- Как так?
- Выучил десяток-другой фраз и прекрасно обхожусь ими. Бонжур, мадам!
- поклонился Гарин, уступая дорогу женщине, и та расцвела в ответной
улыбке.
Париж... Алексею Федоровичу казалось, что в каком-то ином измерении
он провел здесь полжизни. Но ни за что на свете не согласился бы Плотников
с положением эмигранта, пасынка этого милого сердцу и в то же время чужого
города!
Гидом у них была маленькая опрятная старушка из "бывших". Нищета
угадывалась в каждой складочке ее аккуратного, много раз перешитого
платья, в том, с какой надеждой ожидает она необязательного приглашения к
обеду, в недомолвках...
Гарин вскользь упомянул, что недавно вставил зубы и выплатил за них
дантисту стоимость "Волги". Когда Плотников удивился, почему он не сделал
это в Союзе, Владимир Алексеевич лишь хмыкнул. Ну ладно, директор
департамента, в конце концов, может позволить себе такой расход, а
старушка-гид или взятый наугад из толпы "средний" француз?
...Алексей Федорович покидал Париж, сознавая, что расстается с ним
навсегда. Никогда более не доведется ему постоять в шоке перед фреской
Пикассо, погрузиться в огненное море Елисейских полей, ощутить под ногами
камни Бастилии, разрушенной через год после ее штурма восставшим народом в
начале Великой французской революции, проплыть на речном трамвае, широком
и плоском, как баржа, излучинами Сены. Но он благодарил судьбу за то, что
смог приобщиться к величию и нищете Парижа, оставив взамен частицу души.
* * *
- Время милостиво к человечеству, но безжалостно к человеку, -
произнес Леверрье задумчиво.
- Превосходная мысль, Луи, - похвалил Милютин. - И главное - очень
свежая!
Они сидели в маленьком кафе на смотровой площадке Эйфелевой башни и
любовались Парижем, заповедным городом Европы.
- Мы не виделись почти четверть века, а желчи у вас...
- Не убавилось? Увы, мои недостатки с годами лишь усугубляются.
- И все же я люблю вас, Милютин, - признался Леверрье. - А ваша
язвительность... Иногда мне ее не хватало. Было плохо без вас, как было бы
плохо без Парижа. И вот мы снова вместе, но время вас не пощадило. Где
ваши всклокоченные черные волосы? И вы еще подшучивали над моей лысиной...
Милютин рассмеялся:
- А вы садист, Луи. Но, может быть, давно не смотрели на себя в
зеркало? То-то, друг мой... И все же я тронут. Вы делаете мне честь,
сравнивая мою язвительность с красотой милого вашему сердцу Парижа.
- Подумать только, - поежился Леверрье, - что всей этой красоты могло
и не быть, если б Ле Корбюзье воплотил в действительность свой кошмарный
план...
- Как вы относитесь к Эйфелевой башне? - спросил Милютин.
- О, это символ Парижа, его жемчужина. Любой парижанин...
- Увы, Луи. Так думали не всегда. Помните манифест "Работники
искусств против башни Эйфеля?" Вот слушайте... "Мы, писатели, художники,
скульпторы, архитекторы, страстные любители не нарушенной до сих пор
красоты Парижа, протестуем во имя французского вкуса, искусства и
французской истории и выражаем свое сильнейшее негодование проектом
возведения в центре нашей столицы чудовищной и бесполезной Эйфелевой
башни... Чтобы понять, что произойдет, достаточно хоть на мгновение
представить себе высоченную, смехотворную башню, возвышающуюся над Парижем
наподобие гигантской фабричной трубы, подавляя своей дикой массой собор
Нотр-Дам, Сен Шапель, Дом инвалидов, Триумфальную арку, все наши униженные
монументы... В течение многих лет мы будем видеть падающую на город,
наподобие чернильного пятна, одиозную тень одиозной башни".
- Невообразимая чушь! - простонал Леверрье.
- Среди подписавших манифест были Александр Дюма и Ги де Мопассан.
Так что не поднимайте руку на Корбюзье, Луи. Он ведь хотел спасти Париж.
Жаль, что не смог... И теперь перед нами грандиозный музей. Вам нравится
жить в музее?
Леверрье пожал плечами!
- Я живу в пригороде.
- Вот видите, - проговорил Милютин. - Города стареют, как и люди...
Только не так быстро. Впрочем, я куда старше, чем вы думаете. Помните
слова Эдгара Дега: "Талант творит все, что захочет, а гений только то, что
может"? Это о моей матери, я боготворю ее... Уже получив Нобелевскую
премию за вакцину от рака, она сказала мне: "Если бы я могла начать жизнь
сначала, никогда не стала бы врачом. Слишком во многом чувствую себя
бессильной".
Несколько минут оба молчали.
- Мало кому посчастливится предугадать свое истинное призвание, и уж
совсем редко случается разглядеть в себе талант - он виден лишь со
стороны. А уж гений... Здесь слово за потомками, - молвил Леверрье. - Я
инженер. Утверждают, хороший инженер. Но еще никто не заподозрил во мне
таланта!
- Бросьте, Луи, - поморщился Милютин.
- Я ортодокс, в этом все дело... А вот вы - совсем другой человек. Вы
действуете вопреки утвердившимся представлениям, вразрез с опытом,
наперекор логике...
- Значит, моя сила в невежестве?
- Отнюдь. Просто вы интеллектуал высочайшего класса.
Милютин щелкнул зажигалкой.
- Слово "интеллект" в переводе с латинского означает "ум". Но
почему-то мы предпочитаем назвать человека интеллектуалом, а не умником.
Да и "умник" приобрел в наших устах иронический оттенок.
- Вы правы, - согласился Леверрье. - Франсуа де Ларошфуко в своих
"Размышлениях на разные темы" несколько иронически классифицировал типы
ума. Наряду с "могучим умом" он выделял "изящный ум", "ум гибкий,
покладистый, вкрадчивый", "здравый ум", "деловой ум", "ум корыстный", "ум
веселый, насмешливый"...
- Хватит, хватит! - замахал руками Милютин.
- ..."тонкий ум", "ум пылкий", "ум блестящий", "мягкий ум" "ум
систематический" и даже "изрядный ум"!
- Словом, сколько голов, столько и умов. И какой же ум согласно этой
классификации у меня?
- Ваш ум нельзя классифицировать, - серьезно сказал Леверрье. - Я бы
назвал его дьявольским.
- Старо, Луи. Еще тридцать лет назад вы заявили, что я и бог и дьявол
в одной ипостаси. Кстати, это убийственно точная характеристика
большинства людей. Вот вы говорите: "Интеллектуал". Одного интеллекта
мало.
- Чего же вам не хватает?
- Я индивидуалист, вы знаете. Чувствую себя электроном в вакууме. И
пусть электрон-одиночку называют свободным, толку от такой свободы мало.
Лишь упорядоченный, целенаправленный поток электронов способен освещать
жилища, приводить в движение машины, обогревать... И только в
сотрудничестве друг с другом люди находят силы для преодоления преград,
воздвигаемых природой... и самими же людьми. Вы спрашиваете, чего мне не
хватает? Видимо, я потерял частицу души. Крошечную частицу. Увы, понял это
слишком поздно. Что дали человечеству мои открытия? Кого я сделал
счастливым?
Леверрье протестующе повысил голос:
- Это уж слишком! Благодаря таким, как вы, человечество достигло
благополучия!
- Испытание благополучием, возможно, самое трудное из всех, выпавших
на долю последнего поколения, - нахмурился Милютин. - Благополучие
расслабляет. А интеллект не имеет права расслабляться, смысл его -
работать...
- И вы еще считаете себя индивидуалистом? Да при всей вашей
гениальности вы - ячейка общечеловеческого мозга!
- Вы полагаете, что я работаю от имени человечества? Сам того не
сознаю, но запрограммирован? Кто знает...
"ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ"
Три года назад в институт пришел новый ректор - молодой (сорок с
небольшим), но известный профессор, доктор наук Игорь Валерьевич Уточкин.
Он сменил на этом посту "холодного" (то есть не имевшего докторской
степени) профессора Марьина.
Марьин, старый, опытный служака, много лет болевший астмой, был
типичным консерватором, придерживающимся излюбленного англичанами
принципа: "ноу ньюс - гуд ньюс" ("нет новостей - хорошая новость").
Институт стал при нем тихой заводью.
С местным начальством Марьин ладил: не приставал с просьбами по
хозяйственным нуждам, не требовал фондов на строительство, безропотно
снимал с занятий студентов для всякого рода неотложных дел областного,
городского и районного масштабов. Министерское начальство до поры терпело
Марьина, но нередко вызывало "на ковер": институт из года в год устойчиво
занимал предпоследнее место среди родственных вузов.
Достигнув пенсионного возраста, Марьин резонно и своевременно
рассудил, что лучше уйти самому, чем дожидаться, пока тебя "уйдут", и
подобру-поздорову отбыл в теплые края.
Уточкин принялся за дело рьяно. Начал он с переоборудования
ректорского кабинета, который счел непрестижно скромным. Кабинет отделали
дубовыми панелями и синтетической кожей, в стены встроили шкафы, пол во
всю ширь застлали ковром, мебель сменили. Смежное помещение (его прежде
занимал научно-исследовательский сектор) превратили в комнату отдыха,
соединенную с кабинетом скрытой - под панель - дверью.
В комнате отдыха (злые языки окрестили ее "будуаром") кожей были
обтянуты не только стены, но и потолок. Диван, кресла и стол на низких
ножках создавали интимную обстановку. Приглушенный свет подчеркивал
ощущение уюта.
Здесь ректор принимал почетных гостей и особо приближенных
сотрудников. Сидя в глубоком, покойном кресле, он позволял себе
расслабиться, разговор обычно носил доверительный характер, на столе часто
появлялись неиссякаемая коробка шоколадных конфет и чашечки кофе.
Плотников был впервые приглашен в "будуар" после довольно неприятного
инцидента...
Профессор воспринял назначение нового ректора с радостью. Его уже
давно тревожил застой, царивший в институте, и когда Уточкин выступил с
программой предстоящих нововведений, он поддержал их. Ректор - это
чувствовалось - представлял, каким должен быть передовой вуз, улавливал
новые веяния, обладал широтой взгляда, отличающей прирожденного
администратора.
Правда, Плотников быстро распознал, какая сила движет Уточкиным.
- К пятидесяти стану членкором, а там посмотрим... - откровенно
сказал тот Алексею Федоровичу чуть ли не при первом разговоре.
Профессора это покоробило, но, поразмыслив, он пришел к выводу:
"В конце концов, если человек хочет сделать карьеру и у него есть для
этого основания, то стоит ли обвинять его в карьеризме? Пусть будет
карьеристом, но для пользы дела!"
Уточкин творчески изучил систему показателей, которыми оценивали
работу вузов, выбрал самые выигрышные по числу присуждаемых баллов и
сосредоточил на них максимум сил и внимания. Он ввел жесткую "разверстку":
если раньше кафедры сами решали, сколько запланировать заявок на авторские
свидетельства, научных статей, докладов на различного ранга конференциях,
то теперь цифры спускались сверху и "недостача" в конце года влекла за
собой взыскания.
По остальным разделам системы показателей ректор в качестве
ближайшего ориентира взял "среднеминистерские" баллы. В баллах выражали
даже возраст преподавателей. И он оказался выше, чем в среднем по
министерству (а в данном случае "выше" означало "хуже").
Уточкин стал постепенно избавляться от "переростков". Конкурсная
система замещения вакантных должностей не давала уволить преподавателя до
истечения пятилетнего срока. Но зато можно было отказать в переизбрании на
очередной срок. И вот, отработав пятнадцать лет, сорокалетний ассистент,
не сумевший за это время обзавестись ученой степенью и перейти в доценты
или старшие преподаватели, оказывался за бортом...
Один за другим из института уходили опытные педагоги, а на их место
принимали вчерашних студентов. В этом усматривался свой резон: смены
поколений не избежать, так не лучше ли заблаговременно сделать ставку на
молодых?
"Но ведь коллектив преподавателей не футбольная команда, - с болью
думал Плотников. - Уходят те, кто мог работать еще не один десяток лет,
чей профессиональный опыт складывался годами. Ученая степень желательна,
кто против этого спорит? Но она еще не определяет квалификацию
преподавателя - можно быть перспективным ученым и никудышным педагогом".
За сорокалетними ассистентами последовали шестидесятилетние доценты,
чей возраст тоже снижал показатели института. И тогда Плотников выступил
на профсоюзной конференции:
- Мои годы, увы, приближаются к среднеминистерскому рубежу, имеющему
столь большое значение для Игоря Валерьевича. Начну подыскивать другое
место работы!
Это был неприкрытый демарш: в институте вместе с ректором,
Плотниковым и тогда еще здравствовавшим профессором-механиком,
насчитывалось всего пять обладателей высшей ученой степени. А процент
докторов наук был куда более весомым показателем, чем их возраст.
Алексею Федоровичу устроили овацию. После этого выступления он и
удостоился впервые приглашения в "будуар".
Ректор был подчеркнуто доброжелателен и уважителен.
- Дорогой Алексей Федорович! Мы с вами должны найти общий язык, и мы
его найдем. Возможно, я допускаю тактические просчеты, но стратегия моя
правильна. Мне нужна ваша поддержка. И на меня вы тоже можете
рассчитывать. Чашечку кофе? Нина Викторовна, угостите нас!
Секретарь ректора, приветливая женщина средних лет, словно радушная
хозяйка, налила в чашки густой ароматный напиток.
- А может, по рюмочке коньяку? - заговорщически шепнул ректор.
- Благодарю вас, - отказался Плотников. - Мне импонируют ваши
стратегические замыслы, Игорь Валерьевич, и в этом постараюсь вас
поддерживать. Что же касается тактических принципов, то здесь мы вряд ли
окажемся единомышленниками. Извините за прямоту, но не приучен ходить по
трупам.
- Ну уж и по трупам, - криво улыбнулся Уточкин. - Поражаюсь вашему
воображению, Алексей Федорович! Вы, кажется, фантастикой балуетесь? А мне
вот некогда. Я как атлант, только у меня на загорбке не земной шар, а
институт.
- Желаю не уронить.
- Постараюсь.
С тех пор их отношения напоминали строго соблюдаемый вооруженный
нейтралитет. Уточкин, надо отдать ему должное, руководствовался не личными
симпатиями или антипатиями к человеку, а исключительно его нужностью,
ролью, которую тот мог и должен был сыграть в осуществлении
стратегического замысла. Плотников же, пользовавшийся у коллег неоспоримым
авторитетом, в шахматной партии Уточкина (по крайней мере, в ее дебюте)
занимал положение если и не ферзя, то уж, во всяком случае, одной из
тяжелых фигур.
Ректор постепенно обзавелся трудолюбивыми помощниками и не только не
сковывал их инициативы, что присуще недальновидным руководителям, а
напротив, всячески ее поощрял, переложив на приближенных наиболее
трудоемкие из собственных функций. Впрочем, он ни на минуту не выпускал из
рук бразды правления и не давал никому забыть подчиненной роли.
Большое значение Уточкин придавал своей "представительской"
деятельности. Он нанес визиты директорам всех сколько-нибудь крупных
предприятий города, начав с мебельной фабрики, где договорился об
изготовлении "престижной" мебели для своего кабинета в обмен на
студенческую рабочую силу, в которой фабрика остро нуждалась.
Уточкин молниеносно перешел с директорами на "ты", что не помешало
ему вести в их отношении жесткую линию:
- Хочешь получать наших выпускников, помогай институту -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг