Чагатаев тоже провожал ее сейчас в дорогу, как она его в детстве когда-то.
Айдым сидела одна в углу против мертвой старухи. Она ее боялась, и ей
было интересно глядеть на нее, на то, что делается уже невидимым.
- Назар, хочешь, я поплачу по ней? - спросила Айдым.
- Не надо, - сказал Чагатаев. - Ступай напои овец. С тобой прощался
кто-нибудь?
- Нет, я спала, - ответила Айдым. - Старый Ванька мне сказал, когда я
уходила...
- Что он сказал?
- Прощай, девка, сказал, теперь ноги ходят помаленьку и живот дышит,
пора жить наступила. Больше ничего не сказал.
- А ты что?
- А я ничего... Я ему: у ишаков тоже ноги ходят.
- Почему - у ишаков?
- На всякий случай сказала!
Айдым пошла управляться с овцами, а Чагатаев взял лопату и ушел рыть
могилу на плоскогорье. К вечеру он вернулся и отнес мать в землю; Айдым
прибирала в то время теплую горницу, где был на постое целый народ,
откочевавший неизвестно куда. Айдым засмеялась: даже слепой Молла Черкезов
ушел, неужели его глаза что-нибудь увидели, как только он наелся много
еды?..
17
Чагатаев и Айдым решили зимовать в четырех глиняных домах... Назар,
лишенный сразу всех людей, о которых он заботился, ходил теперь один по
пустым склонам Усть-Урта. Айдым стряпала обед, чинила одежду, убирала овец
или делала что-нибудь другое по-хозяйству - на двоих оказалось лишь
немного меньше работы, чем на весь народ джан, - и время от времени она
выходила глядеть наружу, чтобы Назар далеко не уходил, потому что ему,
наверно, скучно жить с одной Айдым. Но Чагатаев скучал по бежавшему народу
недолго; он бродил несколько дней в удивлении, что он оказался ненужным
для своей родины и люди одной земли с ним предали его забвению в своей
памяти, оставив его и самую младшую, единственную свою дочь сиротами в
пустыне. Чагатаев не понимал равнодушного, окончательного забвения; он
помнил людей неизвестных и давно умерших, - даже тех, которые ему были
бесполезны и самого его не знали, - ведь иначе если погибших и исчезнувших
быстро забывать, то жизнь вовсе сделается бессмысленной и жалкой: тогда
останется помнить только одного себя. Однако долго терпеть печаль
одиночества и разлуки Чагатаев не мог; он стал приживаться к
обстоятельствам: к Айдым, к овцам, к опустевшим домам, к мелким животным,
проживающим повсюду в природе, и к обмершему кустарнику.
Назар находил в укромных, теплых пещерках оврагов спящих черепах и
приносил их домой. Некоторые из них отогревались от зимы и оживали, другие
оставались жить спящими, собирая силы для долгого, будущего лета...
Чагатаев чувствовал с удивлением, что можно существовать и совместно с
одними животными, с беззвучными растениями, с пустыней на горизонте, если
иметь в ближнем жилище хотя бы одного человека, - пусть даже это будет
ребенок, как Айдым. И здесь, в бедной природе Усть-Урта, на ветхом дне
Сары-Камыша - есть важное дело для целой человеческой жизни. Не может
быть, чтобы все животные и растения были убогими и грустными - это их
притворство, сон или временное мучительное уродство. Иначе надо допустить,
что лишь в одном человеческом сердце находится истинное воодушевление, а
эта мысль ничтожна и пуста, потому что и в глазах черепахи есть
задумчивость, и в терновнике есть благоухание, означающие великое
внутреннее достоинство их существования, не нуждающееся в дополнении душой
человека. Может быть, им требуется небольшая помощь со стороны Чагатаева,
но превосходство, снисхождение или жалость им не нужны...
По вечерам Айдым зажигала лампу. Она садилась за столом против Назара
и делала что-нибудь, чего не успела сделать днем: расчесывала себе
блестящие, черные волосы, набирала ковер из старых тряпок и мешочных
ушивок, рассматривала с улыбкой картинки в книгах, не понимая, что они
изображают, или просто глядела на Чагатаева, не сводя с него глаз, и
разгадывала, что он думает - про нее или про другое.
- Назар, - спросила Айдым в один долгий вечер. - Назар, а отчего мы
живем? Нам будет хорошо за это?
- А тебе плохо сейчас со мной? - сказал Чагатаев в ответ.
- Нет, мне хорошо теперь, - произнесла Айдым и послюнявила штопку во
рту. - Я просто так себе сказала, потому что у меня во рту говорится
что-нибудь...
Ее большие, открытые темные глаза были наполнены блестящей силой
детства и зачинающейся юности, - они смотрели на Чагатаева с доверчивым
интересом и сами по себе были предметами счастья, если глядеть на них со
стороны. И если даже обмануть доверие Айдым, то она все равно простит свою
обиду: ей надо жить дальше, и долго томиться каким-либо мученьем она не
может.
- Назар, чего я всегда ожидаю? - опять спросила Айдым. - Отчего мне
кажется такое важное, а потом ничего не бывает... Отчего у меня сердце
начинает болеть?
- Ты растешь, Айдым, - сказал Чагатаев. - Пусть тебе кажется
что-нибудь в голове, пусть твое сердце начинает болеть - ты не бойся, без
этого горя жизнь не бывает.
- Не бывает, - согласилась Айдым. - А я не хочу, чтоб это было. У
твоей матери сердце от голода болело, она мне сама говорила... Пускай у
нас теперь другое горе будет, интересное, а не такое. Такое надоело. Ты
выдумай что-нибудь [...]
Чагатаев привлек к себе Айдым и приласкал ее, поглаживая девочку по
большой, все еще детской голове.
- Научи меня, чтоб я лучше не думала, а то я боюсь: мне кажется
страшное! - сказала Айдым.
- Но ведь у тебя не от голода душа начинает болеть? - спросил
Чагатаев.
- Не от голода, - ответила Айдым. - У меня от чувства... Назар,
отчего я чужая?
- Кому ты чужая, Айдым? - спросил Чагатаев.
- Народ жил с нами, а теперь весь раскочевался, - сказала Айдым. - Ты
тоже скоро уйдешь, кто тогда меня помнить будет?
- Я от тебя не уйду, - пообещал Чагатаев.
- Назар, скажи мне что-нибудь главное...
Айдым привернула фитиль в лампе, чтобы меньше тратилось керосина. Она
понимала - раз есть что-нибудь главное в жизни, надо беречь всякое добро.
- Главного я не знаю, Айдым, - сказал Чагатаев. - Я не думал о нем,
некогда было... Раз мы с тобою родились, то в нас тоже есть что-нибудь
главное...
Айдым согласилась:
- Немножко только... а неглавного - много.
Айдым собрала ужинать - вынула чурек из мешка, натерла его бараньим
салом и разломила пополам: Назару дала кусок побольше, себе взяла
поменьше. Они молча прожевали пищу при слабом свете лампы. Тихо,
неизвестно и темно было на Усть-Урте и в пустыне.
После ужина Чагатаев вышел наружу, чтобы посмотреть, что сейчас
делается в мире, и послушать - не раздастся ли чей-нибудь человеческий
голос во тьме... Где теперь бродит Старый Ванька или Кара-Чорма и неужели
Молла Черкезов видит свет своими глазами?
Айдым тоже вышла из жилища и позвала Назара:
- Иди спать ложись, а то я огонь в лампе потушу...
- Туши, - ответил Назар, - я потом опять его зажгу.
- Нет, лучше не надо: ты спички будешь тратить! - сказала Айдым. - Ты
в темноте ложись...
Айдым ушла в дом... Чагатаев сел на землю и осмотрелся. Слабая ночь
шла над ним; ветра не было, звезды изредка показывались на небе - их
застил высокий, легкий туман. Снег остался лишь в далеких, возвышенных
овражных распадках Усть-Урта, его уже отовсюду согнал ветер и стравило
полуденное солнце. А в другую сторону, на юг, лежала бедная, родная
пустыня, покрытая пустым небом; иногда, на мгновение, пустыня вдруг
озарялась мерцающим неизвестным светом, и там чудились горы, города,
население людей, большая влекущая жизнь. Но на самом деле там сейчас спали
черепахи, зябло семя прошлогодних трав и мелкий, местный ветер зачинался в
песке и ложился обратно в него. Чагатаев сошел вниз, поближе к
Сары-Камышу, и окликнул темное пространство. Ему ничто оттуда не ответило,
и даже голос его не отозвался обратно, - звук сразу заблудился и исчез.
Чагатаев вернулся домой. Айдым спала под одеялом и больше не слышала
ничего, ей снились ее детские сны, и она занята была тем, что видела в
самой себе. Назар зажег лампу, наложил в сумку чуреков и оделся в ватный
пиджак и шапку-папаху. Затем он приоткрыл одеяло и посмотрел в лицо Айдым,
- оно было оживленным, внимательным, и глаза ее, не вполне спрятанные
веками, были в движении, следя за тайными событиями в своей душе.
- Айдым, - прошептал ей Чагатаев.
Айдым открыла сначала один глаз, потом другой.
- Спи, Назар, - сказала она.
- Нет, я сейчас не буду, - ответил Чагатаев. - Я пойду народ соберу,
я скоро вернусь.
- Приходи скорее, - попросила Айдым.
- Ты не скучай без меня, - сказал Назар.
- Не буду, - пообещала Айдым. - Ступай скорее, а то они ослабеют -
они теперь набегались, наигрались, им пора домой.
Чагатаев тронул рукою голову Айдым и пошел от нее, но Айдым велела
ему сначала потушить лампу, потому что ночь еще долга, а свет ей не нужен.
Погасив лампу, Чагатаев оставил дом и отправился по нагорью в сторону
Хивы. Оглянувшись вскоре на местопребывание своего народа, Чагатаев уже не
увидел там ничего, - и лишь незаметно среди всего мира и природы осталась
одна уснувшая девочка Айдым. Но это ничего, ей горя мало - в домах лежит
рис, мука, соль, керосин, спички тоже есть, а счастье и терпение пусть она
добывает в одном своем сердце, пока не вернется к ней остальной народ.
Чагатаев шел быстро; рассвет его застал уже в глуши Сары-Камыша; а
темный Усть-Урт, еще находившийся в ночи, был теперь на последнем
отдалении и погружался своим основанием за край земли... На третий день
пути Чагатаев пришел в Хиву. Там бывали большие базары, куда приходили
люди из пустыни, чтобы посмотреть на торговое добро, купить что-либо для
удовлетворения своей крайней нужды и повидаться друг с другом. Назар
надеялся, что на хивинском базаре он встретит людей своего племени и
уведет их обратно домой. Они неминуемо должны явиться в толпу чужого
народа; им ведь нужно было послушать слухи и разговоры, посидеть в
чайхане, снова почувствовать свое достоинство и задуматься о старой песне,
которую споет и сыграет бахши на дутаре. В глиняных жилищах на Усть-Урте
еще мало было обыкновенного, житейского, а без него нигде не живется
человеку.
Чагатаев появился на хивинском базаре около полудня. Солнце, уже
пошедшее на лето, хорошо освещало сорную землю базара, и земля согревалась
теплом. Вокруг базара стояли дувалы жителей, около их глиняных стен сидели
торгующие у своих товаров, разложенных по земле. Посреди площади на низких
деревянных столах тоже шла торговля добром пустыни. Здесь лежал урюк в
небольших мешках, засушенные дыни, овечьи сырые шкурки, темные ковры,
вытканные руками женщин в долгом одиночестве, с изображением всей участи
человека в виде грустного повторяющегося рисунка; затем целый ряд был
занят небольшими вязанками дров - саксаульника и далее сидели старики на
земле - они положили против себя старинные пятаки и неизвестные монеты,
железные пуговицы, жестяные бляхи, крючки, старые гвозди и железки,
солдатские кокарды, пустые черепахи, сушеные ящерицы, изразцовые кирпичи
из древних, погребенных дворцов, - и эти старики ожидали, когда появятся
покупатели и приобретут у них товары для своей нужды. Женщины торговали
чуреками, вязаными шерстяными чулками, водой для питья и прошлогодним
чесноком. Продав что-нибудь, женщина покупала для себя у стариков жестяную
бляху на украшение платья или осколок изразцовой плитки, чтобы подарить
его своему ребенку на игрушку, а старики, выручив деньги, покупали себе
чуреки, воду для питья или табак. Торговля шла тож на тож, без прибыли и
без убытка; жизнь, во всяком случае, проходила, забывалась во многолюдстве
и развлечении базара, и старики были довольны. В некоторых дувалах,
расположенных вокруг базара, в их внутренних дворах, находились чайхане;
там сейчас шумели большие самовары и люди вели свою старую речь между
собой, вечное собеседование, точно в них не хватало ума, чтобы прийти к
окончательному выводу и умолкнуть. Пожилой, коричневый узбек пошел в одну
чайхане; он понес за спиной сундук, обитый железом по углам, - и Чагатаев
вспомнил этого человека: он видел его еще в детстве, и узбек тогда тоже
был коричневый и старый. Он ходил по аулам и городам со своим инструментом
и матерьялом в сундуке и чинил, лудил и чистил самовары во всех чайхане;
сажа и копоть работы, ветер пустыни при дальних переходах въелись в лицо
рабочего человека и сделали его коричневым, жестким, с нелюдимым
выражением, и маленький Назар испугался пустынного, самоварного
мастерового, когда увидел его в первый раз. Но рабочий-узбек тогда же
первый поклонился мальчику, подарил ему согнутый гвоздь из своего кармана
и ушел неизвестно куда по Сары-Камышу; наверно, где-нибудь в дальних
песках потух самовар. Около мусорного ящика, прислонившись к нему, стояла
туркменская девушка; она прижимала рукою яшмак ко рту и смотрела далеко
поверх базарного народа. Чагатаев тоже поглядел в ту сторону - и увидел на
краю пустыни, низко от земли, череду белых облаков, или то были снежные
вершины Копет-Дага и Парапамиза, или это было ничто, игра света в воздухе,
кажущееся воображение далекого мира. О чем же думала сейчас душа этой
девушки, - неужели до нее не жили старшие люди, которые за нее должны бы
передумать все мучительное и таинственное, чтобы она родилась уже на
готовое счастье? Зачем раньше ее люди жили, если она, эта туркменская
незнакомая девушка, стоит теперь озадаченная своей мыслью и печалью?
Насколько же были несчастными ее родители, все ее племя, если они ничем не
могли помочь своей дочери, прожили зря и умерли, и вот она стоит опять
одна, так же как стояла когда-то ее нищая, молодая мать... Лицо этой
девушки было милое и смущенное, точно ей было стыдно, что мало добра на
свете: одна пустыня с облаками на краю, да этот базар с сушеными
ящерицами, да ее бедное сердце, еще не привыкшее к нужде и терпению.
Чагатаев подошел к ней и спросил, откуда она и как ее зовут.
- Ханом, - ответила туркменка, что по-русски означало: девушка или
барышня.
- Пойдем со мной, - сказал ей Чагатаев.
- Нет, - постыдилась Ханом.
Тогда Чагатаев взял ее за руку, и она пошла за ним.
Он привел ее в чайхане и поел вместе с нею горячей пищи из одной
чашки, а затем они стали пить чай и выпили его три больших чайника. Ханом
задремала на полу в чайхане; она утомилась от обилия пищи, ей стало
хорошо, интересно, и она улыбнулась несколько раз, когда глядела вокруг на
людей и на Чагатаева, она узнала здесь свое утешение. Назар нанял у
хозяина чайхане заднюю жилую комнату и отвел туда Ханом, чтоб она спала
там, пока не отдохнет.
Устроив Ханом в комнате, Чагатаев ушел наружу и до вечера ходил по
городу Хиве, по всем местам, где люди скоплялись или бродили по разной
необходимости. Однако нигде Назар не заметил знакомого лица из своего
народа джан; под конец он стал спрашивать у базарных стариков, у ночных
сторожей, вышедших засветло караулить имущество города, и у прочих
публичных, общественных людей, - не видел ли кто-нибудь из них Суфьяна,
Старого Ваньку, Аллаха или другого человека, и говорил, какие они из себя
по наружности.
- Бывают всякие люди, - ответил Чагатаеву один сторож-старик, по
народности русский. - Я их не упоминаю: тут ведь азия, земля не наша.
- А сколько лет вы здесь живете? - спросил Чагатаев.
Сторож приблизительно подумал.
- Да уж близу сорока годов, - сказал он. - По правилу, по нашей
службе надо б каждого прохожего запоминать: а может, он мошенник! Но мочи
нету в голове, я уж чужой силой, сынок, живу, - свою давно прожил...
И другие старые жители Хивы или служащие тоже ничего не сообщили
Чагатаеву, как будто никто из блуждающего народа джан здесь не появлялся.
По справке в управлении милиции оказалось, что все души, числившиеся в
племени джан, вымерли еще до революции и никакой заботы о них больше не
надо.
К вечеру Чагатаев вернулся в жилую комнату в чайхане. Ханом уже
проснулась; она сидела на кровати и занималась домашней работой - чинила
себе платье в подоле запасной ниткой, наващивая ее во рту. Должно быть, ей
каждое место приходилось считать своим домом и сразу обвыкаться с ним;
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг