Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ
ПЕПЕЛ КЛААСА
Фантастический рассказ
ПЕПЕЛ БЬЕТСЯ О МОЮ ГРУДЬ...
Шарль де Костер. "Легенда об Уленшпигеле".
- Вы ошиблись, назвав академика Воронина покойным, - сказал Вадиму
оппонент.
- Неужели он еще жив?
- Можете в том убедиться, навестив его.
- Удобно ли?
- Старик нуждается в общении. Возраст приковал его к дому, а он
человек деятельный. Реликт, последний из могикан. Мне довелось слушать его
лекции.
- А я знаю академика лишь по книгам.
- Тем более, не упускайте возможности познакомиться с ним лично. Ваша
диссертация - подходящий предлог. Вы исследуете ситуационные противоречия
между личностью и обществом. У Воронина парадоксальное отношение к этой
проблеме.
- И каково оно?
- Видите ли, будучи сам человеком исключительно порядочным, Воронин
не ставит человеческую порядочность ни в грош. Впрочем, не буду
пересказывать его взгляды, узнаете из первых уст, если, конечно,
покажетесь старику достойным доверия. Ну, желаю успеха!
Воронин вовсе не производил впечатления ветхого старца. Сухой, слегка
сутулый, в спортивном костюме. Лицо выдублено временем, иссечено
морщинами, глаза бледно-голубые, с живым блеском. Волосы белые, с
желтизной, словно посеребренные, а поверх слегка позолоченные. Пряди
длинные, почти до плеч.
Держался академик непринужденно, даже подчеркнуто просто,
разговаривал с Вадимом как равный. Заинтересовался темой диссертации, но
сказал:
- Сам бы я за эту проблему не взялся.
- Считаете ее неактуальной?
- Наоборот. Просто выводы оказались бы слишком пессимистичными.
- Говорят, вы не любите людей?
- Вернее, не уважаю, - уточнил Воронин.
- И что сделало вас мизантропом?
- Под мизантропией понимают человеконенавистничество. Я далек от
этого.
- Пусть так, - настаивал Вадим. - И все же?
- Критическое отношение к человеку породила во мне жизнь, - Воронин
тряхнул волосами, словно поставил точку на сказанном.
- Извините за назойливость, но как именно?
- Я на несколько поколений старше вас, нам трудно понять друг друга.
Тем не менее, попробую объяснить. Слишком часто приходилось видеть, как
человек говорит одно, делает другое, а думает третье. На моих глазах не
раз происходила инверсия личности, я разочаровывался во вчерашних кумирах.
- Вы имеете в виду культ Сталина, брежневские времена?
- И это тоже. Кстати, вас не удивляет, что и после обнародования
данных о жертвах репрессий сталинисты так и остались в большинстве своем
сталинистами? Думаете, не поверили? Нет, оправдали. Сработал инстинкт
морального самосохранения. Им нужно было сохранить иллюзии - или жизнь
пошла бы насмарку. "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности
полет", - они продолжали твердить это вопреки рассудку. Иначе - пустота,
конец всему.
- Но вы-то не были сталинистом?
- Как сказать... Я - продукт своей эпохи. Такой же выпускник
сталинской школы. У нас существовала одна система ценностей. И с этой
точки зрения все мы, за редким исключением, были сталинистами, как
большинство немцев в начале сороковых - гитлеровцами. Правда, впоследствии
я утратил иллюзии. К несчастью.
- Вот как? - поразился Вадим. - А тогда вы были счастливы?
- Счастливые люди встречаются во все времена, - уклонился от прямого
ответа Воронин. - И во время войн, эпидемий, культа, застоя. Не удивлюсь,
если окажется, что тогда их было больше.
- Иллюзорное счастье?
- Полагаете, это хуже, чем неиллюзорное несчастье?
- Думаю, что да, - сказал Вадим.
- Не знаю, не знаю... Бывает же ложь во спасение!
- Ложь - всегда ложь.
- Когда-то и я так думал. Признавал лишь двоичный код: черное или
белое, ложь или правда. А как быть, если в жизни преобладает серое? Если
вчерашняя правда обращается ложью, а ложь объявляется правдой? А ведь
вообще может быть несколько правд, и от тебя требуют сделать
бескомпромиссный выбор между ними, как тогда?
- Но ведь нескольких правд не бывает! - опешил Вадим.
- Бывает, еще как бывает. У моей матери было два брата - Виктор и
Михаил. В гражданскую войну дядя Витя стал белым, дядя Миша - красным.
Один из них мог убить другого. Во имя своей неоспоримой правды. Наша беда
в этой неоспоримости, в том, что мы не приемлем плюрализма правд.
- И все-таки не могу с вами согласиться.
- Было бы удивительно, если бы согласились. Между нами не только
поколения, но и эпохи, причем каждая мыслила по-своему. А я к тому же
разошелся в образе мышления со своей эпохой и не сошелся с вашей.
- Но это еще не причина для того, чтобы презирать людей.
- В смысле: не уважать человека?
- Хотя бы так.
- Кажется, наш разговор пойдет по кругу, - с едва уловимым оттенком
досады произнес Воронин. - Я снова скажу об иллюзиях, вы упомянете
разоблачение культа личности. Я сошлюсь на свое поколение наивно
веровавших в идеалы и в того, чей гений их воплощает...
- А я соглашусь, что следующее поколение не верило ни в бога, ни в
дьявола.
- Ни во что не верило, но голосовало "за". И, пожалуй, не одно
поколение.
- Надеюсь, о нашем поколении вы этого не скажете?
- О да, поколение созидателей!
- Не иронизируйте! - обиделся Вадим.
- Если иронизирую, то над собой. Что же касается вашего поколения...
Воздержусь от оценок. Слишком часто приходилось разочаровываться.
- Мы тоже иллюзия?
- Риторический вопрос. Адресуйте его потомкам.
- Я так и поступлю.
Воронин сделал нетерпеливое движение.
- Надо полагать, мы исчерпали тему?
- Нет, - возразил Вадим. - Я все еще не узнал, чем провинился перед
вами человек.
- Передо мной? Абсолютно ничем.
- Послушайте... Мне очень важно это знать... Я не нахожу точных
определений, но вы-то понимаете... Ну, пожалуйста...
- Неужели девяностолетний старик для вас авторитет? - смягчился
Воронин. - Когда я был в вашем возрасте, меня меньше всего интересовало
мнение старших. Обо всем на свете имел собственное, единственно правильное
суждение. А уж каковы масштабы моих тогдашних интересов - земной шар,
человеческая масса, класс. И уж если человек, то обязательно вождь или, на
худой конец, крупный деятель. Судьба мирового пролетариата волновала меня
больше, чем отцовская судьба. Что, опять ухожу от сути? Ну, будь
по-вашему. Как вы относитесь к Осипу Мандельштаму?
На лице Вадима отразилось недоумение.
- Как отношусь? М-м... Большой поэт с трагической судьбой.
- Сейчас я прочитаю по памяти отрывки из двух его стихотворений.
Слушайте:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
А где хватит на полразговорца, -
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны...
Что ни казнь у него - то малина,
И широкая грудь осетина.
Стихотворение-плевок, пощечина. Акт высочайшего мужества,
самопожертвования. И Сталин дрогнул, не решился уничтожить поэта... Но вот
стихотворение, написанное вскоре:
И к нему - в его сердцевину -
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел.
Кто написал эти раболепные строки? Тот же Осип Мандельштам, вчера еще
герой, бросивший перчатку тирану!
Вадим вскочил.
- Вы обвиняете Мандельштама!..
- Нет, это вы его обвиняете! - с неожиданной жесткостью воскликнул
Воронин. - Да-да, следуя вашей логике, Мандельштама нельзя не обвинить. Я
же оправдываю несчастного поэта. Ведь он всего лишь человек. А человека
можно сломить морально или физически. Не только слабого! Любого! Самого
сильного!
- Неправда!
- Предают отца, мать, друзей, самих себя. Иногда из подлости,
низости, зависти. Таким нет прощения. Чаще из страха, как Мандельштам, от
боли, безысходности. Здесь я не судья. Виновата природа человека,
запрограммировавшая в нем страх мучений и смерти. Тот же инстинкт
самосохранения, который не позволял сталинистам отречься от Сталина.
- Выходит, они-то его не предают?!
- Зато предают нас, не говоря уже о миллионах погубленных Сталиным,
их памяти. Но сталинистов я тоже не обвиняю. Каждый из людей родился
потенциальным предателем.
- Какая жуткая философия, - содрогнулся Вадим.
- Не философия, а печальная действительность, - убежденно проговорил
Воронин. - Напрасно мы коснулись этой темы, не стоило бередить вам душу.
Но вы сами вынудили меня. Как видите, я не смог устоять.
- Неужели вы способны на предательство? - в голосе Вадима возмущение
боролось с недоверием.
- К сожалению, - склонил серебряную голову Воронин. - Я могу привести
десятки... нет, тысячи примеров, когда люди, перед тем славившиеся
мужеством, превращались в...
- Вы... предавали...
- Я - нет, - с достоинством сказал Воронин. - Но не обольщаюсь этим.
Я тоже человек. Мне посчастливилось избежать предательства. Милость
судьбы! Ведь столько раз мог оказаться за решеткой, и в чем бы только ни
признался! Пронесло. Сам удивляюсь, почему. Иногда становится даже обидно:
неужели я был настолько ординарен, что не привлек внимания палачей?
- Остались чистеньким, а сейчас кокетничаете? - выдохнул Вадим. -
Вероятно, я не должен так разговаривать с вами. Вы академик, звездная
величина. Однако у меня нет желания поддакивать вам. И промолчать не могу.
То, что вы сказали, отвратительно. А теперь можете указать мне на дверь.
- Молодой человек, - устало произнес Воронин, - ваша горячность
делает вам честь. Я не в обиде на вас. Но слова, при всей их
эмоциональности, остаются словами.
- Вы сослались на тысячи примеров. Я тоже могу привести исторические
примеры...
- Почему я должен верить историкам, мало они меня обманывали?
- Но существуют же свидетельства очевидцев!
- Они субъективны. А я признаю лишь научно подтвержденные факты.
Только с их помощью вы сумеете меня переубедить. Сделайте это, и я умру
счастливым человеком. Поторопитесь, мне жить недолго, - добавил Воронин, и
Вадим впервые осознал, насколько он стар.
"Судья обратился к палачу:
- Посади женщину на стул и зажми ей руки и ноги в тиски.
Палач исполнил приказ.
- Не надо, не надо, господа судьи! - вскричал Уленшпигель. - Посадите
меня вместо нее, сломайте мне пальцы на руках и ногах, а вдову пощадите!
- Рыбник! - напомнила ему Сооткин. - У меня есть ненависть и
стойкость...
- Зажми! - приказал судья.
Палач стиснул изо всех сил... А кости ее трещали, а кровь капала с
ног на землю...
- Признайся за нее, - сказал судья Уленшпигелю.
Но тут Сооткин посмотрела на сына широко раскрытыми, как у покойника,
глазами. И понял Уленшпигель, что говорить нельзя, и, не сказав ни слова,
заплакал".
"Ах, если б можно было этим убедить Воронина, - подумал Вадим,
закрывая книгу. - Но литература для него еще менее достоверна, чем
история. Да, какими бы правдивыми ни казались слова, только факты могут
удостоверить истину".
Он поймал себя на мысли, что рассуждает, как Воронин. И что в этих
рассуждениях есть жестокий, но здравый смысл. При всем несогласии с
аргументами академика Вадиму не удалось, пообщавшись с ним, остаться
прежним, безоглядно верящим в добро человеком. Ему словно прибавилось лет,
и жизненный опыт, которого прежде недоставало, заставлял подвергнуть
сомнению аксиомы, до встречи с Ворониным принимавшиеся на веру.
С чувством, напоминающим отчаяние, Вадим понял, что, несмотря на
хвалебные отзывы оппонентов, не сможет защищать диссертацию до тех пор,
пока не подкрепит ее фактами, которых потребовал от него академик.
На миг стало жаль себя, подумалось, что не в добрый час пошел он к
Воронину. Но, может, оно и к лучшему? Ведь как заманчиво породнить
психологию с точными науками!
Чтобы добыть научно подтвержденные факты, надо поставить эксперимент.
Причем на себе. Самому пройти кругами ада. Вынести пытки, которые
выдержали Сооткин и Уленшпигель. И подтвердить это не словами, а
показаниями бесстрастных приборов - единственных свидетелей, чьи показания
не сможет оспорить Воронин.
"Выдержу ли, сумею ли выстоять?"
Не выдержит слабый человечек Вадим - найдется другой, по-настоящему
сильный!
"Пепел Клааса бьется о мою грудь", - повторил он слова Уленшпигеля и
подумал, что чувствующий это биение никогда не станет предателем.
Человек, сидевший напротив, был ему отвратителен. Тупое уверенное
лицо, вислые усы, прокуренные черные зубы. Кожанка, лоснящаяся черным
хромом, такая же фуражка со звездой...
Невыносимо разило махоркой, чесноком и еще чем-то острым, мускусным.
"Разящий меч революции", - сложилось в голове Виктора.
- Все выложишь, мать твою... - хрипел чекист. - Не то в расход,
понял? Ну? Явки, пароль, списки! Контра паршивая! Да я таких... к
стенке... знаешь, сколько? Говори, сука!
"Хорошо бы выключить сознание, - угрюмо думал Виктор. - Не видеть, не
слышать, не ощущать боли. Или перенестись в другой мир, в другое время..."
Он попробовал читать про себя стихи. Так он обычно делал, когда не
удавалось заснуть. Монотонное журчание стихов отвлекало от навязчивых
мыслей, а именно в этом Виктор сейчас больше всего нуждался.
"Как там у Пушкина... "Не стая воронов слеталась на груды тлеющих
костей, за Волгой, ночью, вкруг огней удалых шайка собиралась..."
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг