еще себя покажет... Да, майор Владислав, он таинственный...
Где же, однако, следы... мерещилось, это от солнца...
слишком яркое солнце, слишком сильно печет... здесь только одни
каблуки... вот каблуки мужские, вот женские... можно снять
размер отпечатка, вычислить рост и вес человека... и нет ни
копыт, ни лап... а где же чугунный... чугунный человек на
козьих копытах... если большая толпа, то хотя бы по теории
вероятностей - должен же быть в ней один чугунный... покажись
же ты, чугунный...
Черные волосы Лены вьются по белому платью, и лицо ее не
кажется бледным. В разных концах толпы одно и то же слово
повторяют старухи: невеста... невеста... Голова ее запрокинута
и ресницы опущены, будто она подставляет лицо ветру. Чуть
приоткрыты вишнево-красные губы.
Низкий, слегка хрипловатый голос: это у нас семейное...
такие губы до самой смерти... и даже в день похорон...
Когда процессия доползла до кладбища, водоворот толпы
столкнул меня с Амалией Фердинандовной. Она двигается по-рыбьи
бестолково и плавно. И по-рыбьи горестно поджаты губы.
Перебирает невидимыми плавниками... есть у нее, наверное,
жабры... вместо воздуха прозрачная жидкость... вот почему
трудно дышать... вот почему душно...
На ее щеках две дорожки от слез. Она вытирает глаза и
зачем-то еще улыбается:
- Извините меня, я нечаянно! Это так само собой
получается, если я плачу, то обязательно улыбаюсь. Я боялась
похорон в детстве, и мама учила, что бояться стыдно, и нельзя
улыбаться. Леночка такая красивая и выглядит, как живая! Мне
страшно, что она не совсем умерла, а ее закопают в землю. Я
знаю, так думать грех, Бог накажет меня за это,она на секунду
замешкалась со своим платком, и по щекам ее потекли ручейки,-
извините меня, извините! - в потоке людей она уплыла в
кладбищенские ворота.
Нелепое существо... загребает руками воздух, как рыба
плавниками... а может и не воздух... вместо воздуха жидкость,
горячая прозрачная жидкость...
Опять чепуху сочиняешь. Смотри лучше вниз под ноги, а то
нос разобьешь!
Смотрю, смотрю вниз... под ногами красная почва, под
ногами много следов... козьи, птичьи, собачьи, медвежьи... ага,
вот они, вот следы чугунного человека... глубокие черные
лунки... одна... две... и там, за воротами, тоже...
Стоп, я сошел с ума... идти по таким следам... зачем мне
этот чугунный... лучше уйти отсюда... уйти подобру-поздорову.
Толпа всколыхнулась и втащила меня в ворота.
Гробы уже плыли к могилам, рядом с ними мелькала лысина
Одуванчика.
Казалось бы, в этот день ему лучше бы вести себя тихо -
так нет, он из кожи лез, чтобы быть на виду, и добился в этом
успеха.
По дороге на кладбище он, то забегая вперед, то отставая к
хвосту колонны, и используя школьников как посыльных, заставлял
часть публики убыстрять шаги и собираться в тесные группы, а
других, наоборот, идти медленнее. Невзирая на бессмысленность
его приказаний, они выполнялись, и еще до вступления на
кладбище, Одуванчик, по сути, единолично заправлял
церемониалом, полностью оттеснив и председателя райсовета, и
партийных секретарей, которые, в общем, и не хотели официально
руководить похоронами, но время от времени пытались командовать
исключительно по привычке.
Места, где кому стоять у могил, распределял Одуванчик, и
выступающих объявлял тоже он, выкрикивая имена высоким
отчаянным голосом, иногда срываясь на хрип.
Ораторы выступали один за другим, и с какого-то момента я
перестал их слышать, словно им кто-то выключил звук, как
надоевшему телевизору, чтобы они не тревожили мертвых своими
выкриками.
Взамен криков проступило обычно неслышимое. Звуки толпы -
шепоты, вздохи, всхлипывания, отдельные негромкие фразы -
стали слышны отчетливо, приобрели особую значимость.
Каждый звук не случаен... у каждого есть объем, есть своя
форма... звуки-кубы... звуки-шары... воздух их не уносит вдаль,
и они громоздятся кругом... невидимо, плотно заполняют
пространство... растет, растет все выше невидимая постройка из
звуков... поднимается к самому небу... все глубже уходит под
землю... осторожней дыши... бесшумней... как громко шелестит
ткань... не шевелись... затаись...
Закрытый гроб Крестовского гипнотизирует зрителей. Сотни
глаз глядят на него неотрывно, ждут: вдруг зашевелится
крышка... у каждого есть это "вдруг"... а вдруг и вправду в
гробу пусто... и майор тут, в толпе, где-нибудь в задних рядах,
и граненый его подбородок что-то высматривает, выщупывает...
вон стоит у решетки ворот... неподвижный, чугунный...
продавливает под собой землю...
Плывут лиловые пятна, и прячется в них чугунный... пятна,
это от солнца... слишком яркое солнце... где же чугунный...
исчез...
Это глупости, сам ты чугунный. Подними-ка правую ногу.
Видишь: круглый глубокий след. След большого ослиного копыта.
Ты и есть чугунный. Ты чугунный осел.
Нет, нет, я не чугунный... во мне течет кровь... вот,
бьется пульс... меня можно ранить, убить... разве можно убить
чугунного...
Много ты понимаешь, комок протоплазмы! Кровь! Нашел, чем
гордиться. Это химия, только химия. А есть кое-что поважнее.
Потом подходил редактор. Странно: такой неуклюжий и так
легко идет сквозь толпу... как рыба меж водорослей... может
быть, он скользкий, как рыба... намазан какой-нибудь слизью...
Он печально колышет лицом:
- Ай-ай-ай, какой темный народ! Вот что значит провинция.
Вы слышите, что они говорят? Будто майор не умер, и сейчас их
всех проверяет. А что проверять-то - и сами не знают... Никому
ведь худого не сделал, а как боятся, после смерти и то
боятся... Ай-ай-ай!
Заключительную речь Одуванчик взял на себя, и тут уж
бесновался вовсю, орал истошным голосом, тряс над головой
кулаком, и в паузах между выкриками раздавалось бряканье его
медалей.
Содержание его речи передать невозможно; ибо она была
совершенно безумной. Выходило, что он, Одуванчик, вместе с
покойным майором, два соратника, два героя, раскрыли чей-то
коварный заговор, и враги убили майора. И это одна только
видимость, что враги уничтожены - их еще много, они везде, их
полно даже здесь, на кладбище, и им нужно мстить.
А почему бы и нет... кошки сжили со света врага своего, и
хоронят его, и радуются... как похож на кота новый майор, на
кота флегматичного, хитрого... холеный и чистенький, и как
будто все-таки липкий, словно он не водой умывается, а
вылизывает себя по-кошачьи... и другие тоже, как вылизанные...
и как они радуются, даже у гроба не могут скрыть
удовольствия... кошки, кошки, прав Одуванчик, отовсюду глядят
кошачьи глаза, и топорщатся кошачьи усы...
Ветер утих окончательно, солнце палит, и в воздухе влажно.
Струйки горячего воздуха рисуют над нами изогнутые стволы.
Текучие, красноватые, они уходят наверх, переплетаются и слегка
покачиваются, как водоросли от подводных течений. А выше
скользят, медленно перебирая гигантскими щупальцами,
студенистые призрачные медузы, иногда они делаются невидимы, и
потом проступают снова на фарфоровой голубизне неба слабым
тисненым рисунком, солнце тускло отблескивает на их куполах.
Одуванчик не унимался, я ждал, что его остановят, но
городские власти молча переминались с ноги на ногу, а новый
майор делал вид, что все это его не касается, и только его
маленькие глазки любопытно и, пожалуй, несколько плотоядно
косились на Одуванчика. Тот же к концу речи осатанел совершенно
и, несмотря на ее бессвязность, ухитрился насколько-то
наэлектризовать толпу. Его шея и лысина стали морковного цвета,
и я боялся, что завтра будут еще одни похороны.
- Мы клянемся,- выпучивая глаза, орал Одуванчик,- за
тебя отомстить! - он поднял кулак, и группа школьников,
наученная им, видимо, заранее, дружно гаркнула:
- Клянемся!
- Клянемся... клянемся... - нестройно прокатилось в
толпе.
Секретарь райкома сделал шаг к Одуванчику и беспомощно
остановился.
- Спи спокойно, дорогой товарищ! - взвыл тот из
последних сил и, тяжело перегнувшись через живот, наклонился и
бросил в могилу ком земли.
Солдаты, вытянув вверх карабины, дали залп, и добровольцы
из публики начали засыпать могилы. Одуванчик стоял и, бормоча
что-то, продолжал трясти кулаком.
Народ стал расходиться. Спешат... натыкаются на ограды
могил... как бараны, толкают друг друга... улыбаются, блеют...
по-козлиному брыкают задами... косолапо топчут песок...
оставляют следы кошачьих лап... и среди них чугунный... с ними
блеет, с ними толкается, с ними топчет песок...
Смотрят с надгробий надписи... золоченые буквы, имена и
чины... фотографии в черных рамках... рельефы из мрамора...
черный памятник за оградой... чугунное литое лицо...
здравствуй, чугунный... улыбается одними губами... ну и
улыбка... спокойная, а сколько жестокости... мое лицо, моя
улыбка... не очень-то хорошо я к себе отношусь... убежать бы...
нет сил... страшно... тоскливо... сделайте одолжение, не
ухмыляйтесь так гнусно...
Ты боишься себя самого. Это предельно глупо. Ты большая
глупая птица.
Голос... меня зовут, меня ищут... кто-то идет, это тоже
чугунный... поздно, уже поздно бежать... какая тоска... он
рядом...
- Идемте домой, будет дождь.
Юлий... откуда он здесь... галлюцинация... нет, это
чугунный... это шутит чугунный...
Хватит валять дурака. Приведи себя быстро в порядок. Перед
тобой Юлий, живой и здоровый Юлий.
- Будет дождь,- повторил он с мягкой
настойчивостью,смотрите, какая туча... Дома вас ждет сюрприз.
Приходи скорее в себя. Слышишь, как с тобой разговаривают?
Как с больным или сумасшедшим.
Что я могу поделать... сюрприз... понимаю, сюрприз... я,
наверное, должен обрадоваться... обязательно удивиться...
забыл... забыл, как это делается...
В нашем доме все окна и двери настежь открыты, на столе в
саду чайные чашки... сразу видно, приехали люди... здоровые
нормальные люди... за акациец - тихий смех... я знаю, это
Наталия...
- Я приехала тебя увезти, чтобы ты здесь не остался
навеки! - на лице ее сияет улыбка, а в глазах недоумение и
тревога. Говорит она оживленно и быстро, чтобы не дать мне
ляпнуть какую-нибудь нелепицу.
- И сбежим мы с тобой завтра же, а не то нагрянут господа
скульпторы, и начнется светская жизнь. Ох, уж эти господа
скульпторы! Я нашла им кучу заказов: городу нужны памятники.
Но, по-моему, для начала они должны сделать памятник мне!
Юлий ошибся: дождя не было, и мы пили чай под деревьями. К
вечеру туча обошла полукругом город и легла черным брюхом на
горизонт, приплюснув багровый закат и поглотив заходящее
солнце. Город остался во влажном и неподвижном воздухе.
Я старался не подавать вида, что меня пугает этот застой.
Недобрая темнота... подслушивает, подглядывает... как много у
темноты глаз... как много у нее щупалец...
Наталия смотрела задумчиво и внимательно, как я перед сном
запирал наружную дверь и задвижки на окнах, но спрашивать
ничего не стала.
Она была утомленной и скоро заснула. Ее тревожили
неспокойные сны, она что-то шептала и вздрагивала.
Сам же я спать не мог. За окнами что-то плавало, ползало
по крыше, по стенам - нгевесомое, невидимое и невидящее, но я
знал - реальное, жуткое.
Тонкая оболочка отделяет меня от ужасного... я в
батисфере... снаружи скользкие чудища шевелят клешнями и
щупальцами; обшаривают окна и двери, хотят вползти внутрь...
слепые, безглазые, они ищут щели наощупь... шарят, шарят по
стеклам...
За окнами пусто. Все это тебе лишь мерещится. Нервы.
Химические процессы в твоем мозгу, и ничего более.
Химические процессы... оказывается, они очень страшные,
эти процессы... ходит чугунный по городу, ходит по темным
улицам, вдавливает копыта в асфальт... свалится, не звякнув,
дверная цепочка... без лязга, сам, повернется засов...
отворится без скрипа дверь... и глянет чугунный мерцающими
глазами... поползет деловито по полу и стенам безглазая
нечисть... потянет ко мне клешни, присоски, щупальца... унесет
бесшумно с собой...
Это все - химические процессы, химические процессы в
мозгу,- повторял я, как заклинание, но это не помогало, и я
лежал, затаившись под одеялом, пока перед рассветом по стеклам
не захлюпали капли дождя, и страх не исчез.
Я попробовал разбудить Наталию, но она, глянув с сонным
испугом, зарылась лицом в подушку.
Спать все равно не хотелось, и было тоскливо. Вот сбылись
все мечты - военные машины завели свои рычащие двигатели,
засветили мощные фары и уехали туда, где существовали раньше.
Сбылась и моя мечта: вот рядом со мной Наталия, и она здесь
ради меня, и мы вместе уедем отсюда. И это тоже всего лишь
химические процессы в мозгу.
Наступило серое утро. Холодный ветер раскачивал ветки
деревьев, и все время моросил дождь.
Я собирал по дому и укладывал свои вещи, и Наталия мне
помогала. Потом мы пошли к Юлию, чтобы с ним попрощаться. Он
сидел перед печкой на стуле и помешивал кочергой ворох горящей
бумаги.
- Жгу свои рукописи,- пояснил он с любезной улыбкой,-
как Николай Васильевич Гоголь... Скучно на этом свете, господа.
Он решил ехать с нами, и это не показалось мне странным.
Автобуса не было, но Юлий нашел для нас частный
автомобиль.
За окошками плыла мокрая степь, и о днище машины тарахтела
щебенка. Иногда в поле зрения вплывали дома. И заборы, и
беленые стены сверху донизу были увешены золотистыми табачными
листьями, и казалось, в этих домах должны обитать люди, тоже
одетые в гирлянды табачных листьев.
Путь прошел незаметно, и к поезду мы успели за полчаса до
отхода. А дальше уж так получилось, что вместе мы добрались
лишь до Москвы; там у каждого вдруг нашлось неотложное дело, и
мы, все трое, разъехались в разные стороны. Но это уже к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг