Новиков вышел на шаг из шеренги.
- Сурков не возвращался из увольнения.
По строю прокатился приглушенный рокот. Кто бы мог подумать, что Леха
Сурков, боящийся всего на свете, а пуще всего даже самых малых отклонений
от распорядков, уставов и всего строго армейского образа жизни, тот Леха,
который страдал от малейшей своей оплошности, может опоздать к вечерней
поверке. Не только рота, взвод, но и сам Новиков, привыкший за время
своего сержантства ко всему, были в растерянности. Подвел тот, от кого уж
никак не ожидали неприятностей.
Прапорщик закончил перекличку. Прозвучала команда "Отбой". Небольшими
группками расходились по комнатам. И ни пересуды, ни догадки, ни просто
сомнения не могли отбить у них сейчас охоту ко сну.
5
Мишка Слепнев был не так прост, как это казалось со стороны. В нем видели
малость дурашливого, открытого и недалекого парня. И он подыгрывал
окружающим, будто поставил себе целью и прослыть таковым. Черецкий видел в
нем "салагу", "зелень пузатую" и зачастую вслух об этом заявлял. Но он
очень ошибался, и, если бы до конца почувствовал, с кем связывается,
может, его бы потом холодным прошибло.
Да только Мишка смотрел на жизнь проще. Роль ненавязчивого рубахи-парня
была для него несложной и удобной, так он мог спокойненько вклиниться в
любую компанию и чувствовать себя в ней своим. А в случае чего также и
выбыть из нее, "отчалить" по-тихому.
В силу своей осторожности, граничащей с подозрительностью, Мишка все
присматривался, принюхивался, выжидал чего-то. Если бы его спросили: чего
именно? - ответить не смог бы. Но и изменить тактику не хотел. Ребятам
что? Они с ним неровня, что у них за спиной? А ничего - пустое место. А
его жизнь колотила! Да так, что вместо воинской части мог бы сейчас Мишка
куковать совсем в других местах, о каких им наверняка и задумываться не
приходилось. Трое дружков прежних там и пребывали в зонах республики Коми.
Воспоминания о прошлом холодили Слепнева. Выбора перед ним не было: два
пути - или в омут с головой, или же все по новой. А для того чтобы все "по
новой", приходилось приглядываться, держать себя в узде да забывать
помаленьку старые замашки.
Временами он впадал в прострацию, из которой редко кто мог вывести Мишку,
часто было это время хлебниковских рассказов. Все слушали, слушал и он.
Вернее, только казалось, что слушал. Оттого и смеялся не к месту, а там,
где можно было бы, напротив, молчал, не слышал. Виделось ему свое.
... Вечер. Полутемный сквер. Над головой на фонарном столбе тусклая
лампочка. Промозглый ветер, забирающийся под торчащий воротник плаща и
леденящий шею.
Ветер раскачивал лампу, и окружающие лавочку деревья словно приседали в ее
непостоянном свете.
На лавочке, верхом на спинке и ногами на сиденье, несколько парней. Среди
них и Мишка Слепнев, попросту Слепень. За лавочкой четыре пустые бутылки
из-под вина, дешевой и крепкой бормотухи. Это она горячила кровь, не
давала ветру согнать с лавки. Звенела гитара. Пели лихо, с надрывом:
Расстаюсь я с тобой, как с любимой,
Воля вольная, жизнь без забот, -
Под конвоем меня на чужбину
Поутру эшелон увезе-о-от!
И верилось, что так оно и будет, что вечер этот последний. Жалость к себе
и злая отчаянность захлестывали сердце. По щекам катила одинокая слеза. И
непонятно было: от песни ли она, от ветра ли?
Поющим - по восемнадцать-девятнадцать, всем, кроме Мишки, - он моложе:
семнадцать лишь два с половиной месяца назад стукнуло. Но приводов в
милицию у него было не меньше, чем у других. А как же, отставать не
годится, уважать перестанут! Блатная грусть, блатное единство - весь мир
против нас, а нам хоть бы хны! Катись все в преисподнюю, плевать хотели!
Не придешь ты на перрон вокзальный -
Не для нас придумали вокзал,
Так прости иеред дорогой дальней,
Той, что прокурор &ше указал!
Двое из сидящих послезавтра должны были прийти на призывной пункт, с
вещами. Повестки лежали в карманах. Хоть и о другой доле грезилось, другая
романтика манила, а у этих на душе спокойней - все же армия, как бы друг
перед другом не выкаблучивались, слаще лагеря.
Остальным тоже недолго оставалось сидеть вот так.
Кто куда разойдутся они: по кривой ли дороженьке в темноту, на свет ли?
Никто не знал. Но уж весенний призыв, тот точно должен был очистить
лавочку для следующего, если оно собьется в ватагу, поколения для
очередной партии блатарей-романтиков, зашибал и бузотеров.
Объединяли не только гитара и выпитое вино, и не лихость напускная,
хмельная. Скука да стремление хоть какнибудь убить свободное после работы
время приводили сюда и Слепня, и остальных.
- Стопари машину, Сеня, рви струны!!! - оборвал песню Витек, лохматый,
мосластый верзила, пользующийся непререкаемым авторитетом. - Душа
иссохлась!
Сеня отложил гитару в сторону, откупорил еще бутылку, передал Мишке,
взялся за шестую, и палец его, заскорузлый от струн, вдавил пробку внутрь
горлышка. Бутылки переходили из рук в руки, взлетали донышками вверх,
пустели - без тостов, без пожеланий, без закуски.
Редкие прохожие, хмуро и испуганно поглядывая в сторону лавочки, обходили
ее стороной.
Песня зазвучала разухабистей, с подвыванием срывающихся в крике голосов,
залихватски и свирепо:
Не пиши мне и не жди ответа.
Верь, я обязательно вернусь.
От зимы и мрака к лету, к свету
Возвращусь, свободою упьюсь!
Где-то разошлись их пути с одноклассниками, где Мишка не помнил - может,
после школы, а может, и значительно раньше. Да и неважно это: тех не было
здесь на лавочке. Кто-то в институт поступил. Что им - десять лет школы,
пять института - по инерции! При родителях сейчас, телевизоры смотрят,
маменькины сынки! Мишка презирал их еще со старших классов, когда учуял
всю прелесть свободы и несдерживаемой силы в кругу таких же, как он.
Понял, что с ними вместе он могуч, бесстрашен, ловок. Тех, кто после школы
разбрелся по заводам, фабрикам, тоже не шибко уважал - серые лошадки,
рабочая косточка!
Сам пристроился в приемном пункте, на сборе макулатуры, подсобником - то
грузил, то бегал за водкой или еще за чем. На подхвате. Прибылями с ним не
делились: раз в неделю - червонец в зубы, и гуляй, малый. Но Мишка не
обижался, он свое еще возьмет! А сейчас лишь бы убить время до армии, если
только...
Это "только" поджидало его тут же, за углом.
Не жалею я о горькой доле:
Лагерями через жизнь иду.
Но за день один лишь вольной воли
Все другие дни отдам в году!
Витек достал еще бутылку бормотухи. Звонко шлепнул ладонью в кондовое
донце.
- Перебор будет, Витюнь, - заскулил Сеня. Его уже пошатывало на спинке
лавочки. - Рухнем прям на поле боя, а мне доползти бы до хазы!
- В самый раз, маэстро!
Снова бульканье. Бутылка присоединилась к своим предшественницам за
лавочкой. Темное небо каменным куполом сжимало свет лампы над головами.
Время к десяти. Идти домой? А что там - упреки родичей и надоевший телик?
Нет уж!
Накрапывал мелкий дождик. Тоска. Даже проводы дружков не вносили в
привычное оцепенение живой искорки. Завтра у них будут сроводы дома,
официальные со всей родней. С навязшими в зубах наставлениями и похожими
друг на друга, как солдаты в строю, пожеланиями.
Это будет завтра, и Мишка Слепнев там будет, а сейчас заевшую печаль
будила гитара, да нестройный рев голосов, в которых сквозило все выпитое.
- И-эх! Все-е другие дни отдам в году. Опа!
- Стоп, ребятки, - шепнул, приложив указательный палец к губам Витек. -
Явился дружочек по наши души, минтяра поганый!
Метрах в двадцати из мрака выросла фигура участкового.
- Пусть идут неуклюже пешеходы по лужам... - быстро перестроившись,
загнусавил Сеня.
Участковый подошел ближе:
- Опять горлопаните?! Люди спать укладываются, а вам и дня мало.
Доиграетесь! Давно на параше не сидели?!
Он явно не увидел пустых бутылок за лавочкой, а то бы разговор состоялся
иной. Участковый Схимников был мужиком крутым, сам из блатных, лет
двенадцать назад срок мотал по молодости.
- Не надоело балдеть все вечера? Как ни пройду мимо, ваша ко дла тут!
- Надоедает, ох как надоедает, начальник! Да, видать, такая уж судьбина
наша! - схохмил Сенечка. - Долюшка нелегкая, тяжкая!
- Ну, ну! Через полчаса пойду назад - чтобы духу вашего здесь не было! -
Схимников ухмыльнулся. Заметил все-таки, что сидящие торчат. Но уличать
нечем. И побрел дальше.
- Друзей в армию провожаем! - вдогонку крикнул
Слепень. - Уж и попеть нельзя! ...Демократию зажимаешь, плюрализму не
даешь!
Участковый на ходу обернулся, укоризненно погрозил пальцем.
Дождь не переставал. Те двое, с повестками, допив оставшуюся бутылку,
ушли. У них свои заботы. Да и вообще - не те они, что прежде, вино их не
брало, в глазах отчуждение, отрезанные ломти!
А ветер леденил, не давал покоя. Раскачивал лампочку, мигающую во тьме.
- Давно пора кокнуть заразу! - зло буркнул Витек и встал.
Пошел камень искать
Но его внимание отвлеклось - по дорожке к лавочке топал невысокий паренек
в надвинутой на глаза черной кепке. Заметно было, что он спешит, наверное,
домой.
Витек подмигнул Сенечке, и тот с ходу затянул:
И я скромно так им намекаю,
Что им некуда больше спешить!
Парень приближался, будто не замечая, что на него обратили внимание, что
кодла затаилась, предчувствуя потеху.
- Постой, фрайер, - прохрипел Витек, - дай в зубы, чтоб дым пошел?!
Тот вынул кз кармана пачку, протянул молча. Но Витек взял ее из руки,
достал оттуда одну сигарету, ткнул в нос пареньку, пачку сунул себе в
карман.
- Угостись, не побрезгуй, ну чего же ты! - захихикал он.
Но не успел договорить, как полетел спиной на мокрый асфальт. Парень стоял
и потирал ушибленный кулак.
В груди у Мишки все замерло. Ну теперь держись! Сенечка перегнулся за
лавочку, резко взмахнул рукой и - в воздух, сверкая зеленым боком в
тусклом свете лампы, взвилась порожняя бутылка. Миг - и она в руке у
Витька. Сеня встал, бережно положил гитару на лавку. За ним еще двое,
последним - Мишка.
Дальше все словно в дурном, кошмарном сне. Вскрики, хряск разбиваемого
стекла, кровища, черные корчащиеся тени и... свет фар.
А потом - черный калейдоскоп: отделение, камера предварительного
заключения, перевод в другую камеру, уже не в простом районном отделении,
зловонный дух параши, допросы, издевки сокамерников, следствие - полтора
бесконечных месяца и в конце - суд.
Мишка ничего не видел, не слышал, он сидел на скамье, будто рыба, вынутая
из пруда, и не мог вдохнуть в себя воздух полной грудью, хотел, но не мог!
То, о чем пели там в скверу, свершалось наяву. Хотелось вскочить,
закричать: неправда! все это сон! Но за спиной - охрана. Впереди... а что
впереди? Неужели это все, конец?
Витек, Сенька, еще один получили свое. Мишка чувствовал спиной на себе их
злобные взгляды. А в голове вертелись слова приговора: "Условно, условно,
условно..." Он был самым молодым, не было и восемнадцати. Он стоял рядом,
когда происходившее на его глазах объединило их для будущей скамьи
подсудимых. Он не бил. Это учли.
Но он, сам Мишка Слепнев, знал ведь совершенно точно, что грехов за ним,
пускай нераскрытых, все равно, на пять сроков, что получили Сеня с
Витькой, наберется.
Время шло. Прошлое не забывалось. Не могло забыться. В сердце поселился
страх. Как спасения Мишка ждал призыва в армию - уйти ото всего как можно
дальше, забыться, не вспоминать, жить жизнью, привычной для всех, слиться
со всеми. И не намеком, ни словом, ни полусловом не дать понять людям
нового окружения о своем прошедшем.
Лишь раз Мишка чуть не сорвался. Это случилось в разговоре со Славкой
Хлебниковым. Они вкалывали вдвоем в наряде по кухне, в посудомойке. Работы
было много, очень много. Некогда было оттереть со лба набегавший пот. Пока
вертелись вокруг чанов с горяченной водой было не до слов, только
поспевай! Но потом в белом густом пару, напоенном испарениями прогорклого
жира и остатков каши, вытирая о фартук подрагивающие от напряжения руки,
Мишка со злостью прохрипел:
- Заперли в клетку и измываются как хотят! Суки! Ни туда ни сюда - знай
одно, или бегай, или паши до одури! Хуже, чем в зоне!
- А чего бы ты хотел? - не принял всерьез Мишкины слова Хлебников.
- Чего?! Свободы! Вот чего!
- Свобода, знаешь что?
- Поучи, - ехидно улыбнулся Слепнев, - поучи!
- Осознанная необходимость - вот что! - Хлебников расхохотался.
- Болтовня! Живем тут как прикованные: ни туда ни сюда. Хуже кандалов
такая житуха! Да вот беда, бежать некуда!
Мишка замолчал. Он жалел, что завел этот разговор.
Но уж слишком сильно хотелось за забор, в большую жизнь. Для того чтобы
это желание в себ е усмирить, не дать ему истерично вырваться наружу, надо
было и в самом деле быть по большому счету - свободным человеком.
Человеком, чувствующим себя личностью в любых условиях, пускай даже самых
невыносимых... А здесь. А что здесь? Просто работа, непривычная, тяжелая,
но не Соловки же, не Колымские лагеря и не Туруханский край, не архипелаг
Гулаг! Все понимал Мишка. Но душа его рвалась на волю.
Сергей провел предыдущий вечер в беспокойстве и наутро проснулся с
нехорошими предчувствиями. Скорее это были даже не предчувствия, а
неосознанная гнетущая уверенность - внеочередное увольнение срывалось.
Крохотный огонек надежды теплился где-то в глубине души: "А вдруг? При чем
тут я? Сурков провинился - его и накажут, а мое дело - сторона!" Но
рассудок не поддавался уговорам надежды, разумом Сергей понимал: чуда не
будет.
Так оно и получилось. Во время утреннего построения на плацу, когда
Каленцев, обходя строй, чуть приостановился напротив и взглянул ему в
глаза, Сергей понял - это все! Последний жалкий огонек погас в душе.
Безразличие захлестнуло сознание: "Пускай! Так даже лучше: не нужно будет
утруждать себя заботами, хлопотами". Он еще раз равнодушно смерил глазами
фигуру стоящего на плацу перед строем Суркова и поймал себя на том, что
судьба товарища его мало волнует, а вернее - вообще не трогает. Более
того, все происшедшее с Лехой показалось Реброву таким пустяком, что о нем
и думать не стоило.
Сурков думал иначе, и это явно читалось во всей его растерянной позе. Об
этом говорили опущенные вниз, к бетонным плитам, глаза, подрагивающие, то
сжимающиеся, то разжимающиеся руки, и признак основной, всем в роте, да и,
наверное, во всей части известный - побагровевшие набухшие уши.
Кузьмин, появившись на плацу, скомандовал: "Вольно!", приложил руку к
козырьку. Солнце светило командиру части в спину, и оттого лицо его
казалось более мрачным, чем было на самом деле.
Говорил он негромко, но из-за тишины, воцарившей вокруг, каждое слово
Кузьмина было слышно даже в задних рядах. Слушали с любопытством, с
тревогой - такого еще никогда не случалось на недолгом солдатском веку
стоящих.
Сурков же с появлением командира части невольно, не желая того, напрягся,
тело его одеревенело. И теперь от каждого слова, произнесенного Кузьминым
громче или резче обычного, он вздрагивал и ничего не мог поделать с собой.
Заложив руки за спину, полковник прохаживался вдоль шеренг, не обращая
внимания на провинившегося, и только в самом конце своей длинной и грозной
речи он повернул голову к Суркову, минуты полторы пристально вглядывался в
лицо солдата, потом спросил жестко, требовательно:
- Так, ну и что вы можете сказать в свое оправдание?!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг