Чагатаев взял за руку Айдым, она глядела на него черными,
ослепительно блестящими, как бы невидящими глазами, пугаясь и не понимая.
- Пойдем со мною, - сказал ей Чагатаев.
Айдым потерла руки о землю, чтобы они очистились, встала и пошла,
оставив все свои дела на месте недоделанными, не оглянувшись ни на что,
словно она прожила здесь одну минуту и не покидала сейчас живого отца.
- Суфьян, тебе ведь одинаково - идти со мной или нет? - обратился
Чагатаев к старику.
- Одинаково, - ответил Суфьян.
Чагатаев велел ему остаться у слепого, чтобы помогать Черкезову
кормиться и жить, пока он не вернется.
Назар пошел с девочкой по узкому следу людей в камышовом лесу. Он
хотел увидеть всех жителей этой заросшей страны, весь спрятавшийся сюда от
бедствия народ. Про свою мать Гюльчатай он ни разу не спросил у Суфьяна,
он надеялся неожиданно встретить ее живой и помнящей его, а про то, где
остались лежать ее кости, он всегда успеет узнать.
Айдым шла покорно за Чагатаевым всю долгую дорогу. Камыши иногда
кончались. Тогда Назар и девочка выходили на пустые песчаные и илистые
наносы, на мелкие озера, обходили жесткие старческие кустарники и опять
входили в камышовую гущу, где была тропинка. Айдым молчала; когда она
уморилась, Чагатаев взял ее себе на плечи и понес, держа ее за колени, а
она обхватила ему голову. Потом они отдыхали и пили воду из чистого
песчаного водоема. Девочка смотрела на Чагатаева странным и обыкновенным
человеческим взглядом, который он старался понять. Может быть, это
означало: возьми меня к себе; может быть: не обмани и не замучай меня, я
тебя люблю и боюсь. Или эта детская мысль в темных, сияющих глазах была
недоумением: отчего здесь плохо, когда мне надо хорошо!..
Чагатаев посадил Айдым к себе на руки и перебрал ее волосы на голове.
Она вскоре уснула у него на руках, доверчивая и жалкая, рожденная лишь для
счастья и заботы.
Наступил вечер. Идти дальше было темно. Чагатаев нарвал травы, сделал
из нее теплую постель для защиты от ночного холода, переложил девочку в
эту травяную мякоть и сам лег рядом, укрывая и согревая небольшого
человека. Жизнь всегда возможна, и счастье доступно немедленно.
Чагатаев лежал без сна; если бы он уснул, Айдым раскрылась бы голым
телом и окоченела. Большая черная ночь заполнила небо и землю - от
подножья травы до конца мира. Ушло одно лишь солнце, но зато открылись все
звезды и стал виден вскопанный, беспокойный Млечный Путь, как будто по
нему недавно совершился чей-то безвозвратный поход.
7
Свет зари осветил спящих на траве. Одна рука Чагатаева находилась под
головой Айдым, чтобы ей не жестко и не влажно было спать, другой он закрыл
свои глаза, укрываясь от утра. Неизвестная старуха сидела около спящих и
смотрела на них без памяти. Она трогала, еле касаясь, волосы, рот и руки
Чагатаева, нюхала его одежду, оглядываясь вокруг, и боялась, что ей
помешают. Потом она осторожно вынула руку Назара из-под головы девочки,
чтобы он никого сейчас не чувствовал и не любил, а был с нею одной. Спина
ее давно уже и навсегда согнулась, и когда старуха разглядывала что-либо,
лицо ее почти ползало по земле, точно она была невидящая и искала
потерянное. Она осмотрела все, во что был одет Назар, перепробовала руками
ремешки и тесемки его штанов и обуви, помяла в руках материю его куртки и
провела пальцем, смоченным во рту, по черным запыленным бровям Чагатаева.
Затем она успокоилась и легла головой к ногам Назара, счастливая и
усталая, как будто она дожила до конца жизни и больше ей ничего не
осталось делать, как будто у этих башмаков, гниющих изнутри от пота,
покрытых пылью пустыни и грязью болот, она нашла свое последнее утешение.
Старуха задремала или уснула, но вскоре поднялась опять. Чагатаев и Айдым
спали по-прежнему: дети спят долго, и даже солнце, бабочки и птицы их не
будят.
- Проснись скорее! - сказала старуха, обняв руками спящего Чагатаева.
Он открыл глаза. Старуха стала целовать его шею, грудь через одежду,
руку, ползя лицом по человеку, и проверяла, и рассматривала вблизи все его
тело: целы или нет его части, не отболело и не потеряно ли что-нибудь в
разлуке.
- Не надо: ведь ты моя мать, - сказал Чагатаев.
Он встал на ноги перед ней, но мать была сгорблена настолько, что не
могла теперь видеть его лица, она тянула его за руки вниз, к себе, и
Чагатаев согнулся и сел перед ней. Гюльчатай тряслась от старости или от
любви к сыну, но не могла ничего сказать ему. Она только водила по его
телу руками, испуганно ощущая свое счастье, и не верила в него, боясь, что
оно пройдет.
Чагатаев смотрел в глаза матери, они теперь стали бледные, отвыкшие
от него, прежняя блестящая темная сила не светила в них; худое, маленькое
лицо ее стало хищным и злобным от постоянной печали или от напряжения
удержать себя живой, когда жить не нужно и нечем, когда про самое сердце
свое надо помнить, чтоб оно билось, и заставлять его работать. Иначе можно
ежеминутно умереть, позабыв или не заметив, что живешь, что необходимо
стараться чего-то хотеть и не упускать из виду самое себя.
Назар обнял мать. Она была сейчас легкой, воздушной, как маленькая
девочка, - ей нужно начинать жить с начала, подобно ребенку, потому что
все силы у нее взяло терпение борьбы с постоянным мученьем, и она не имела
никогда свободного от горя остатка сердца, чтобы чувствовать добро своего
существования; она не успела еще понять себя и освоиться, как наступила
пора быть старухой и кончаться.
- Где ты живешь? - спросил ее Назар.
- Там, - показала Гюльчатай рукой.
Она повела его через мелкие травы, через редкий камыш, и вскоре они
дошли до небольшой деревни, расположенной на поляне среди камышового леса.
Чагатаев увидел камышовые шалаши и несколько кибиток, связанных тоже из
камыша. Всего было жилищ двадцать или немного больше. Ни собаки, ни осла,
ни верблюда Чагатаев не заметил в этом поселении, даже домашняя птица не
ходила на воле по траве.
Около крайнего шалаша сидел голый человек, кожа на нем висела
складками, как изношенная, усталая одежда; он перебирал на своих коленях
тростинки камыша, собирая из них себе вещь для домашней утвари или
украшение. Этот человек не удивился появлению Чагатаева и не ответил даже
на его поклон; он бормотал что-то про себя, воображая никому не видимое,
занимая свою душу собственным, тайным утешением.
- Здесь живет весь наш народ или еще есть? - спросил Чагатаев у
матери.
- Я уже забыла, Назар, я не знаю, - сказала Гюльчатай, с усилием
пробираясь вслед за ним и низко неся голову, как трудный груз. - Были еще
люди, десять людей, они живут по камышам до самого моря - раньше жили,
теперь им пора умереть, должно быть, умерли, и к нам никто не приходит...
Шалаши и кибитки кончились. Дальше опять начинался камыш. Чагатаев
остановился. Здесь было все, - мать и родина, детство и будущее. Ранний
день освещал эту местность: зеленый и бледный камыш, серо-коричневые
ветхие шалаши на поляне с редкой подножной травой и небо наверху,
наполненное солнечным светом, влажным паром болот, лессовой пылью высохших
оазисов, взволнованное высоким неслышным ветром, - мутное, измученное
небо, точно природа тоже была лишь горестной, безнадежной силой.
Оглядевшись здесь, Чагатаев улыбнулся всем призрачным, скучным
стихиям, не зная, что ему делать. Над поверхностью камышовых дебрей, на
серебряном горизонте, виднелся какой-то замерший мираж - море или озеро с
плывущими кораблями и белая сияющая колоннада дальнего города на берегу.
Мать молча стояла около сына, склонившись туловищем книзу.
Она жила в шалаше, на глине, без мужа и без родных. Две камышовые
циновки лежали на земле внутри ее жилища - одной она покрывалась, на
другой спала. Еще у нее был чугунный горшок для пищи и глиняный кувшин, а
на перекладине висел ее девичий яшмак и одна тряпка, в которую она
заворачивала Назара, когда он был грудным ребенком. Кочмат умер лет шесть
тому назад, от него осталась одна штанина (другую Гюльчатай истратила на
латки для юбки) и мочалка, служившая Кочмату, чтобы вытирать пот и грязь
со своего тела, когда приходилось ходить работать на хошарах по оазисам.
Мать Назара жила здесь бобылкой-колтаманкой. Она удивилась, что Назар
еще жив, но не удивилась, что он вернулся: она не знала про другую жизнь
на свете, чем та, которой жила сама, она считала все на земле
однообразным.
Чагатаев сходил за девочкой Айдым, он разбудил и привел ее в
камышовый шалаш матери. Гюльчатай ушла рыть коренья травы, ловить мелкую
рыбу камышовой кошелкой в водяных впадинах, искать птичьи гнезда в
зарослях, чтобы собрать на пищу яиц или птенцов, - вообще поджиться
что-либо у природы для дальнейшего существования. Она вернулась лишь к
вечеру и стала готовить еду из трав, камышовых корней и маленьких рыбок;
она теперь уже не интересовалась, что около нее находится сын, и совсем не
глядела на него и не говорила никаких слов, точно весь ее ум и чувство
были погружены в глубокое, непрерывное размышление, занимавшее все ее
силы. Краткое человеческое чувство радости о живом, выросшем сыне прошло,
или его вовсе не было, а было одно изумление редкой встречей.
Гюльчатай не спросила даже, хочет ли есть Назар и что он думает
делать на родине, в камышовом поселении.
Назар глядел на нее; он видел, как она шевелится в привычном труде, и
ему казалось, что она на самом деле спит и движется не в действительности,
а в сновидении. Глаза ее были настолько бледного, беспомощного цвета, что
в них не осталось силы для зрения, - они не имели никакого выражения, как
слепые и умолкшие. Судя по большим зачерствелым ногам, Гюльчатай жила
всегда босой; одежда ее состояла из одной темной юбки, продолженной до шеи
в виде капота, залатанной разнообразными кусками материи, вплоть до кусков
из валяной обуви, которыми обшит подол. Чагатаев потрогал платье матери,
оно было надето на голое тело, там не имелось сорочки, - мать давно
отвыкла зябнуть по ночам и по зимам или страдать от жары - она
притерпелась.
Назар позвал мать. Она отозвалась ему, она его понимала. Назар стал
помогать ей разводить огонь в очаге, устроенном в виде пещерки под
камышовой наклонной стеной. Айдым смотрела на чужих черными чистыми
глазами, храня в них сияющую силу своего детства, свою робость, которая
была печалью, потому что ребенку хотелось быть счастливым, а не сидеть в
сумраке шалаша, думая о том, дадут есть или нет. Чагатаев вспоминал, где
он видел такие же глаза, как у Айдым, но более живые, веселые, любящие, -
нет, не здесь, и та женщина была не туркменка, не киргизка, она давно
забыла его, он тоже не помнит ее имени, и она не может представить себе,
где сейчас находится Чагатаев и чем занимается: далеко Москва, он здесь
почти один, кругом камыш, водяные разливы, слабые жилища из мертвых трав.
Ему скучно стало по Москве, по многим товарищам, по Вере и Ксене, и он
захотел поехать вечером в трамвае куда-нибудь в гости к друзьям. Но
Чагатаев быстро понял себя. <Нет, здесь тоже Москва!> - вслух сказал он и
улыбнулся, глядя в глаза Айдым. Она оробела и перестала смотреть на него.
Мать сварила себе жидкую пищу в чугуне, съела ее без всякого остатка
и еще вытерла пальцами посуду изнутри и обсосала их, чтобы лучше наесться.
Айдым внимательно следила за Гюльчатай, как она ела, как еда проходила
внутри ее худого горла мимо жил, но она смотрела без жадности и зависти, с
одним удивлением и с жалостью к старухе, которая глотала траву с горячей
водой. После еды Гюльчатай уснула на облежанной камышовой подстилке, и в
то время уже наступил общий вечер и ночь.
8
Первый день жизни Чагатаева на родине прошел; сначала светило солнце,
на что-то можно было надеяться, теперь небо померкло и уже появилась
вдалеке одна неясная, ничтожная звезда.
Стало сыро и глухо. Народ в этой камышовой стране умолк; его так и не
услышал Чагатаев. Он набрал травы поблизости, сделал из нее постель в
материнском шалаше и уложил Айдым в теплое место, чтоб она тоже спала.
Он вышел затем один, дошел до какого-то пустого, еле влекущегося
протока Амударьи и вновь возвратился. Мощная ночь уже стояла над этой
страной, мелкий молодой камыш шевелился у подножия старых растений, как
дети во сне. Человечество думает, что в пустыне ничего нет, одно
неинтересное дикое место, где дремлет во тьме грустный пастух и у ног его
лежит грязная впадина Сары-Камыша, в котором совершалось некогда
человеческое бедствие, - но и оно прошло, и мученики исчезли. А на самом
деле и здесь, на Амударье, и в Сары-Камыше тоже был целый трудный мир,
занятый своей судьбой.
Чагатаев прислушался: кто-то говорил вблизи, насмешливо и быстро, но
оставался без ответа. Назар подошел к камышовому жилищу. Слышно было, как
внутри него дышали спящие люди и поворачивались на своих местах от
беспокойства.
- Подбирай шерсть на земле, клади мне за пазуху, - говорил голос
спящего старика. - Собирай скорее, пока верблюды линяют...
Чагатаев прислонился к камышовой стене. Старик сейчас лишь шептал в
бреду, не слышно что. Ему снилась какая-то жизнь, вечное действие, он
бормотал все более тихо, как будто удалялся.
- Дурды, Дурды! - стал звать голос женщины; она шевелилась, и циновка
под ней шелестела. - Дурды! Не убегай от меня, я уморилась, я не догоню
тебя... Остановись, не мучай меня, мой ножик острый, я зарежу тебя сразу,
ты поддайся.
Они умолкли и спали теперь мирно.
- Дурды! - тихо позвал Чагатаев снаружи.
- А? - отозвался изнутри голос бормотавшего старика.
- Ты спишь? - спросил Чагатаев.
- Сплю, - ответил Дурды.
Чагатаев вспомнил этого Дурды в синеве своего детства; был в то время
один худой человек из племени иомудов, который кочевал вдвоем с женой и ел
черепах. В Сары-Камыш он приходил потому, что начинал скучать, и тогда
сидел молча в кругу людей, слушал их слова, улыбался и был доволен тайным
счастьем своего свидания; потом он опять уходил в пески ловить черепах и
думать что-то в своей душе. Одинокая женщина (Назару тогда она казалась
тоже старой) шла вослед мужу и несла за плечами все их семейное имущество.
Маленький Назар провожал их до песков и долго глядел на них, пока они не
скрывались в сияющем свете, превращаясь в плывущие головы без тела, в
лодку, в птицу, в мираж.
Рядом была другая камышовая хижина, построенная в форме кибитки.
Около нее сидела небольшая собака. Чагатаев удивился ей, потому что
никаких домашних животных он здесь ни разу не видел. Черная собака
смотрела на Чагатаева, она открывала и закрывала рот, делая им движение
злобы и лая, но звука у нее не получалось. Одновременно она поднимала то
правую, то левую переднюю ногу, пытаясь развить в себе ярость и броситься
на чужого человека, но не могла. Чагатаев наклонился к собаке, она
схватила своей пастью его руку и потерла ее между пустыми деснами - у нее
не было ни одного зуба. Он попробовал ее за тело - там часто билось
жестокое жалкое сердце, и в глазах собаки стояли слезы отчаяния.
В кибитке кто-то изредка смеялся кротким, блаженным голосом. Чагатаев
поднял решетку, навешенную на жерди, и вошел внутрь жилища. В кибитке было
тихо, душно, не видно ничего. Чагатаев согнулся и пополз, ища того, кто
здесь есть. Жаркий шерстяной воздух томил его. Чагатаев ослабевшими руками
искал неизвестного человека, пока не нащупал чье-то лицо. Это лицо вдруг
сморщилось под пальцами Чагатаева, и изо рта человека пошел теплый воздух
слов, каждое из которых было понятно, а вся речь не имела никакого смысла.
Чагатаев с удивлением слушал этого человека, держа его лицо в своих руках,
и старался понять, что он говорит, но не мог. Переставая говорить, этот
сидячий житель кибитки кратко и разумно посмеивался, потом говорил опять.
Чагатаеву казалось, что он смеется над своей речью и над своим умом,
который сейчас что-то думает, но выдуманное им ничего не значит. Затем
Чагатаев догадался и тоже улыбнулся: слова стали непонятны оттого, что в
них были одни звуки - они не содержали в себе ни интереса, ни чувства, ни
воодушевления, точно в человеке не было сердца внутри и оно не издавало
своей интонации.
- Возьми поди взойди на Усть-Урт, подними что-нибудь и мне принеси, а
я в грудь положу, - сказал этот человек, а потом снова засмеялся.
Ум его еще жил, и он, может быть, смеялся в нем, пугаясь и не
понимая, что сердце бьется, душа дышит, но нет ни к чему интереса и
желания; даже полное одиночество, тьма ночной кибитки, чужой человек - все
это не составляло впечатления и не возбуждало страха или любопытства.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг