Сергей отчетливо увидал, как затряслись у Лехи губы.
- Я жду, рядовой Сурков!
Тот приподнял подбородок, развел руками, ответил совсем не по-уставному,
еле слышно:
- Ничего.
Полковник подошел ближе. Было заметно, как заиграли желваки на его скулах.
- Хорошее начало, не так ли?! - сказал он с ощутимым сарказмом. Но тут же
повернулся к строю, громко отчеканил. - За нарушение дисциплины во время
увольнения объявляю рядовому Суркову трое суток ареста.
Сурков молчал.
- Вы поняли меня?!
- Так точно! - опомнился Леха. - Есть трое суток ареста.
Кузьмин кивнул головой, в последний раз оглядел выстроившихся на плацу
солдат, откашлялся.
- На будущее воскрсенье все увольнения для рядового состава части
отменяются, - сказал он и, уже уходя, бросил офицерам: - Продолжайте
занятия по распорядку.
Сергей смотрел в широкую спину Кузьмина и думал, что иначе и быть не
могло. Все летело к черту: и увольнения, и разговор с Любой... и многое
другое.
Тут же, на виду у всех, у Суркова отобрали ремень и пилотку, повели в
сторону караульного помещения, туда, где находилась загадочная губа.
Сурков часто вспоминал русскую деревеньку, где провел всю свою жизнь, где
дотянул до восемнадцати лет, почти не выезжая. Две короткие поездки с
отцом в Москву сохранились в памяти как какие-то смутные сновидения.
Спешка, суета, грохот, удушливый воздух раскаленных улиц и площадей - все
это было не для него. И потому городская жизнь никогда не прельщала Леху,
не манила.
Молодежи в деревне почти не было. И, наверное, поэтому сельский клуб, в
который правление колхоза вбухало немалые средства, по вечерам пустовал.
Даже когда привозили новую кинокартину, в просторном зале собиралось не
более десяти человек, остальные пятнадцать коротали вечера у телевизоров.
Опустела коренная Россия, прозванная недобрыми людьми Нечерноземьем.
Если кого сельский уклад отпугивал, заставлял искать более оживленных
мест, то только не Леху. Неспешная, размеренная жизнь: работа летом от
зари до зари и уютные зимние вечера в жарко протопленной избе, где кроме
него жили отец с матерью и две младшие сестренки, - все это было по душе
Суркову. Шумных компаний он не любил, если и доводилось попадать в
таковые, долго не выдерживал, бежал оттуда. Сторонился подгулявших
беспечных сверстников, которые в один голос с вызывающим откровением
заявляли, что мол, в такой дыре задерживаться не подумают! И на самом деле
они не задерживались - редко кто после армии возвращался в родной дом.
Большинство оседало в городах или на крупных стройках, где всегда
требовались крепкие молодые руки. Да и зорили села по-всякому, безжалостно
и люто - то сселяли, то расселяли, сплошь и рядом объявляя
"неперспективными".
Сурков с тревогой ожидал призыва на срочную службу, боялся, что она что-то
переменит в нем, отбросит от всего привычного, обречет на жизнь новую и
пугащую своей непредсказуемостью... Примеры были перед глазами - многие
парни, с которыми вместе рос, чуть постарше, но, в сущности, сверстники,
заежали в родную деревеньку по окончании службы погостить, гостили неделю,
от силы две, да и пропадали уже насовсем, чтобы никогда больше не
объявиться в местах отчих.
Первые дни в армии проплыли перед Сурковым будто в тумане, он почти ничего
не помнил, машинально следовал примеру товарищей, опасаясь лишь одного -
как бы чего не перепутать. Бесконечные построения, сменяющиеся занятия,
резкие команды - все сбивало с толку. Собственная угловатость,
нерасторопность смущали еще больше, и оттого Сурков представлялся самому
себе каким-то средоточием недостатков, стеснялся этих недостатков, но не
замечал их у других. Ему казалось, что всем окружающим видно, какой он
нерасторопный, неловкий и непонятливый. От этого он путался еще больше,
ругая себя последними словами и всеми силами стараясь попасть в общий ритм.
Почти бессознательно ожидал он в себе каких-то внутренних перемен. Нот не
обнаруживал их - как и прежде, тянуло домой. И даже если бы случилось чудо
и его досрочно демобилизовали - Леха, не раздумывая ни минуты, поехал бы в
деревеньку свою, оставив побоку все города и стройки, какие бы соблазны
они ни таили.
И все чаще и чаще он приходил к выводу, что причина, заставляющая спи
односельчан, дружков детских, покидать родные края, крылась вовсе не в
армии, а в чем-то совсем другом, в том, что уже не одно десятилетие
колотило, лупцевало, душило срединную Русь, высасывая из нее все соки и
саму кровь, заливая в образовавшиеся пустоты желчь цинизма и ненависти,
презрения к родной земле. Так ему виделось.
"Надо же, какой ехидный тип! - подумал Сурков с раздражением. - Расплылся,
глазки так и блещут. Радуется он, что ли!" В голове у Лехи все трещало,
ходуном ходило.
- Ну чего уставился? Затворяй дверь! - сорвалось у него.
- Прекратить разговоры! - рассердился выводящий и с лязгом захлопнул
железную дверь с маленьким круглым окошечком на уровне головы.
Леха не мог заставить себя отвести от нее взгляда.
Только теперь он по-настоящему, до конца понял, что все происходит наяву.
Неприятная ледяная волна захолонула сердце.
В окошечке на двери появился глаз выводящего.
"Тьфу! - Сурков повернулся спиной к двери, стараясь всем видом высказать
безразличие. - Пускай поглядывает, следит. Что я - убегу отсюда?! Да тут
даже окна нет!"
Камера была совсем крохотной - не разгуляешься: от двери до
противоположной стены шага четыре, не больше, вправо и влево - по полтора
шага. От цементного пола веяло холодком. Ни краски, ни обоев на стенах -
одна голая штукатурка. "Да, попал я! Хуже и не придумаешь, как во сне
кошмарном! - Леха опять подошел к двери, потянул на себя, но та не
открывалась. - Заперли, все! А Гришка-то разгуливает, ему все как с гуся
вода - век бы ему в таком санатории просидеть!" Тут он отчетливо вспомнил
позор, перенесенный на плацу передо всеми ребятами, голову будто ожгло
прилившей к ней кровью, руки невольно стиснули виски. "Ну Григорий,
попадись ты мне!" Леха не мог успокоиться, терзался в бессилии изменить
что-то.
В углу комнатушки стоял маленький обшарпанный столик, рядом - обычный
армейский табурет с прорезью для руки посередине сиденья. Леха пнул его
ногой, скривился от боли - удар пришелся по голени, потому как сапог
соскользнул с ножки и нога врезалась в перекладинку, острую и жесткую,
будто сделанную из металла. Сидеть что-то не хотелось. "Успею еще
насижусь: трое суток впереди".
Ремень и пилотку отобрали. Гимнастерка непривычно болталась вокруг тела,
действовала на нервы. Хотелось лечь, уткнуться головой в подушку и
позабыть обо всем, провалиться в бездонный, черный колодец сна, в котором
нет никого: ни товарищей, ни командиров, ни гауптвахты этой проклятой, ни
Грини Сухого, подвернувшегося так некстати.
"Как же! - разжигал себя Леха. - Полежишь тут! Размечтался. Вон она,
коечка железная, - к стене пристегнута цепью, да замок висит. А ключа-то у
меня и нету! На выводящего надежды никакой: проси не проси - все равно
ничего не получишь. Только унижаться зря! Специально ведь придумали:
железная кровать на шарнирах к стенке крепится, ночью поспал, а днем -
хлоп! и нету ее!"
Нервное напряжение не оставляло Леху. Руки подрагивали, в голове была
каша. Минут двадцать он не мог найти себе места - мерил шагами крохотное
пространство камеры, поносил все и вся - успокоение не приходило.
Осмотревшись по сторонам, он задрал голову вверх: особенного верха,
собственно говоря, и не было - чуть выше головы, посреди серого с
разводами потолка, болталась маленькая тусклая лампочка. Лешка уставился
прямо на нее, не мог оторвать глаз - ровный, спокойный свет действовал на
него расслабляюще. "Все, хватит! Нельзя нервам выхода давать. Надо брать
себя в руки, успокаиваться..." - твердил он себе.
Постояв еще, сел на табурет. Закрыл глаза. Прошлого не вернешь, хоть на
стену лезь, надо о будущем думать, и держаться, не унывать!" Но "прошлое"
навязчиво лезло из памяти, стояло перед глазами. Особенно не давали покоя
слова Кузьмина, глаза его, в которых был лед, жестокость. "А! Все равно
ниже рядового не разжалуют, - попробовал успокоить себя Сурков, - чего
переживать?" Не помогло.
Относительное равновесие пришло позже, часа через полтора. Постепенно тело
расслабилось, размякло. Мысли обрели более четкий ход.
- Эй, арестант! Держи газеты. Свежие! - из-за приоткрытой двери высунулось
улыбающееся лицо того самого разводящего, что привел Леху сюда. - Не
бойсь, на губе чтивом обеспечивают вдосталь! Если, конечно, работы нет!
"Не забывают", - мрачно подумал Лешка.
- Давай! Что там у тебя?
Тот протянул руку, и на столик шлепнулись свернутые в трубочку газеты:
"Комсомольская правда" и "Красная звезда".
"Сегодняшние", - успел заметить Сурков. Он развернул листы, но строчки
замельтешили перед глазами, буквы запрыгали. "Нет, так дело не пойдет, -
он отложил газеты, - пускай полежат пока".
Табуретка была, видимо, основательно расшатанная - при каждом движении она
поскрипывали. "Починить, что ли некому? - проснулся в Лехе рачительный
деревенский хозяин. - Надо будет попросить инструмент, привести ее в
порядок, потом", - машинально подумал он. Придвинул табурет ближе к
столику. Руки, согнутые в локтях, положил на столешницу, голову на них -
ничего лучшего для отдыха придумать было нельзя. Перед глазами опять
поплыли картины.
Просидели они вчера недолго. Гриня сам волновался, как бы односельчанин не
опоздал, все поглядывал на часы.
Однако и подливать не забывал. Леха плохо помнил, что пили, - портвейн
какой-то, какой память не удержала. Помнил, что было весело и что Гриня, и
друг его стриженый оказались отличными ребятами - Сурков трудно сходился с
людьми, а тут все шло как по маслу: и разговор веселый, и отношения
простые, почти братские. Помнил, как белобрысый еще раз бегал в магазин, а
Гриня успокаивал, мол, все будет в норме. Не помнил только, как окосел, -
ведь казалось, что и впрямь все в норме, повеселились, выпили, дел-то... И
еще кое-что запомнилось Лехе. Да так запомнилось, что ни в жизнь не
забудет теперь! А ведь всего лишь час какой-то, не больше, один только
час! И сколько в него вместилось!
Это случилось перед тем, как они напоследочек раздавили пару оставшихся
"бомб" и Леха совсем поплыл по беспамятным бормотушным волнам. А было так.
Гриня все же растормошил Леху, выволок к любимицам мужской половины
общаги. Проживали они в соседнем подъезде на четвертом этаже.
Девчонок-лимитчиц расселяли обычно по четверо или шестеро в квартире. А
эти умудрились себе выбить одну да еще двухкомнатную на двоих, а может,
просто выжили подруженек-соседушек.
Леха в такие тонкости не вникал, да и не в состоянии он был в них вникнуть
после "литры выпитой!"
- Все будет на мази! - предупредил Гриня, обнимая Леху. - Тока не
перепутай, моя толстая и большая, а твоя вот такусенькая... Он показал
пальцами нечто микроскопическое, поднеся их к Лехиному носу. - Но ты,
земелюшка, не обижайся и не думай чего, она такого жару дает, что тока
держись, едрена кочерыжка!
Леха упирался. И его всю дорогу чуть ли не волоком приходилось волочь.
Когда Гриня звонил в дверь, он держал Леху за шиворот, чтоб не сбежал. А
может, сам держался, чтоб не упасть.
- Леха, раздолбай хренов, ты ж мне потом сам спасибо скажешь! - слюнявил
Гриня в ухо.
А у Лехи все в башке гудело и трещало. Он постоянно зажмуривал один глаз,
чтобы не двоилось и не крутилось все вокруг. Но помогало плохо - бормотень
была знатная, ядреная.
Дверь открыла огромная девица, ростом под потолок, на голову выше Грини,
непомерно толстая, богато одаренная телесной красой и выпирающими
прелестями. Была она в фартучке и прозрачном бюстгальтере. Настолько
прозрачном, что Леха решил, будто это у него с глазами после выпитого
плохо. Таких огромных грудей, которые иначе как у дойной коровы не
встретишь, он никогда не видал, во всяком случае в открытом виде, - они
выпирали, перли, заслоняли собою все, кроме них, и не существовало ничего.
Леха не мог оторвать взгляда, он даже протрезвел.
- Ну и чего? - вяло поинтересовалась девица и переступила с ноги на ногу
так, что все тело ее колыхнулось и как бы перелилось с одного бока на
другой.
- Все ништяк! - пьяно выдал Гриня. Икнул. Потом ляпнул срывающимся
голоском: - Мы к вам!
- Понятненько. Ну заходите... только у нас не прибрано.
Гриня поклонился, раззявил рот до ушей. И чмокнул девицу в грудь, оставив
на коже красное пятно.
- Нам все ништяк! Леха, тут дамы, соберись, Леха!
Девица повернулась, освобождая проход. И Леха чуть не грохнулся наземь -
под фартучком у девицы, оказывается, ничего не было. И открывающееся взору
производило потрясающее впечатление.
Гриня сразу же наложил ладони на открывшиеся телеса, поколыхал их из
стороны в сторону и застонал. Девица повернула к нему голову и
благосклонно улыбнулась.
- Это конец света! - наконец членораздельно выдал Гриня. И в свою очередь
заслужил поцелуй.
Леха старался не смотреть, отводил глаза, но они сами, помимо его воли,
возвращались к пышному и скульптурно округлому заду девицы. Леха был
сдержанным человеком, даже чересчур сдержанным, но все же и он был
мужчиной.
А девица, похоже, его совсем не стеснялась. Может, она привыкла к визитам
пьяных парней, может, не принимала Леху всерьез. Но с Гриней у нее, судя
по всему, были устоявшиеся отношения. Гриня сам все напортил.
Он вдруг рявкнул командным каким-то тоном в лицо девице:
- Видала слюнтяя, молокососа?! Нет?! Мой земеля! Рекомендую - лучший друг,
братан, кореш Леха... э-э. Сурок, короче! Прошу любить, едрена кочерыга!
Анджела! Девицу звали именно так, но в устах Грини это имя прозвучало
как-то особенно величественно. - Анджела, ненаглядная моя телочка, котик,
ты мне сейчас же, немедленно, на моих глазах, чтоб без всякого обману... -
Он снова громко икнул, но не прервался: - Сделаешь из этого цуцика, из
этого девственника деревенского, настоящего мужика, ясно?!
Анджела всплеснула руками, нахмурилась... закатила Грине кулаком в лоб.
Тот сполз по стене на пол, затих.
- Да ты не супься, - обратилась она к Лехе, который медленно шагнул к
выходу, почитая, что сейчас настал именно тот миг, когда пора уносить
ноги. - Не супься и не расстраивайся. Гришанька мой давний хахаль, но
дурак порядочный! Ишь ты, распоряжаться удумал! У меня всего трое было:
участковый местный, начальник цеха нашего и он, дурень. Первые - те по
делу, так надо было, а он-то, остолоп, по любви все ж таки, и ведь не
понимает, любому отдаст, изверг!
Изверг приоткрыл глаза, потер лоб и произнес два лишь слова;
- Не понял?!
- И не поймешь, - заверила его Анджела, наклоняясь и приподымая любимого.
Здесь Лехе пришлось отвернуться, иначе бы он не устоял, набросился бы на
соблазнительницу, которая, может, и не подозревала о том воздействии,
которое оказывала.
- Никогда не поймешь, потому как ты - бревно, дубина стоеросовая! Надо бы
тебе еще разок отвесить! Да ладно, пойдем, выхожу!
- Ты его лучше повесь на прищепки в ванной, пускай просохнет! - послышался
совет из глубины квартиры. Голосок был тонюсенький, приятный.
- О-о, - обрадовалась Анджела, будто только сообразив, что к чему. - Вот
кто из тебя мужика будет делать, щя познакомлю. Не сробеешь?!
- Леха! - скомандовал Гриня. -Не робей!!!
- Нечего выдуриваться, - проворчал Леха недовольно, - а то я не мужик,
по-вашему!
Он имел дело с женщинами. Точнее, с женщиной, года полтора назад и всего
единожды. В селе на праздниках его удалось подпоить, и местная вдовушка,
одна из приезжих, сосланных в село за тунеядство и пьянство еще в
шестидесятых, и пережившая уже троих сельских мужей-пьяниц, затащила Леху
к себе, да и без долгих разговоров овладела им, хотя и было некоторое
сопротивление, было. Но Леха почти ничего не помнил. Помнил только, руки у
вдовушки были цепкими, а бедра и прочее жаркими, словно печка русская. Она
и потом его заманивала. Да Леха не пил больше. А потому и на уговоры не
поддавался. Был он, как уже говорилось, человеком устойчивым и выдержанным.
На его реплику и Гриня и Анджела обернулись разом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг