девять лет, а один мужик в доме остался. Отец на войне. Приходится
соображать.
Раздобыл Сергунька проволоки, стал из нее петли на заячьи тропки
ставить. Не вышло дело: не попадаются косые. А у Петьки Чебакова что ни
день, то заяц. И по два на дню ловились.
Решил тогда Сергунька расспросить Петьку, из какой проволоки он петли
делает, как их ставит, где места выбирает. А Петька с хитрецой парень был.
Зажимистый.
- Слово тайное знаю, вот и ловлю.
Не поверил этому Сергунька, а все-таки попросил его:
- Скажи мне это тайное слово, Петя!
А тот опять увильнул:
- Как я тебе его скажу, когда оно наше родовое - чебаковское,
дедовское? И потом, если это слово в одной деревне будут знать двое, тогда
ни у которого зайцы попадаться не будут.
"Ну ладно, - решил тогда про себя Сергунька. - Скоро четверть
кончается. У меня по арифметике тоже "тайное слово" найдется".
Не долго ждать пришлось. Замаячил конец четверти. А у Петьки в
тетрадке одни гуси-лебеди о двух крыльях летают: двойки. И в четверти
"гуся" обещают. Как такой табель Петька отцу на фронт перепишет? Чем
рапортовать будет? Не зайцами же!..
Петька к Сергуньке кинулся:
- Скажи, Сергуня, как это ты по арифметике только пятерки получаешь?
Сергунька, не будь плох, отвечает:
- Слово тайное знаю, вот и получаю.
Не стал Петька дальше расспрашивать и повел товарища в березовый
перелесок. Показал ему, из чего он петли делает и как их ставить нужно.
Понял Сергунька, что у него было плохо, и тут же смекнул, из чего он
может сделать петли еще лучше. А потом так натаскал Петьку по арифметике,
что для него и четверка не в новость стала.
А у Сергуньки охота хорошо пошла - и по три зайца за ночь ловил. А
дома об этом ни слова. Зачем до поры до времени говорить! Могут и
хвастунишкой назвать.
Снесет свою добычу Сергунька в охотничью лавку - там ее в книжку
запишут. Копит охотник зайцев на фунт чаю да на пять пачек пиленого сахара.
Сразу чтобы. Что там по осьмушке чай таскать, - пускай бабушка полной
горстью его заваривает и сахар не растягивает по куску на два дня.
Все гладко шло, да только Сергунькина мать сказала, что у гитары
струны пропали. Все семь. А ей без гитары - как бабушке без чаю. Когда
матери бывало совсем невмоготу, когда письмо с фронта долго не приходит,
запрется она в маленькой горенке и начнет струны перебирать да тосковать
тихим голосом по Сергунькиному отцу. Попоет, поплачет, и легче ей станет.
Отойдет.
Косится мать на Сергуньку, а спрашивать не спрашивает. Но все-таки
однажды сказала:
- Не могли же струны сами по себе с гитары сняться и уйти!
А бабушка на это свое слово вставила:
- Конечно, не могли. Не иначе, что домовой их унес. Кому же больше?
Ну, да беда не велика. Побалуется озорник и опять их на гитару натянет.
И вот пришло утро.
Бабушка поднялась раньше всех:
- Батюшки! На гитару струны вернулись!
Потом смотрит - на столе восемь осьмушек грузинского чаю красуются в
виде буквы "С". И тут же пять пачек пиленого сахара разложены.
Радости было на весь дом. Каких только ласковых слов не сказала
Сергуньке бабушка! И мать тоже. Особенно когда на гитаре струны увидела. А
потом смотрит - одной струны нет. Самой тонкой.
- Как же это так? - говорит. - Почему же наш озорник "домовой" не все
струны отдал?
Теперь Сергуньке таиться было больше не для чего, и он прямо сказал:
- Мама, тонкую струну заяц оторвал вместе с кустиком, к которому она
была привязана. Видно, большой заяц был. Русак.
- Жалко, - говорит мать, - такую струну: она самая главная.
Тут бабушка поднялась с лавки и опять свое слово вставила:
- Плохо ты видеть, Анна, стала! Твоя самая главная, самая тонкая
струна за столом сидит, чай с пиленым сахаром пьет, - сказала старуха и
кивнула на раскрасневшегося от чая и бабушкиной похвалы Сергуньку.
...Через два дня на гитаре появилась недостающая струна. И никто не
мог понять, откуда могла она взяться. Даже дотошный Сергунька и тот
доискаться не мог, кто это сделал.
А сделал это Петька Чебаков. Тайно. Захотелось, видно, парню стать не
хуже товарища и тоже звенеть "тонкой струной".
ШЕСТОЙ МАЛАХАЙ
Мне было тогда лет семнадцать. Я служил в заготовительной конторе
разъездным. Это была должность "человека верхом". Куда пошлют, туда и
едешь. Что поручат, то и выполняешь.
Как-то ранней весной меня послали на Копылуху, где выпасались табуны
нашей конторы. Я поскакал туда с большой радостью.
Там у меня был друг Кусаин, и я всегда останавливался у него в юрте.
Перед казахскими юртами нередко можно было встретить лисенка,
привязанного к колу. Делалось это так: вбивали в землю кол, на кол надевали
скользящее кольцо с ушком, к ушку привязывали цепь, а на цепь сажали
лисенка в ошейнике. Лисенок бегал вокруг кола. Скользящее кольцо не
позволяло цепи запутываться. С лисенком играли дети, кормили его, ухаживали
за ним. К зиме лисенок становился лисой, а затем - малахаем, особой
казахской шапкой, напоминающей треух.
Приехав к Кусаину, я увидел большую красивую лису, привязанную к колу.
Она, развалившись, кормила пятерых лисят. Лисята не были на привязи.
- Добыл всю семью, кроме отца, - сказал Кусаин.
- Как же они не убегают? - спросил я у него.
- Куда им бежать? - ответил тот. - Зачем бежать им от матери? Как они
будут жить? Кто их будет кормить? Маленькие. Плохо бегают. Охотиться не
могут. А тут им хорошо. И мне хорошо: вырастут - шесть малахаев будет.
Пока я жил у Кусаина, все свободное время отдавал лисе и ее детям.
Кусаин вырыл неподалеку от кола нору и застлал ее шерстью. Лису кормили
сырым мясом и потрохами. Лисят подкармливали кобыльим молоком.
Лиса временами забывала о неволе. Она радовалась вместе с резвящимися
лисятами, тщательно вылизывала их, играла с ними и покорно растягивалась у
норы, когда приходило время кормить своих крошек.
Лиса - трудно приручаемый зверь. Шумы и голоса людей пугали ее, дым и
огонь костра страшили ее. Соседство собаки - опасное соседство. Но у нее
дети, она мать. Чувство материнства заставило лису примириться со всем. Оно
сильнее страха. Оно заставило ее забыть о цепи и ошейнике - о неволе.
Иногда лису выводили на прогулку. Это делал сын Кусаина. Он надвязывал
цепь и бегал с лисой по степи. Лисята бежали следом.
Лиса, туго натягивая цепь, стремилась в глубь степи - подальше от
жилья, от чужих запахов, в родные просторы. И каждая такая прогулка ей,
наверное, казалась началом освобождения. Но напрасно: цепь возвращала ее.
Мы поворачивали назад. И лиса теперь не стремилась бежать первой. Она
плелась за нами, понурив голову. Плелась к ненавистному колу, в
ненастоящую, выкопанную человеком нору. А лисята ничего не понимали. Они
бежали, перегоняя один другого, завязывая дорогой безобидную грызню...
Завершив свои дела, я уехал к себе. После этого я не был у Кусаина
несколько месяцев. А поздней осенью меня снова послали на Копылуху.
Погода стояла отвратительная. Тучи ползли над степью так низко, что,
казалось, их можно было хлестнуть плеткой, если чуточку приподняться на
стременах.
И вот я приехал. И конечно, сразу же к Кусаину. И тотчас же спросил о
лисе.
- Посмотри, - сказал он. - Посмотри.
Не расседлывая лошади, я побежал к лисьему колу, за юрту. Там я увидел
неподвижно сидящую лису. Ее исхудавшая острая морда стала вытянутой и
тонкой. Лиса напряженно смотрела в степь. Ее скулы нервно вздрагивали. Она
не обратила на меня никакого внимания. Изредка устало и медленно мигая,
лиса не переставая вглядывалась вдаль, будто желая кого-то увидеть сквозь
мглистую пелену.
У норы лежали куски мяса.
Она не прикоснулась к ним.
- Они той ночью бросили ее... - грустно сказал Кусаин. - Зачем им
теперь мать? Она выкормила своих детей. Она им дала все. Острые белые зубы.
Теплую рыжую шубу. Быстрые ноги. Крепкие кости. Горячую кровь. Зачем им
теперь старая лиса?
Наверное, в детстве мне довелось много слышать слезливых сказок, и они
научили меня жалеть даже сломанное дерево... Мне безумно было жаль лису.
Лису, так заботливо и так нежно воспитавшую в страхе и неволе, рядом с
шумным и дымным жильем человека, пятерых лисят. И они теперь оставили свою
заботливую мать наедине с ненавистным колом. Они покинули ее темной осенней
ночью, когда все спали и ни выстрелы, ни собаки их не могли догнать. Это
была хитрость. Хитрость, которую, как и свою жизнь, они тоже получили от
матери.
Для зверей все это вполне законно. Но человек и зверя хочет видеть
лучшим, чем он есть на самом деле. Так уж устроены благородные человеческие
глаза.
- Она звала их, - сообщил мне Кусаин. - Очень жалобно звала. Она вчера
лаяла на всю степь. Как по мертвым... Жалко. Очень жалко. Большой убыток.
Пять малахаев убежали...
А потом Кусаин посмотрел на меня и умолк. Что-то вдруг изменило мысли
моего степного друга. Может быть, мое молчание. Ведь мы с ним обменивались
не только подарками, но и добрыми чувствами. Постояв минутку потупившись,
он направился к лисе.
- Если пропали пять малахаев, пусть пропадает шестой. У меня каждый
раз будет болеть голова, когда я надену шкуру такой несчастной лисы. У
всякого свой головной боль, - сказал он, хорошо говоривший по-русски,
нарочито коверкая слова, будто высмеивая этим свой явно не охотничий
поступок.
Сказав так, он снял с лисы ошейник и крикнул на нее. Лиса не убегала.
Тогда он пронзительно свистнул. Лиса сжалась и кинулась в нору подле
кола.
- Уже не верит в свободу, - сказал он. - Не верит, что мы с тобой
немножечко смешные люди.
Утром нора оказалась пустой, и Кусаин, входя в юрту, сказал:
- Вставай. Чай пить будем. Шестой малахай убежал искать свои пять
малахаев. Она их найдет, обязательно найдет. Найдет и скажет: "Эх вы... эти
самые..." А может быть, промолчит? Простит! Она ведь мать.
ДЕДУШКИНЫ ГЛАЗА
Семья Тагильцевых - коренная уральская семья. Старику Тагильцеву
Мирону Петровичу без малого семьдесят лет, а сталеварского дела он не
бросает.
- Рад бы, - говорит он, - бросить, да без дела состариться боюсь. А
для старика самое главное - не стареть.
Говорит он так, а в глазах смешинка. Веселая такая... С искоркой. Слух
идет, что он ее в 1917 году у Владимира Ильича Ленина перенял. Потому что
Тагильцеву не раз приходилось Ленина охранять. Доверяли молодому большевику
жизнь Владимира Ильича. Сам-то Владимир Ильич и не знал, что Центральный
Комитет партии к нему то одного, то другого коммуниста приставляет. Не
любил Ленин заботы о себе. А как не заботиться, как не охранять, коли тогда
столько врагов против пролетарской революции, против ее вождя нож за
пазухой носили... Только не об этом речь. Речь о том, что молодой по тем
годам коммунист Тагильцев больше всего на светлом ленинском лице любил его
глаза с прищуром.
А кто что любит, тот то и перенимает, даже, может быть, и сам того не
замечая.
Тагильцева как-то спросили товарищи:
- Мирон, ты нарочно по-ленински глаза щуришь или само собой
получается?
А тот даже оторопел.
Испугался:
- Да что вы, братцы... В уме? Разве осмелюсь я на Ленина походить,
хотя бы даже одним прищуром?
Говорит так и по-ленински щурится, а в глазах смешинка. Умная такая
искорка. Ласковая.
Много лет с тех пор прошло. Не баловала жизнь Мирона Петровича. В
самые трудные, в самые узкие места партия его посылала. И куда ни пошлют
Тагильцева, что ни поручат ему - всегда справляется. И главное, без шума,
без крика. Слово, другое скажет, объяснит, прищурится карим глазом и так
душу согреет, что все за ним хоть в огонь, хоть в воду.
Умел Мирон Петрович малыми словами и большими делами народ за собой
повести. Через всю жизнь пронес он негаснущую искорку от великого
ленинского огня. Зажигает она людские души, не меркнет.
Теперь о душах.
В старом рабочем тагильцевском доме душ жило порядочно... Но разговор
пойдет о трех душах. О мужских. При старике Тагильцеве жил только старший
сын Василий. Остальные кто куда - по разным заводам разбрелись, а Василий
Миронович при отце остался. Специальность у него была тоже не из простых.
Строитель. Строитель не по домам, а по печам. Доменные, мартеновские и
другие печи возводил. На хорошем счету числился. Три ордена, семь медалей.
Того гляди, Золотую Звезду получит. И есть за что. В полтора года свою
пятилетку мастер выполнил. Руки такие. И в голове немало положено.
Старик Тагильцев никого из пяти сыновей умом не обделил и на внука
кое-что оставил.
Внука Мирона Петровича в честь деда назвали Мирошей. Самая младшая в
тагильцевском доме мужская душа. Росточка невысокого, чуть не последним в
школьном строю стоял, а рукастый мальчишечка. За что схватится - не
отпустит.
Взять, к примеру, озеленение. Мироша перед школой пять липок посадил.
И все принялись. Другие по десять посадили, а не ухаживали. Вот и посохли.
Или большой школьный аквариум взять. Для него Мироша двух редких ершей
поймал. Как сомята плавают.
А кто классную доску заново черной краской выкрасил? Мироша. Да так
хорошо, что за весь год ни одной плешинки не появилось.
Разве не приятно это все Мироше? Конечно, приятно. И отцу радостно,
что в его сыне с малых лет рождается великое чувство трудовой гордости.
Вот как-то и разговорились три Тагильцева о трудовой гордости.
В огороде это было. У бобовой гряды. А Мироша перед этим хороший кварц
добыл. С золотой жилкой. Наверно, больше грамма в этой жиле золота было.
Показывает Мироша этот кварц отцу с дедом да и говорит:
- Седьмой самолучший камень для школьной коллекции выискал. Малахит
там мой - зеленее зеленого. И яшма - как заря вечером. Изумруд нашел, хоть
и не первого сорта, а первее моего в школе нет. Теперь бы платиновый
самородочек добыть! Хоть с комарика бы... Все равно бы из других школ
бегали на самородок смотреть.
Говорит так маленький Тагильцев, а отец с него глаз не сводит.
Радуется. Себя в нем узнает. И деду внука нахваливает:
- Вот и я, папаня, таким же рос. До сих пор горжусь батареей
центрального отопления, которую я в учительской тринадцатилетним мальчишкой
собственноручно установил. И как приду в школу, обязательно на свою батарею
погляжу и украдкой поглажу ее теплые чугунные ребра. Хорошо! Как ты
думаешь?
А старик молчит. Ест бобы да щурится. Будто от солнышка. А солнышко
давно уже за крышу соседнего сарая ушло.
- Или, может быть, что-то не так, отец? - спрашивает Василий Миронович
у Мирона Петровича. - Может быть, по-твоему, сын зря своим кварцем
гордится, своими ершами да липками, как, скажем, я своими домнами да
мартеновскими печами?
- Да что ты у меня, Василий, спрашиваешь? - ответил старик. - Я ведь
мало классов кончил. Только три. И книг не так чтобы много прочитал. И
работа у меня... как бы сказать... безликая. Выплавишь сталь, сольешь ее в
ковши - и прощай. Куда она пойдет, что из нее сделают, и не узнаешь. Может,
части для центрального отопления или машину какую - никто не скажет. Как ты
свою сталь узнаешь? То ли она в Мирошином поисковом молотке, которым он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг