ЮРИЙ ПЕТУХОВ
СОН, ИЛИ КАЖДОМУ СВОЕ
Ибо никто не может положить другого основа-
ния, кроме положенного...
Павел.
"Первое послание к коринфянам"
Он просыпался несколько раз за ночь. А может быть, и ни
разу, может быть, это был один сплошной, прерываемый кошма-
рами сон, бесконечный, как сама вселенная, свернутый в чудо-
вищную спираль, витки которой перемешались, нагромоздились
один на другой - и породили такую путаницу, что не простому
смертному было в ней разобраться.
Он уже успел позабыть, где заснул. В первый раз он пробу-
дился у себя, в своей собственной постели, от тягучего, лип-
кого сновидения, в котором ему отводилась роль безропотной
жертвы, приносимой невесть кому, невесть за что... Пробужде-
ние сбросило тяжесть с груди, будто с самого дна океана он
вынырнул на поверхность, глотнул воздуха. Но когда обрывки
страхов почти затерялись где-то в закоулках сознания и он
хотел встать, чтобы напиться воды, боковая стена дома вдруг
обрушилась беззвучно, рассыпаясь каменьями, и в комнату по-
лезли рожи, хари, дикие уродцы, - нацеливаясь на него, угро-
жающе выставив вперед корявые лапы. Еле успел сигануть в
распахнутое окно, в ночь, слыша за собой топот, повизгивание
нетерпеливое, хрюканье, стоны... Почти сразу же пришла
мысль, что это никакое не пробуждение, лишь продолжение кош-
мара, но раздумывать и рассуждать не было времени, за ним
гнались.
...После этого он просыпался еще, еще и еще - и все время
в разных местах. И всегда казалось, что вот оно, настоящее,
что наконец-то круг разомкнулся и ему удалось выбраться из
этого лютого хаоса. Не тут-то было! Все начиналось сначала,
и каждый раз по-новому. Погони и преследования перемежались
чем-то и вовсе несусветным, не имеющим к нему никакого отно-
шения, но, тем не менее, происходящим именно с ним. Воспа-
ленный мозг не давал ответов на вопросы, да и не брался за
решение непосильных для него задач. Его хватало лишь на то,
чтобы кое-как разобраться в сменившейся обстановке, осмыс-
лить ее хотя бы поверху, связать с предыдущим. Но нет, руши-
лись все связи, и выхода не было.
Он успел, наверное, побывать во всех уголках земли и все-
го остального мира, во всех временах. В череду отрывочных
мигов укладывались целые жизни, и сама ночь была уже не от-
резком земного времени, в котором его половина планеты была
погружена во тьму, нет, она стала неизмеримо большим, и по-
тому как это была поистине несоизмеримость, она стала самой
Бесконечностью. И была эта Бесконечность помножена на его
страдания, на его боль и его бессилие.
И вот на каком-то сумасшедшем витке спирали мука пресек-
лась, его выбросило за пределы страшного несуществующего ми-
ра. На этот раз, он верил, чуял, знал, - по-настоящему.
Пришло пробуждение, разорвалось кольцо ужаса и сумятицы. Но
облегчения он не почувствовал.
Было мерзко и пакостно спросонья. Широченная ветвь, под
которой он пристроился засыпая, уплыла кудато в сторону, и
солнце, обезумевшее от ненависти ко всему живому, лупило со
всей силы прямо в глаза, мелкой теркой скребло кожу лица,
рук.
- У-у-угхр-ы-ы, - прохрипел он в бессилии запекшимся, пе-
ресохшим ртом, перевалился несколько раз через бок, не гля-
дя, на ощупь, пытаясь вернуться в спасительную тень, - на
несколько секунд наступило облегчение. Мелькнуло вчерашнее:
долгое, шумное застолье, клятвы в верности, лобызания, при-
зывы, гомон, хай, пьяное бормотанье - и вера, сумасшедшая,
ненормально-железная вера в то, что все будет как надо, что
и идет-то все как надо, лучше и некуда. И остается лишь
ждать себе, покуда спустится с небес царствие, светлее кото-
рого не бывало и не будет никогда, вот оно - уже спускается,
и они видят, и они верят, потому что страстно хотят видеть и
верить. И опять суета, хрип, одергивание и перебивание, и
каждый лезет вперед, норовя попасть на глаза Учителю, вык-
рикнуть ему в лицо восторженно и слепо: нет, никогда, я ни
за что не предам Тебя! Не было у Тебя вернее и преданнее
ученика и друга! И каждый норовит оттереть другого своими
объятиями и поцелуями, от которых Учитель лишь чуть отстра-
няется рукой, и они зависают в воздухе со всей их хмельной
слезливой искренностью, дрожащей мокрогубостыо и невероятной
- ни одному актеру не сыграть - правдивостью чувств, разож-
женных до экстатического восторга, до сладостного самоист-
ребления и уничижения во имя Его, во имя дела Его, ставшего
делом Общим. И казалось так - не дюжина их, не двенадцать
избранных, а легион - легион легионов непобедимых и жаждущих
избавления, уже несущих его в своих сердцах, на своих руках,
губах людям, человечеству, всем этим малым, сирым, неуютно
скопившимся в темноте по задворкам, дрожащим в убогости и
слабости своей по щелям. Да приидет царствие Твое! А чего
там, ждать недолго - вот Оно, вон уже краешек златосияющий
показался! Лови Его! Не упусти! Верь!.. И как хорошо вери-
лось. Сейчас, когда чугунная голова тянула в ад, в пропасть
и хотелось лишь одного - забыться, эта вера казалась ка-
кой-то нереальной, невзаправдашней. А вчера он в упоении
кричал Ему: до конца вместе! не предам! не отступлюсь! все
как один! Ах, как он был счастлив вчера, это было единение,
это было торжество...
- Вон он, валяется под оливой, - еле слышно проговорил
кто-то вдалеке насморочным гугнивым голосом.
- Ага, - отозвалось голосом потверже, - лежит, падаль!
Над лицом, как привязанный липкими невидимыми нитями, за-
вис жирно-мохнатый, противно зудящий шмель. Страшно было да-
же чуть приоткрыть глаза, казалось, тварь тут же вопьется в
них своим мерзким ядовитым жалом. Но и терпеть уже было не-
выносимо. Резким взмахом руки он разодрал все эти липкие ни-
ти, связывавшие реальность с бредом, а заодно и прогнал наг-
лое насекомое, привлеченное остатками вчерашнего вина, за-
пекшегося в его бороде и усах. Ох, как было противно все
вокруг и внутри, невыносимо противно!
- Дергается, гаденыш! - как-то радостно и почти без зло-
радства прошелестел гугнивый. - Очухивается, видать, госпо-
дин центурион. Никак продрыхся, голубок!
Он приподнял голову и в мареве из синих, зеленых, оранже-
вых кругов и молний, дергающихся в ослепительном солнечном
сиянии неправдоподобно яркого дня, увидел стоящих в несколь-
ких шагах людей. Совершенно незнакомых, пристально-внима-
тельных. Никого из друзей, соратников, вчерашних единоверцев
рядом не было. Даже следов их пребывания не было заметно, и
не было самого главного, не было Учителя. Где все они? В чем
дело? Тяжелая, свинцово-опустошенная голова ответа не дава-
ла, только гулко, каким-то эхом гудело в ней вчерашнее: все
вместе! До конца!
- Ну вставай давай, пора, - мягко проговорил легионер в
короткой пластинчатой юбчоночке, державший под мышкой краси-
вый шлем с гребнем.
Оружие из ножен никто не вынимал, да и вообще вид у слу-
жилых людей был вполне добродушный.
- Слыхал, чего сказано! - развопился вдруг гугнивый, при-
падая на левую, подбежал вплотную и с маху несколько раз,
кривя сморщенное коричневое лицо, ударил в бок жесткой зас-
корузлой сандалией. - Подымайся, гнида! Ты еще тут изгилять-
ся, гад, над господами хорошими?! Убыс-у-у!
Обожгла не столько боль, сколь отчаянная наглость криво-
ногого гугнивца. Резко поднимаясь на ноги, он, почти не гля-
дя, со всей силы ткнул кулаком в сторону обидчика, промах-
нулся, чуть не упал плашмя. Но с того хватило - гугнивый
отскочил, как блудливый, всего боящийся кот, спрятался за
стволом дерева, яростно тараща оттуда свои базедово-лупогла-
зые, выпученные, почти вываливающиеся наружу глаза: две мас-
лянисто-черные сливы, заключенные в желтушечные яблоки бел-
ков. Шестерка! Холуй!
- Пойдем с нами, - еще мягче сказал легионер без шлема. И
даже несколько смущенно пожал плечами, дескать, что подела-
ешь - служба!
Двое подскочили с боков, схватили под руки. Сзади послы-
шался ехидный смешок гугнивого - острая боль пронзила все
тело, удар пришелся в копчик, в самую косточку, зверский
удар, от которого он чуть не упал прямо вперед, на легионера
со шлемом под мышкой. Двое с боков стиснули сильнее, не да-
вая обернуться.
- За что?! - невольно и визгливо вырвалось у него. - За
что?!
- Кому положено, знают, за что, - спокойно и вежливо по-
яснил главный легионер, которого гугнивый называл центурио-
ном, явно завышая его в чинах по своей холуйской натуре. -
Пошли, там разберутся.
И его поволокли неожиданно быстро, с необъяснимой и несу-
разной спешностью, подгоняя тычками, пинками, короткими и
небольными, но обидными зуботычинами. Главный столь же быст-
ро шел рядом, поглядывал, часто моргая обожженными солнцем,
почти безресничными веками. В его светлых, выгоревших глазах
стояла тяжелая и, казалось, вечная тоска, отражающая всю ми-
ровую скорбь. Нелегок, видно, был гребнистый шлем, нелегок.
- Ты зла не держи, парень, - проговорил главный неожидан-
но сипло, с видимой натугой, наверное, поборов в себе мно-
гое, - мы тут и ни при чем, получается, понимаешь? По рукам
- по ногам опутаны, до седьмого колена. Повязали, бесы! Это
видимость только, что власть наша, - ни хрена, парень, все
повязаны, хоть в петлю! Вот и пляши себе на здоровье под ду-
ду, хоть с улыбочкой, хоть со слезами, а пляши! - По щеке
легионера и впрямь, наверное от жгучих лучей, прокатилась
слезинка, след тут же подсох, да вот в глазах тоски не уба-
вилось. - Так что прости, парень, не обессудь.
- Чего плетешься еле! - сзади последовал еще один пинок
гугнивого. - Это тебе не на вечерях рассиживать, сволочь!
Ответить ему не было возможности. Главный легионер выр-
вался на несколько шагов вперед и уже не оборачивался: спина
и шея его были неестественно напряжены, будто и его гнали
пинками и тычками по этой пыльной тропинке. Сады уже закон-
чились. И дорожка вилась меж холмов, на которых стали появ-
ляться первые зеваки. С каждой минутой их становилось все
больше.
Зрелище они из себя являли необычайно разноликое и пест-
рое. Толпы множились и уже покрывали собою почти все склоны
холмов. От молчаливого созерцания они постепенно переходили
к более активным действиям - воздух, и без того прокаленный
и тяжелый, наполнился гулом тысяч голосов. И из этого гула
уже можно было выделить отдельные крикливые возгласы, злоб-
ные и плаксивые, торжествующие и сочувствующие, но по боль-
шей части возгласы и вопли алчущие. И становилось до обидно-
го больно - до чего же не терпится этим людям, до чего же
алчут они чужих страшных мук, будто в этом есть какое-то об-
легчение для себя!
- Попались наконец-то! - вопило истошно злорадство. - Так
им! Вот посодют на кол-то, тода нарушать не станут!
- Да чего там, ребята, бей их камнями! - вырывалось из
чьей-то груди нетерпение, жажда деяний.
- Жечь их, дотла жечь!
- До двенадцатого колена, гадов!
- Погодь, погодь ты, быстрые очень! Тут надо медленно,
тут надо жилы драть, тянуть потихоньку - вот тогда осознают!
- Рви их в клочья!
Кого их? Он ведь один, его одного волокут по этой пыльной
и непонятной дороге. Нет, все бред, все помутнение разума,
галлюцинации. Не может быть такого, не может!
- Вишь, как тебя привечают! - Гугнивый оказался совсем
рядом, сбоку. Тощей, но костляво-мохнатой рукой он обвил
плечи и приторно шептал в ухо, омачивая его теплой, вонючей
слюной: - Ничто, пострадаешь за всех, малый, искупишь их
грехи. Не-е, ты тока погляди на них, голубь, как они тебя
любят, ты погляди тока! Неужто за таких и пострадать жаль?!
Хе-хе-хе!
Он ничего не понимал. Это была какая-то страшная ошибка:
куда его волокут, зачем? Откуда эти жуткие рожи по краям до-
роги? Где те сирые и убогие, за которых они готовились зас-
тупиться? Где вдовицы, несчастные и страждущие, где сироты и
обездоленные? И главное, почему он один?! Почему вся эта лю-
тая злоба и ненависть направлены на него и только на него?
Почему столь злорадно улюлюкают вслед невесть откуда появив-
шиеся мальчишки-несмышленыши, им-то он что сделал? Голова и
тело не выдерживали такого чудовищного напряжения, ему каза-
лось, что еще миг - и он упадет, умрет, тут же, под ногами
рассвирепевшей толпы. Но он не падал, не умирал. Он так же
быстро бежал, подталкиваемый своими неутомимыми стражниками
и вездесущим гугнивым бесом.
- За что? Почему меня? Это ошибка! - почти прокричал он
осипшим, не своим голосом.
Гугнивый тут же обдал жаром и мокротой ухо:
- Ну и ошибочка, ну так что ж теперь-то. Кого надо, сам
знаешь, не нашли, упустили, стало быть, - голос его все доб-
рел, мягчал, наливался сиропом, - а чем ты хуже, голубочек,
ну чем, и ты сойдешь! Вон, вишь как народ тебя встречает -
уже и полюбить успел, ты ему кланяйся за это, голубок, кла-
няйся!
- Распять его! - вопила толпа. - Распять! Жечь!! Жилы
драть! Чего-о тя-я-янете-е! Распя-я-ять!!!
Гугнивый вдруг отскочил в сторону, засуетился, громко
покрикивая:
- Ну что тут?! Сработали, что ль? Ну лады, мужики, по
полбанки каждому! - Насморочный голос его взлетал и срывался
совсем расхлюстанно и беспорядочно, не выдерживая даже поло-
женных интонаций, будто окончательно захлебнувшись в мокроте
и слизи. - На совесть, мужики? Ну лады! Вот вам еще на пу-
зырь. А ну давай, поднесли, подняли, и-э-эх!!!
На плечи, на спину, на самый хребет обрушилось вдруг
что-то неимоверно тяжелое, твердое, угластое. Ноги подогну-
лись, он упал лицом в пыль, придавленный холодной и жесткой
тяжестью. Но пролежать долго не удалось: его рванули под ру-
ки, обрушили на все тело град пинков, тычков, откуда-то поя-
вились плети, и моченная в рассолах витая кожа впилась под
ребра, принося острую, нестерпимую боль. Шатаясь, ничего не
видя вокруг, с залитыми потом и кровью глазами, он привстал
и, придерживая одной рукой холодное дерево на хребте, другой
тяжело опираясь о колено, сделал шаг вперед, потом еще шаг,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг