
канистра с водой. Он хвалит себя, что сразу догадался сказать про воду.
Доставляют регулярно. Речка, конечно, пересохла.
Впервые в жизни у него оказалось достаточно времени - на все, что
только он может сейчас делать. И не с кем торговаться из-за времени. Он
отгорожен от мира самой прочной на свете стеной, от такого медлительного
большого мира. Временной коэффициент сейчас один к двум тысячам. Ничто
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг