Да, Одуванчик внезапно превратился в важную персону, и
поговорить с ним почиталось за честь, он же отвечал на вопросы
уклончиво и многозначительно. Он имел теперь постоянно занятой
вид, наряжался в сапоги и галифе, на суконном пиджаке висли две
старые военные медал, и левая рука покоилась на черной
перевязи.
В последующие три дня, хотя Одуванчик сидел уже дома, к
нему несколько раз заезжали, и престиж его продолжал расти.
Но все на свете кончается, и потребность карантинного бога
в советах Одуванчика исчерпалась. Сотни металлических баночек
наполнились пробами грунта, в клетки насажали нужное количество
кошек, мышей и сусликов, и жрецы карантина удалились на заставу
в свои кельи. Их больше никто не видел, и то, что они
продолжают существовать и функционировать, подтверждалось лишь
одним, косвенным и неярким свидетельством: раз в сутки, в
двенадцать дня, пустая черная волга останавливалась у магазина,
шофер покупал две бутылки армянского коньяка и тотчас уезжал
назад на заставу.
Одуванчик же оказался не у дел, интерес к нему городской
общественности начал спадать. И тогда он предпринял нелепейшую
рекламную акцию, окончательно укрепившую меня в мысли, что он
ненормальный, и принесшую ему, тем не менее, по фантастическому
стечению обстоятельств, новую славу.
В те дни, опасаясь, что используя свои ученые степени, я
оттесню его с главной роли консультанта при блюстителях
карантина, Одуванчик старательно меня избегал, и хотя я
довольно много слонялся по улицам, он ухитрился за целую неделю
встретить меня всего два раза. Он при этом страшно спешил и,
удирая, скороговоркой бормотал на ходу, что нам нужно с ним
побеседовать в ближайшее время, как только он станет чуть
посвободнее. Поэтому я немало удивился, когда однажды утром,
увидев меня на улице, он не свернул, как обычно, в сторону, а
подошел поздороваться и долго тряс мою руку:
- Слава богу, хоть вас встретил... вс" дела... мы тут
решили... кое-какие меры... если хотите, на пустоши... через
час.
Ничего более внятного он не сообщил, но я все же
отправился на кошачью пустошь. К началу церемонии я опоздал и
тихонько присоединился к небольшой стайке зрителей.
Представление развернулось у подножия сфинкса, на то самом
месте, где месяц назад мы при свете фар грузили в машину
изодранного кошками Одуванчика. Сейчас он стоял, подбоченясь,
при медалях и в галифе, и в позе его уже появилась некая
начальственная небрежность. Перед ним выстроились шеренгой
около тридцати юношей, школьники старших классов; сквозь
привычное для учащихся выражениеофициально-показной серьезности
на их лицах проглядывало недоумение. Одуванчик лишь наблюдал, а
руководил построением молодой учитель физкультуры в
тренировочном костюме; отдавая Одуванчику рапорт, он
замешкался, не зная, как его в данном случае следует именовать,
и выбрал неопределенное "товарищ начальник", что однако того
вполне удовлетворило.
Одуванчик важно кивнул, и учитель, повернувшись на
каблуках, не то пропел, не то прокричал:
- Пе-ервая пара... на пост... марш!
От шеренги отделились двое крайних и в ногу промаршировали
к сфинксу.
- Кру-у-гом! - пропел учитель.
Они повернулись и щелкнули каблуками.
- Сми-и-иррно!
По обе стороны передних лап сфинкса стояли теперь
навытяжку человеческие фигурки, и внезапно он приобрел
неописуемую монументальность: несмотря на оббитую голову, в
изваянии появилось нечто величественное,
восточно-монархическое.
Я думал, дурацкая церемония на этом и кончится, но
оказалось - нет. Одуванчику подали сверток, и он оттуда извлек
старый заржавленный автомат, из тех, что хранятся в школьных
музеях как партизанские реликвии с просверленной для
безопасности казенной частью ствола.
Одуванчик шагнул вперед и надел ремешок автомата одному из
часовых на голову, тот при этом неловко вытянул шею и осторожно
ею вращал, пока ремешок не занял премлемое положение.
Последовала немая сцена, и за ней - команда разойтись.
Что означало все это - почетный ли караул, фактическую
охрану или символический арест сфинкса - никто ясно не
представлял, да и Одуванчик, наверное, тоже; как бы там ни
было, в течение следующих двух дней, от восхода и до заката,
каждые четыре часа, происходила исправная смена караульных.
Забаве этой положили конец исследования жрецов карантина.
Непостижимыми человеческому уму путями, сквозь стены
лаборатории, через колючую проволоку ограды заставы, в город
просачивались кое-какие сведения; таинственная культура
шестьсот шестнадцать дробь два обрастала подробностями. Самая
неприятная из них состояла в том, что никаких реальных средств
борьбы с этим вирусом не имелось, а потому никакое лечение
невозможно; в случае эпидемии предсказывалась смертность боле
пятидесяти процентов, то есть выходило, эта болезнь хуже чумы.
Погибал вирус при температуре выше ста градусов, и кипятить его
бесполезно, храниться же, например, в земле, он способен
сколько угодно, так что его можно хоть на звезды в ракете
посылать, и с ним ничего не случится. Для животных он
бнзопасен, хотя среди них распространяется легко, и
теоретически возможно его использование в качестве
биологического оружия. Казалось бы, в городе дожна бушевать
ужасная эпидемия, и никто не мог объяснить, почему ее нет.
Так вот, оказалось, что в земле на кошачьей пустоши полно
этого злополучного "дробь-два!, и еще раньше, чем лейтенант
велел Одуванчику с его добровольцами оттуда убраться, все
школьники сидели уже по домам, и мамаши их не отпускали от себя
ни на шаг.
Сфинкс пребывал снова в полном одиночестве, и покой его не
нарушали никакие звуки, кроме шелеста чахлых трав, да плеска и
шуршания волн на морском песке.
И ровно через день сфинкс стал жертвой покушения, для
общества оставшегося неразгаданным - предположение, что это
дело рук Одуванчика, отпадало сразу, ибо преступник обладал
невероятной физической силой и действовал с маниакально, словно
мстительной злобнстью. Орудовал он, скорее всего, тяжелой
кувалдой: лапы, хвост, голова и правое плечо были отбиты
полностью, в разных местах туловища зияли выбоины. Собственно,
сфинкс существовать перестал - от него сохранился бесформенный
и безобразный обломок темного камня. Часть плит постамента была
выворочена и разбита.
На публику это событие почему-то подействовало удручающе
- в нем видели упорное предзнаменование. Одуванчик имел
скорбный вид и на все вопросы в ответ говорил одно и то же:
нет, он не злорадствует, но оставить изваяние без охраны -
безусловно, преступная халатность.
После этого лейтенант приставил на всякий случай к
останкам сфинкса персонального часового; зная, что земля вокруг
постамента заразная, тот, маясь бездельем, уныло ходил
взад-вперед по пыльной дороге. Авторитет Одуванчика в городе с
этих пор окончательно упрочился.
Следующая неделя принесла мне неожиданную встречу. Я вышел
утром из дома, и на улице меня ждал человек. Какую-то долю
секунды я не мог вспомнить, откуда я его знаю; на меня
нахлынуло ощущение неприятного, дурного, и узнавать его не
хотелось. Он был выше меня, с мощным торсом и массивною
головой, посаженной прямо на плечи - я преодолел, наконец,
защитную реакцию памяти: передо мною стоял главный из трех, из
тех трех парней, что пытались на пустоши закидать меня камнями.
Сейчас он имел ошалелый, неуверенный вид, и взгляд его казался
воспаленным. Он протянул мне свою огромную пятерню с явным
намерением обменяться рукопожатием.
После того происшествия Крестовский не стал доводить дело
до судебных инстанций, разумеется, с моего согласия. Приятель
его, пострадавший больше меня - трещина в черепе и сотрясение
мозга - тоже отказался от претензий. К тому же за этого,
глыбообразного, просили соседи: он жил вдвоем с матерью, от
старости уже совершенно беспомощной, за которой как-то
присматривал, и вообще, человеком плохим он не считался. Так
что зла я к нему не имел, но и приятности, естественно, не
испытывал, и подать руку замешкался.
- Вы... это... не обижайтесь... - на лицо его медленно
выползла неосмысленная улыбка, поразившая меня еще при первом,
если можно так выразиться, знакомстве, - потому что место...
там место плохое... я в больницу иду...
Овладев собой, я протянул ему руку - ладонь его оказалась
горячей и неприятно сухой.
- Давно это с вами?
- Четыре дня... вс" от той статуи... мне сознаться
надо... это я статую поуродовал...
И так же, как в момент встречи не хотелось его узнавать,
сейчас мое сознание отказывалось принимать смысл его слов, и
все-таки их достоверность не вызывала сомнений. Достаточно было
взглянуть на его руки, чтобы понять: да, это сделал он, и никто
другой не мог этого сделать.
- А... зачем?
- Ни за чем... так... место плохое... я ее ломом...
Он неловко переминался и смотрел на меня просительно,
будто ожидая помощи или какого-то обещания, я же не мог понять,
чего он от меня хочет.
- Так вы... скажите, кому надо... я подумал, надо
сознаться... а то не вылечат... - он, прощаясь, протянул руку,
и я подал свою уже без заминки, - и вы тоже... не
обижайтесь...
Впоследствии я узнал, что так или иначе его наивный
замысел оправдался. Жертв вируса дробь-два насчитывалось
немного - человек шестнадцать или семнадцать, но из своих
когтей он выпустил только двоих: Одуванчика и этого парня.
19
Приближался конец августа, мой отпуск окончился, и я не
без удовольствия написал в свой институт о карантине и о том,
что может, это надолго - пусть их, придумывают, как узаконить
мое житье здесь.
Из Москвы пришли письма, от Юлия и Наталии. Каждое из них,
по отдельности, не содержало ничего странного, но вместе они
меня поразили. Я даже сличил штампы - оба писали почти в один
день, но виделись они вряд ли: Наталия уже знала о карантине,
Юлий же о нем не слыхал.
Юлий писал довольно пространно, о всякой всячине, о
начавшихся на студии съемках, о том, какой дрянной получается
фильм. Мне же самыми интересными показались последние фразы,
написанные им небрежно и, видимо, совсем не задумываясь:
"Можете смеяться, сколько хотите, обижаться не буду, но я
жалею, что тогда уехал. Помню, было душно, дышалось тяжело,
казалось, все, и мы в том числе, заросло мхом, но вот парадокс:
меня тянет в это нечищенное паршивое кошачье захолустье. Тот
месяц вспоминается, как удачный, почти счастливый. Я с
удовольствием работал, а здесь не могу преодолеть отвращения к
пишущей машинке. Так что, возможно, скоро увидимся".
В письме Наталии, чуть не дословно, повторялась та же
мысль:
"Милый, это ужасно, но я скучаю все больше, и по тебе, и
по нашему тихому кошачьему городу. От него у меня до сих пор
ощущение тяжести и загадки - будто мне предлагалось понять
что-то важное, а я не смогла и сбежала. Кажется, я готова все
бросить и ехать к тебе, пробиваться через этот злополучный
карантин".
Странно было читать эти письма из далекого несуществующего
мира. Я пытался представить, как ходила бы здесь Наталия, по
пустынным и пыльным, не тревожимым ни людьми, ни колесами,
улицам, как она проходила бы мимо закрытых, затаившихся окон,
как оглядывали бы ее редкие прохожие с тайным вопросом, не
несет ли она уже в себе смерть - и у меня ничего не
получалось. Она мне вспоминалась воплощением легкости, и я не
мог вообразить ее в скорлупе из отчужденности, настороженности
и суеверного страха, которую в день объявления карантина, как
обязательную форму одежды, одели все в городе, и я вместе со
всеми.
Потеряв постепенно счет дням и неделям, я иногда вычислял,
а иногда у кого-нибудь спрашивал, какое сегодня число.
Положение в городе стабилизировалось, но напряженно и
непонятно, словно враждующие скрытые силы, управляющие течением
жизни, заключили временное мирное соглашение. Новых заболеваний
не отмечалось. В больнице у всех жителей, по кварталам и
улицам, брали кровь на анализ - ни у кого вирус не
обнаруживался. Его не находили ни в крови домашних животных, ни
у мышей и сусликов, ни в пробах воды и грунта. Вирус шестьсот
шестнадцать дробь два отступился от города.
Но каждый помнил, что всего в километре к западу от
крайних домов, на пустоши, оранжевые флажки огораживают большой
участок все еще заразной земли. И посредине пустоши над
побуревшей травой возвышается статуя сфинкса. Изуродованный, с
отбитыми лапами - почти бесформенная глыба черного камня - он
попрежнему владел пустошью, и теперь уже не один, а целых
четыре солдата с автоматами ночью и днем охраняли
неприкосновенность его территории.
Оптимисты из населения говорили, что не сегодня, так
завтра, бурые грузовики на всех четырех дорогах заведут свои
страшно рычащие двигатели, засветят мощные фары, сдвинутся с
места и уедут туда, где существовали раньше. Мирные жители
проснутся свободными, а карантинные власти на пустоши будут
сами сводить счеты со сфинксом и вирусом.
Но оказалось, еще не все обряды совершены в храме
карантинного бога, и не все жертвы принесены на алтарь хищного
вируса.
Жрецы карантина медлили. Скрывшись опять на заставе, они
ждали чего-то. Вскоре просочился слух, что ждут не чего-то, а
кого-то, очень важного человека. А потом стало известно, и кого
именно ждут: приехать должен был знаменитый специалист по
вирусам, член-корреспондент академии наук и обладатель
множества научных званий и дипломов, ВалентинВалентинович
Бекетов.
Но зачем приезжать светилу вирусологии сейчас, когда все
уже практически кончено - перед этим вопросом пасовали даже
самые ловкие на выдумки люди. Ожидалось его явление с
нетерпением, любопытством и суеверной надеждой, что одним своим
словом, своими познаниями и вообще, силой научных чар, он
мгновенно снимет заклятие с города - и начнется новая
прекрасная жизнь, людям останется одна лишь забота: как можно
скорее изгнать из памяти все это карантинное наваждение.
Так что для города день его приезда был днем немаловажным.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг