отказывала забредавшим туда мужчинам, находя интрес в
гадательном характере такого контакта с сильным полом. В
подобных условиях факт изнасилования становился совершенно
абсурдным, и все-таки в разговорах речь шла именно об
изнасиловании.
Я никогда не думал, что в сонном заштатном городишке можно
в одно утро взбудоражить поголовно все население. Даже у самых
благонравных девиц, шептавшихся за калитками среди мальв и
подсолнухов, сквозь гримаски брезгливости, в глазах теплился
загадочный огонек. Мужчины, улыбаясь откровенно и сально,
перебрасывались короткими фразами и возбужденными смешками, и
по-особому фамильярно заговаривали на улице с незнакомыми
женщинами. Больше всех суетились старухи - они парами или
по-трое, на крылечках, у дверей магазинов, просто на мостовой,
вслух, не снижая голоса, с горящими любопытством глазами,
смаковали детали, не смущаясь никакими подробностями.
Сформировалось ходячее мнение - парней не судить, отпустить,
да и все; а вот если бы девица осталась жива - ее расстрелять;
заодно осуждалась вся молодежь, водка, женские брюки и местные
власти; предлагалось также запретить загорать и купаться вне
городского пляжа и в необычное время.
Над пыльными улицами, над съежившейся от зной листвой, над
раскаленными черепичными крышами витал дух недоброго и мрачного
соблазна, словно злая комета, промчавшись в небе, подчинила
весь город разом своему влиянию. Мы будто попали в поле
гигантского страшного магнита, наделенного властью взращивать
зародыши зла; мне мерещилось, я чувствую, как в моем
собственном сознании оживают, до сих пор неведомые,
злокачественные клетки, пробуждаются ростки скверноты.
Меня потянуло к морю. Бессознательно выбрал я тот же путь,
по которому шел в самую первую ночь, ставшую сейчас такой
далекой и сказочной. Да, тогда шагалось легко, а теперь я
старался, как мог, изобразить бодрую походку и все время с нее
сбивался.
Я подошел к воде, присел и погрузил ладони в пену прибоя,
как в ту первую ночь. Мне казалось, я действую не по
собственным импульсам, а расслабившись, выполняю чужую,
неизвестную мне, но не враждебную волю, вернувшую меня к
исходной точке круга, чтобы напомнить мне о чем-то, чтобы я
пережил еще раз ушедший, казалось бы, в прошлое кусочек жизни.
И я, человек из той ночи, не чувствовал зноя, не видел
слепящих бликов на волнах, а ощущал лишь прохладу воды,
оставляющей песок на ладонях, смывающей тут же его и приносящей
снова. Другой же, сегодняшний я, хладнокровный и рассуждающий,
ясно видел сверху, как с воздушного шара, голубую воду,
играющую легкими волнами, жемчужно-серый, тяжелый и влажный
песок, кружевную кайму из пены, трепещущую от ветра и волн, и
человека, склонившегося над этой границей между двумя мирами. И
тот, кто смотрел сверху, знал все, что дальше случится с тем,
который сидел внизу. Это странное ощущение раздвоения не
покидало меня весь день, по крайней мере, до того момента,
когда я перестал ощущать что бы то ни было.
Человек внизу поднялся и пошел вдоль берега, к маяку,
виднеющемуся короткой белой царапиной на серо-голубом фарфоре
горизонта, а то, другой, наверху размышлял об этом холодно и
насмешливо. С отъезда Наталии я упрямо избегал пустоши, мне
казалось, она что-то хранит от пасторали тех дней, аромат или
музыку, и было страшно неосторожным вторжением разрушить
хрупкость воспоминаний. Ночь лиловых бешеных кошек уничтожила
все, и теперь тот, сверху, спрашивал, вежливо улыбаясь: мой
наивный друг, зачем себя мучить напрасно, неужели ты думаешь,
хоть что-нибудь там осталось?
Черный силуэт сфинкса вырос над плоским берегом, и я
привычно расположился курить на теплом шершавом камне его
постамента. Несколько кошек носились, догоняя друг друга и
наклоняясь на поворотах, как мотоциклисты на треке; сверху были
видны округлые петли ухоров, что они рисовали на буроватой
траве.
Ах, мой умный друг, конечно осталось... осталась нежность
и, увы, горечь... каким давним стало все это... и каким
недоступным...
А впрочем, не пора ли проснуться?.. Что за гипноз?..
Во-первых письмо, поскорее... и больше здесь не торчать...
ехать, ехать в Москву... найду, человек не иголка... там и Юлий
поможет... и главное, сегодня же отправить письмо...
Я стал лихорадочно шарить в карманах: хотя бы клочок
бумаги - но, как на зло, ничего не нашел.
- Дяденька, дай закурить! - произнес голос с глухими
неуклюжими интонациями, похожими на непонятный акцент.
Галлюцинация, подумалось мне - память по собственной
прихоти воспроизвела фразу, слышанную раньше на улице. Но у
самых моих глаз возникла рука, мускулистая, грязная, протянутая
в ожидающем и требовательном жесте. Я взял со ступени открытую
пачку, протянул ему и поднял глаза. Парней было трое, все в
замызганных клетчатых ковбойках; двое особого интереса не
представляли, а вот на тертьего, что стоял поодаль, стоило
посмотреть. Массивный и глыбоподобный, он на голову возвышался
над своими приятелями. Его толстые, с мускулатурой мясника,
руки, не сужаясь в запястьях, прямо переходили в кисти.
Страннее всего был взгляд - без сомнения зоркий, но
отрешенный, как у наркомана; на плоском лице блуждала
неопределнная улыбка. Он вовсе не походил на идиота, но в уме
своем, видимо, был настолько незаинтересован, что воспринимал
его почти как физиологически ненужный придаток; подобно звукам
в пустом запертом зале, в нем бродили какие-то мысли, порождая
удивившую меня отвлеченную улыбку.
Первый из парней, запустив пальцы в мои сигареты, вытащил
чуть не полпачки и со смущенно-наглым смешком взглянул на меня,
как бы спрашивая разрешения. Вместо ответа я спрятал пачку в
карман, и все трое, повернувшись без слов, направились
вразвалку к дороге.
Не желая еще раз встречаться с ними, я выждал, пока они
удалились, и пошел к городу не по дороге, а вдоль полосы прибоя
по мокрому плотному песку. И снова, как с птичьего полета, я
видел прихотливый узор скипающей пены и цепочку моих следов,
смываемых волнами.
Вскоре я приметил опять моих знакомцев. Они сидели на
пыльной обочине и пили водку из горлышка, передавая друг другу
бутылку. В центре важно восседал глыбообразный, и они втроем
напоминали заседание некоего подозрительного трибунала.
Когда я поравнялся с ними, крайний слева стал показывать
на меня пальцем с каким-то глупым кудахтающим смехом.
Повидимому, их рассмешило, что я иду по песку, когда рядом
проходит дорога, как впроче, и я не понимал, почему они пьют
теплую водку, сидя в известковой пыли, если рядом есть трава, и
каменные плиты у моря.
Неожиданно левый, переставши кудахтать, поднял небольшой
камень и бросил в меня - камень просвистел мимо и плюхнулся в
воду. Парень же тотчас запустил еще один голыш, который попал
мне в ногу; после этого метнул камень и правый, а за ним и
глыбообразный.
Особой злобы в них видно не было, и я не сразу сообразил,
что вот так, развлекаясь, они преспокойно могут меня
прикончить. Я круто свернул и побежал к ним: ведь не смогут же
они убить, ни с того, ни с сего, стоящего перед ними человека!
Могут и убить - откомментировал мой двойник, наблюдавший всю
сцену сверху и, как ни странно, продолжающий существовать. К
сожалению, попав на сухой рыхлый песок, быстро бежать я не мог.
Они, очевидно, понили тоже, что если я окажусь перед ними
вплотную, они просто не будут знать, что со мной делать - град
камней участился, и камни стали крупнее. Я как мог защищал
лицо, но скула и подбородок были уже разбиты; боли я, как
будто, не чувствовал, во всяком случае, не помню ее, и ощущал
только толчки от ударов.
До них оставалось еще шагов десять, и тут глыбообразный
встал во весь рост с большим булыжником в руках: они считали,
правила игры уже установлены, я должен идти вдоль берега, а они
будут кидать камни, и теперь он показывал, какое наказание мне
грозит за грубое нарушение правил.
Из-за булыжника я слегка зазевался и получил тяжелый удар
повыше уха, и еще один, в щеку; я думал, что продолжаю бежать,
но неожиданно оказалось - сижу на песке, и он подо мной
кружится и качается.
С трудом остановив вращение песка, я нашел взглядом
противников - правый кидаться перестал, левй же, наоборот,
действовал с максимальной скоростью: один камень еще не успевал
долететь, а он уже бросал следующий, ия вяло пытался от них
отмахиваться. Глыбообразный стоял с булыжником и с недоумением
смотрел на него, словно он к нему в руки свалился с неба.
Внезапно он повернулся к левому и с маху обрушил камень на его
голову.
Я звука не слышал, но удар почему-то отдался во мне
болезненной судорогой. Парень стал оседать, потемнел, сплющился
и расплылся в огромное черное пятно, застлавшее мне глаза.
15
Пришел я в сознание дома, в собственной постели. Рядом
сидела Амалия Фердинандовна в кружевном белом переднике. Мне
это показалось смешным, я вообразил ее хозяйкой кондитерской, и
стало еще смешнее.
Увидев, что я очнулся, да еще улыбаюсь, она просияла от
радости. Она что-то хотела сказать, но передник так занимал
меня, что я ее перебил:
- А зачем вам передник с кружевами, Амалия Фердинандовна?
- Вы должны закрыть рот и молчать, вам нельзя
разговаривать, так приказал доктор. Вы ужасно меня напугали:
целую ночь без память! У вас был даже бред, я дрожала от
страха. А передник вместо халата, чтобы вы знали, что вы
настоящий больной и должны меня слушаться.
Она уплыла в кухню и вернулась с чашкой бульона. Есть
самому она мне не позволила - так приказал доктор - и стала
кормить с ложки.
Меня продержали в кровати еще три дня. Дважды в день из
больницы приходила сестра делать уколы, а в остальное время
Амалия Фердинандовна кормила меня бульонами, поила чаем с
пахучими травами и развлекала своей болтовней.
- Утром, когда вы спали, приходили разбойники, те самые,
что хотели вас убить. Представьте, майор Владислав посоветовал
им идти к вам извиняться, чтобы их не посадили в тюрьму! Я
испугалась, но поставила их на место. Я сказала: вам полагается
находиться на каторге, а профессору вредно видеть ваши ужасные
лица! Лучше отправляйтесь в церковь и поставьте свечку за
здоровье профессора! Но им даже это нельзя, майор Владислав
запретил им выезжать из города.
Она могла говорить часами без передышки, да в общем-то так
и делала, когда убедилась, что я более или менее оправился. Это
было невыносимо, если бы не детская чистота ее восприятия, и
еще пожалуй, мелодичный поставленный голос. Вникать в ее речь
все время я, конечно, не мог, она этого и не требовала, но
изредка я прислушивался, чтобы не пропустить чего-нибуть
интересного.
В тот день, когда кончилось мое заточение, она отлучилась
с утра на час или больше, а я сидел под виноградом на садовой
скамейке (так приказал доктор) и радовался тому, что небо
безоблачное, голубое и безразличное, что тени виноградных
побегов легкие и прохладные, и на улице нет прохожих и не нужно
ни с кем разговаривать. Я удивлялся тому, что не тянуло
выходить за калитку и даже не тянуло курить.
Явилась Амалия Фердинандовна с видом торжественным и с
какой-то бумажкой в руках. Бумажка эта вызвала у меня невнятное
раздраение, как возможный источник беспокойства. Секунду еще я
надеялся, что бумажка случайная и ко мне касательства не имеет
- но нет, она несла ее бережно, мне на показ перед своей
пышной грудью.
- Теперь я могу вам сказать! Я так мучилась эти дни, но
все боялась вас волновать: Леночка больна, она больше недели в
больнице. Вирусный грипп, говорит доктор, но делает такое лицо,
что становится страшно! А майор Владислав не велел к ней
пускать, ей даже не с кем поговорить - и почему он
распоряжается, он же не главный врач! Я думаю, за этим
скрываются чувства, он ведь раньше за ней ухаживал. У него
ничего не понять, майор Владислав, он таинственный, как граф
Монтекристо. И все-таки я добилась, я уговорила его, ради вас!
- она протянула мне слегка уже смятый листок.
Записка была лаконичной: "Пропустить в палату номер
двенадцать", и подпись, для чтения невозможная, но знакомая
всему городу, похожая на ряд узелков, завязанных на проволоке.
Я повертел бумажку в руках - на обороте обнаружилось
послание для меня: "Если достаточно хорошо себя чувствуете,
после больницы зайдите ко мне".
Не пойти я теперь не мог, но собирался медленно и
неохотно, с ощущением, что все это специально подстроено, чтобы
не дать мне покоя и испакостить настроение.
Но, оказалось, майор и больница - еще не вс". Когда я шел
мимо почты, на крыльцо выбежала девушка, та самая, что столько
раз безразлично возвращала мне паспорт. Сейчас она млела от
любезности:
- Что же вы не заходите! Загляните на минуточку!
Если бы мне вручили письмо от марсианина, оно, наверное,
не так бы меня ошарашило. Розоватый изящный конверт, яркая
марка в углу и лиловые строчки адреса - казалось, письмо
пришло из чудесного недоступного мира, где вс" весело, красиво
и беззаботно.
Я брел по бульвару и дивился своей бесчувственности. Еще
две недели назад я принял бы это письмо, как сказочную
драгоценность, как источник безмерного счастья, а теперь - оно
лишь слегка взволновало, и я хорошо понимал, что волнение это в
основном дань прошлому, память о тогдашнем моем состоянии.
Думать об этом было как-то невесело, и я вдруг взглянул на
розовый конверт с неприязнью - что они, сговорились, что ли,
причинять мне сегодня беспокойство? Как нелепо все
получилось... та ночь, ночь лиловых кошек, что-то съела, что-то
отрезала... каким давним прошлым вс" это стало...
Нашлась, наконец, скамейка, затененная ветвями акаций, и я
разорвал конверт.
"Милый, вот я и в Москве. Заходила к тетке, думала, от
тебя будет весточка. Почему-то я беспокоюсь, у тебя все в
порядке? У меня тут по горло дел, недели на две, а то и больше.
Постараюсь с ними расправиться поживее, а потом приеду к тебе,
если захочешь. А знаешь, я по тебе соскучилась. Конверт не
выбрасывай, на нем мой новый адрес. Целую и жду вестей. Н."
От письма веяло уютом, оно всколыхнуло то, что казалось
забытым. Поехать в Москву?.. Немного оправиться и поехать... а
если ей неудобно... впрочем, есть телеграф...
Я перечитал письмо еще раз и сунул в карман - там
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг