Айдым поняла все; она сбегала обратно к народу на ночлег, но все люди уже
тронулись оттуда к стаду, кто как мог: кто полз, кто шевелился на ногах,
кто пользовался помощью другого. Айдым поискала глазами, у кого была более
целая или мягкая одежда, но не нашла, чего ей хотелось. У всех из одежды
осталось худое и нехорошее или очень малое. Молла Черкезов имел мягкие
шаровары, но от его слепоты они были нечистые. Айдым сняла с себя рубашку
и осмотрела ее: ничего, она еще маленькая, в ней не накопилось заразы и
болезней, как у стариков, рубашка пахла одним только потом и ее телом, а
грязи в ней не было - пустыня вся чистая. Айдым вернулась к Чагатаеву,
разодрала свою рубашку на полоски и перевязала все его раны на теле и на
голове, откуда показывалась кровь. Чагатаев проснулся уже и поворачивался,
чтоб девочке удобней было работать. Он открыл глаза и увидел Айдым, убитых
птиц и пески как бы сквозь густой сумрак, хотя наступило обычное солнечное
утро. Он разглядел орлов и узнал в самой крупной птице самку, а другие два
орла были гораздо меньше: это ее дети. Она прилетела сюда вместе с самыми
верными друзьями своего мужа - его детьми.
15
Четыре дня народ джан ел и оправлялся от своего горя и бедствий.
Айдым следила за тем, чтобы никто лишнего не переедал, а особо усердных на
пищу останавливала или била по глазу: иначе будет не больно. Раны на теле
Чагатаева подернулись пленками и заживали; он отдал Айдым свое нижнее
белье, и она сшила себе юбку и кофту, а то была голая. Суфьян, который всю
жизнь носил при себе необходимый житейский инвентарь - спички, иголку,
нитки, шило, какой-то старинный документ о своей личности, ножик и прочее
добро, - он попросил Айдым обштопать его одежду. Айдым зашила все крупные
дыры на халате старика, потом заодно починила всю ветхую одежду на народе
в тех местах, где видно было тело; на многих людях ей пришлось укоротить
одежду, чтобы выиграть материал и пришить его тем, у кого не хватало. Из
этих обрезков Тагану она сшила целые штаны и рубашку, потому что он
забросил свое платье где-то в песок, когда думал, что пора кончать жизнь,
и с тех пор жил голым.
На эту работу у Айдым ушло еще четыре дня - ей помогали штопать и
шить только Старый Ванька и Чагатаев. Кроме того, Айдым следила за общим
порядком жизни народа, за распределением пищи, за сном и за оставшимися
овцами, - чтобы их пасли и поили и чтобы они не худели, не проживали
своего тела зря. На ночь каждую овцу Айдым привязывала к человеку, а
барана укладывала рядом с собой и прочной бечевкой туго обвязывала ему
шею, а другим концом бечевки обматывалась сама вокруг живота и делала
мертвый узел. Благодаря этой осторожности ни одна овца не убежала, хотя по
всей ночи овцы лежали не евши и не прибавили в весе. Утром, через девять
дней после того, как Айдым привела овечью отару, народ тронулся далее в
дорогу, на свою родину. Теперь осталось у него десять овец и одиннадцатый
баран, а тринадцать голов и трех орлов народ поел. Люди шли сейчас хорошо
и чувствовали, что они существуют, не напрягаясь памятью для воспоминания
о самих себе.
До Сары-Камыша оказалось всего три полных дня среднего хода. Но уже
на второй день народ увидел серое плоскогорье Усть-Урта и темноту у его
подножия - впадину пустых земель с редкими горькими водами. Все
обрадовались и поспешили туда, точно там обеспечено было счастье и стояли
убранные дома с открытыми входами, ожидающими хозяев. Чагатаев вел за руку
мать и улыбался, будто он снова, как в детстве, находился перед будущей
великой жизнью, готовый на мучительный, терпеливый труд, имея в сердце
неясное, робкое предчувствие неизбежной победы.
Вечером третьего дня народ перешел последние светлые пески - границу
пустыни - и начал спускаться в тень впадины. Чагатаев вглядывался в эту
землю - в бледные солонцы, в суглинки, в темную ветхость измученного
праха, в котором, может быть, сотлели кости бедного Аримана, не сумевшего
достигнуть светлой участи Ормузда и не победившего его. Отчего он не сумел
быть счастливым? Может, оттого, что для него судьба Ормузда и других
жителей дальних, заросших садами стран была чужда и отвратительна, она не
успокаивала и не влекла его сердце, - иначе он, терпеливый и деятельный,
сумел бы сделать в Сары-Камыше то же самое, что было в Хорасане, или
завоевал бы Хорасан...
Чагатаев любил размышлять о том, что раньше не удалось сделать людям,
потому что как раз это самое ему необходимо было исполнить.
Еще через два дня народ миновал впадину и приблизился к подножию
Усть-Урта. Чагатаев нашел здесь небольшой пресный водоем, питавшийся
весенним стоком со склонов плоскогорья, и люди остановились около него для
отдыха и для выбора постоянного жительства. Овец теперь осталось лишь три
головы и четвертый баран. Но это само по себе еще не было страшным для
такого народа, как джан, который мог пользоваться добром природы в самых
[худых] ее местах. Айдым в первый же день нашла несколько слепых ущелий,
заполненных травой перекати-поле. Траву нагнал сюда с пустыни
юго-восточный ветер, и лишь тот куст перекати-поля, который не попадал в
такое мертвое ущелье, поднимался по склону на высоту возвышенности и
уходил через плоскогорье дальше, в степь.
Суфьян сходил в свою пещеру, где он жил до прихода Чагатаева, и дал
совет обосноваться всему народу по соседству с его пещерой: там есть
широкая, просторная долина, поросшая степною травой, и мелкий ручей бежит
посреди нее с Усть-Урта, не иссякая до середины лета. Народ пошел к той
долине и по дороге нашел следы своих прежних становищ - еще в ханские
времена. Там не осталось никаких заметных предметов, была лишь обычная
пустошь, несколько горстей угля, комья глины, стоял кол от кибитки,
забытый всеми, изъеденный жарой и ветрами и умерший; валялась погребенная
в почву старая детская тюбетейка - Айдым почистила ее и надела себе на
голову.
Долина, указанная Суфьяном, была хороша для жизни. Она имела травяной
покров на долгом протяжении, и еще теперь - в конце лета - не вся трава
умерла: среди пожелтевших стеблей попадались живые, зеленые былинки. Русло
ручья было пусто, но в глубине Сары-Камыша, в одном-двух километрах,
виднелось зеркало воды - озеро, куда стекал горный ручей весною и в начале
лета; этого достаточно для существования. Когда люди вошли в устье долины,
множество черепах побежало от их ног, и, удалившись, они медленно
повернули свои шеи и поглядели на прибывших - каждая черепаха одним
черным, зорким и милым глазом. Чагатаев обрадовался им; он теперь отдохнул
и опомнился: по-прежнему все в жизни стало возможным, самая лучшая участь
осуществима немедленно.
Он пошел вместе с Айдым далеко в глубь Усть-Урта, на его вымершие
высокие равнины. Он искал там деревьев или хотя бы саксаула, растущего
иногда по оврагам, - дерево нужно было для поделки хозяйственных
инструментов и принадлежностей. По дороге Чагатаев поднял Айдым на руки,
чтобы она не уморилась, и целовал ее в щеки, в глаза, в волосы - от этого
ему становилось лучше на сердце. Он любил ощущать другую жизнь и другое
тело, ему казалось, что там есть что-то более таинственное и прекрасное,
более [существенное], чем в нем самом, и его здоровье и сознание часто
улучшалось лишь оттого, что он имел возможность держать кого-нибудь за
руку, как в свое время Веру и еще ранее ее другую женщину, студентку
экономического института, любившую его, но умершую от болезни в юности.
Айдым тоже обнимала Чагатаева за голову и заглаживала пальцами две плешины
в волосах - следы от орлиных ран; она помнила, что съела тогда сразу
целого маленького орленка.
У Чагатаева был только перочинный нож, поэтому ему пришлось долго
работать, чтобы подрезать и надломить одно небольшое дерево мягкой породы,
росшее в одиночку среди каменистого ущелья, где не росло ничего другого,
словно птица когда-то уронила семя этого дерева из воздуха.
В течение нескольких дней в долине Усть-Урта, избранной для
жительства, работали только двое людей - Чагатаев и Айдым; остальные люди
дремали в пещерках, которые они нарыли себе для ночлега в склонах долины,
ловили черепах и готовили из них себе пищу, но ели мало, почти неохотно, и
раз в сутки ходили на озеро пить воду. Три овцы и барана Чагатаев не велел
трогать; он их оставил в запас, на крайнюю нужду. Назар пересчитал людей -
кто жив, кто умер - и увидел, что не хватает одного ребенка - трехлетней
девочки. Никто не мог ему сказать - ни отец ее, ни мать, ни прочие, где
исчезла, умерла одна незаметно эта маленькая девочка, небольшой человек.
Никто не запомнил, когда она была задута ветром и песком в пустыне и
отошла от рук...
Чагатаев и Айдым стали носить глину для постройки первой курганчи, но
им никто не помогал в работе. Когда Чагатаев привел работать Суфьяна и
Старого Ваньку, как наиболее здоровых, то они отнесли два раза глину, а
потом перестали. Они сели на землю и задумались, хотя по старости лет
имели время уже все передумать и прийти к истине.
Тогда Чагатаев собрал всех людей и спросил их: имеют ли они намеренье
жить? Никто ему ничего не ответил...
Многие бледные глаза глядели на Чагатаева с напряжением, чтобы не
закрыться от немощи и равнодушия. Чагатаев почувствовал боль своей печали,
что его народу не нужен коммунизм, - ему нужно забвение, пока ветер не
остудит и не расточит постепенно его тело в пространстве. Чагатаев
отвернулся ото всех; его действия, его надежды оказались бессмысленными.
Нужно взять Айдым на руки и уйти отсюда навсегда. Он ушел в сторону и лег
там в землю лицом. Он понимал, что, куда бы он ни ушел отсюда, он снова
вернется обратно. Ведь его народ - наибольший бедняк на свете: он
растратил все свое тело на хошарах и в нужде пустыни, он отучен от цели
жизни и лишился сознания и своего интереса, потому что его желание
никогда, ни в какой мере не осуществлялось, народ жил благодаря
механическому действию своей скудной, ежедневной пищи - из черепах,
черепашьих яиц и мелкой рыбы, которую он начал ловить в том водоеме, из
которого пил воду. Осталась ли в народе хоть небольшая душа, чтобы,
действуя вместе с ней, можно совершить общее счастье? Или там давно все
отмучилось и даже воображение - ум бедняков - все умерло?.. Чагатаев знал
по своей детской памяти и по московскому образованию, что всякая
эксплуатация человека начинается с искажения, с приспособления его души к
смерти, в целях господства, иначе раб не будет рабом. И насильное уродство
души продолжается, усиливается все более, пока разум в рабе не
превращается в безумие. Классовая борьба начинается с одоления <духа
святого>, заключенного в рабе; причем хула на то, во что верит сам
господин - на его душу и бога, - никогда не прощается, душа же раба
подвергается истиранию во лжи и разрушающем труде. Чагатаев помнил рассказ
Старого Ваньки, как он однажды в Хиве, на дворе мечети, хотел убить
павлина, чтобы продать его потом на чучело русскому купцу. В поспешности
Старый Ванька бросил камень в павлина - в священную птицу, но не попал.
Вдалеке, среди растительности, показался сторож или посторонний человек.
Старый Ванька схватил в руку что попалось ему среди кустов и запустил в
голову павлина этим предметом. Павлин сразу проглотил, скормился тем
куском, какой бросил в него Ванька, и потом закричал своим подлым
прерывистым криком, а Старый Ванька кинулся к нему, чтобы задушить его
вручную, но не управился, потому что явившиеся мусульмане схватили Старого
Ваньку, вытащили на улицу и начали бить, пока не решили, что он уже мертв,
и тогда его бросили в бездействующий арык. Пока его увечили, Старый
Ванька, держа руки на лице, понял по запаху своих рук, что он второй раз
ударил священного павлина куском засохшего кала. Старый Ванька выполз из
канавы живым, но любил затем швырять во всех летящих и сидящих птиц
чем-нибудь нечистым, особенно если это были голуби, - пока по истечении
многих лет не потерял интереса к такому занятию.
Над головой Чагатаева засопело какое-то животное, он подумал - это
овца. Но животное схватило пастью ухо Чагатаева и стало тереть его во рту
между беззубыми деснами. Это была та же яростная и малосильная собака,
которую Чагатаев видел в поселении своего народа на Амударье. Она не была
с людьми в пустыне, она отбилась где-то или, может быть, осталась
караулить одна покинутое становище, а потом, соскучившись, прибежала
прямой дорогой в Сары-Камыш, где она тоже, очевидно, жила в прежние годы.
Чагатаев взял собаку за голову и пригнул ее к земле, чтоб она легла.
Собака покорно легла; она дрожала от утомления - старая, дикая, не в силах
закончить и изжить свою мучительную жизнь и все еще уверенная в блаженстве
своего существования, потому что в самом терпении ее, в худом дрожащем
теле было добро.
Собака уснула рядом с Чагатаевым. Айдым одна месила голыми ногами
глину, таская воду в бурдюке за два километра. Когда Чагатаев очнулся,
кругом него сидело несколько человек людей, которые ожидали его
пробуждения. Суфьян, самый старший человек, сказал Чагатаеву, что народ
теперь нарочно не имеет души, не знает своего намерения, не льстится на
лучшую пищу, он греется самым слабым теплом своего сердца, а сердце
получает это тепло из травы, из черепах, из рыбы, из костей самого
человека, когда ему нечего есть.
Суфьян склонился к уху Чагатаева, отодвинув собаку. Собака жадно и
грустно глядела на людей. Темная, трудная надежда ее была в желании съесть
всех людей, когда они умрут. Она пришла сюда не прямою отдельной дорогой,
а следом за народом, идя на большом отдалении, и ела павших в песках
людей, зарываясь днем глубоко в песок, чтобы ее не заметили степные орлы и
прочие хищники. Суфьян сказал Чагатаеву:
- Ты думаешь плохо. Народ жить может, но ему нельзя. Когда он захочет
есть плов, пить вино, иметь халат и кибитку, к нему придут чужие люди и
скажут: возьми, что ты хочешь, - вино, рис, верблюда, счастье твоей
жизни...
- Никто не даст, - ответил Чагатаев.
- Немного давали, - говорил Суфьян. - Горсть риса, чурек, старый
халат, вечернюю песню бахши мы имели давно, когда работали на байских
хошарах...
- Мать велела мне самому кормиться, когда я был маленький, - сказал
Чагатаев. - Мы мало имели, мы умирали.
- Мало, - произнес Суфьян. - Но мы всегда хотели много: и овец, и
жену, и воду из арыка - в душе всегда есть пустое место, куда человек
хочет спрятать свое счастье. И за малое, за бедную, редкую пищу, мы
работали, пока в нас не засыхали кости.
- Это вам давали чужую душу, - сказал Чагатаев.
- Другой мы не знали, - ответил Суфьян. - Я тебе говорю, если за
маленькую еду мы делались от работы и голода как мертвые, то разве хватит
даже нашей смерти, чтобы заработать себе счастье?
Чагатаев поднялся на ноги.
- Хватит одной жизни! Теперь наша душа в мире, другой нет.
- Я слыхал, - равнодушно сказал Суфьян, - мы знаем - богатые умерли
все. Но ты слушай меня, - Суфьян погладил старый московский башмак
Чагатаева, - твой народ боится жить, он отвык и не верит. Он притворяется
мертвым, иначе счастливые и сильные придут его мучить опять. Он оставил
себе самое малое, не нужное никому, чтобы никто не стал алчным, когда
увидит его.
Суфьян ушел с теми людьми, какие были с ним. Чагатаев отправился к
Айдым и работал с ней до вечера. Вечером он уложил ее спать в сухой
пещерке, а сам работал опять, готовя из глины и растертой старой травы
саманные кирпичи на постройку первого жилища. Вокруг него и во всей долине
никого не было; все люди куда-то разошлись - может быть, ушли ловить
черепах или ловить рыбу на озере. Чагатаев работал все более быстро и
рационально. Поздно ночью он поднялся по склону на плоскогорье посмотреть,
куда ушли все люди. Было всюду видно от чистой высокой луны; свет стоял
над безлюдным Усть-Уртом, покрывая тенью гор впадину Сары-Камыша, и опять
занимался далее над влекущей пустыней, уходящей к горам Ирана. Три овцы и
баран паслись в соседнем мелком ущелье, с шумом ворочаясь в кучах
перекати-поля, ища зеленые живые стебли. В черной тени Усть-Урта, где
начинался Сары-Камыш, горел маленький огонь костра, немного далее костра
лежало слабое облако тумана над озером. Чагатаев сошел с возвышенности и
направился к огню. Через полчаса он подошел достаточно близко и увидел,
что вокруг костра, где тихо сгорал саксаул, сидел весь народ. Он пел песню
и не видел Чагатаева. Чагатаев заслушался той песни; в детстве он слышал
много песен от бахши, от матери, от разных стариков - песни были
прекрасные, но жалкие. Эта же песня имела незнакомый смысл, в ней было
чувство, не родное его народу, но зато подходящее для него более, чем
печаль. Чагатаев расслышал даже тихий, стыдящийся голос своей матери. В
песне говорилось: мы не заплачем, когда придут к нам слезы, мы не
улыбнемся от радости, и никто не достигнет нашего глубокого сердца,
которое выйдет само к людям и ко всей жизни и протянет к ним руки, когда
настанет его светлое время, и время это близко: мы слышим, как спешит в
нашем сердце душа, желая выйти к нам на помощь... Песня окончилась. Старый
Ванька шевелил палкой костер и вытаскивал оттуда испекшиеся рыбки, пробуя
их - готовы они или нет, а неиспекшихся кидал обратно.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг