- Зачем же ты прежде смерти умирать задумал? Зачем ты ее кличешь,
когда тебе жить да жить?
Открыл глаза Далмат, а перед ним Маруня.
- Что же это делается? Видно, и смерти не нужен я стал.
- Всему свой срок, - ласковехонько промолвила верная жена. - Седина не
старость. Тебе же еще до Прохоровых годов полжизни дожить надо. А в вашем
роду все долговекие. Ну-кась, вставай давай, умиратель. И о жизни
поговорим.
* * *
И эти слова подняли его. Желание жить в него вдохнули.
- Раскаиваться, Далмат, всякий может. А разве в словах, а не в деянии
настоящее покаяние?
А он ей:
- Да как делами покаяться могу, когда я теперь конченый человек.
А Маруня на это ему:
- Только мертвый кончается, а пока жив человек, для него ничего не
поздно.
Говорит так и глазами его до глубины нутра проскваживает, будто
завораживает.
Поверил в себя, в свои силы Далмат и однажды сказал жене:
- Чтой-то, Марунюшка, меня опять к резцу потянуло... Не вырезать ли
для первого случая внучоночка нашего из мягкого дерева.
Маруня на это ему:
- Я так и думала, что с него ты и начнешь долечиваться.
Недели не прошло, как внук узнал себя в дедовской мастерской. Опять
вся Зюзелька в Далматовом дому перебывала. И похвалу воздать каждому не
терпится, и каждый боится похвалой второе воскрешение Далмата спугнуть.
Молча ликуют. Про себя радуются. А Далмат после внука за
кружевницу-сноху засел. И опять удача. До последней ниточки ее выкружевил.
И так месяц за месяцем, год за годом лета прибывают, а Далмат не
стареет. И руки не дрябнут, и нутро не слабнет. Без работы устает мастер,
за работой отдыхает. Одно не окончит, второе замышляет.
И запахали в мастерской Далмата пахари, заковали кузнецы,
запереплясывали одна другую зюзельские молодайки. Преображал Далмат
трудовой люд, а он - его душу и руки.
И до того дело дошло, что снова он за статуйное литье взялся для
городов. И это литье ни в чем против правды не покривило. Никто уже теперь
не мог офартунатить Далмата. Сек и лепил он только то, что хотел. Что мог.
Чему его душа радовалась и чему резец не противился.
На то, что другому да и ему самому года мало было, теперь месяца
хватало.
Неуемно наверстывал Далмат зазря прожитое. И наверстал. Все забылось,
что не должно помниться, и жить навечно начал Далмат в людской памяти.
Вещими оказались Марунины слова про то, что ничто не поздно для
человека, пока он жив.
Лжа, как ржа, скоротечна. Сама себя съедает.
Долго и крылато цвел Далмат. И умерев, не умер в своих творениях и в
сказке моей милой бабушки Анны Лаврентьевны. Старухи глубинной, огневой...
и дальноприцельной.
ПРО ДЕДУШКУ САМО
Где и когда жил дедушка Само - никто не знает.
Никакое дело из рук у него не валилось. Все мог.
Хорошо жил дедушка Само. Для людей. Не для всех, скажем, а только для
честных. И особенно для тех, у кого руки не бездумно работали, а с головой
совет держали. Искали, что и как сделать, скорее, легче и лучше.
Увидит Само трудового человека - обязательно наградит.
Придет к нему, скажем, стариком странничком или
старушечкой-веселушечкой, а то и козлом пожалует или скворцом залетит. Ему
что? Он даже свиристельным сверчком мог в дом заползти - счастье принести.
А счастье приносил он особенное. Трудовое. Рабочее.
Копает, скажем, старик землю лопатой. Из сил выбивается. Явится к нему
дедушка Само и начнет тары-бары, растабары... О том да о сем. А потом
шепнет тайное слово лопате и скажет "Будь, как я". Только его и видели.
Сорокой улетит или там паром растает. А лопата от этого самокопной станет.
Сама по себе землю копает. Копает и куда надо откидывает.
У землекопа глаза на лоб лезут, а лопата за десятерых работает.
Или, скажем, рубит парень лес топором. Старается. Свою силу пересилить
хочет. Вдруг прилетит к нему дятел, сидет на топор да крикнет: "Будь, как
я!" И нет дятла. А топор саморубным обертывается. Сам рубит. Только
указывай, в каком месте рубить, какое дерево валить.
Так и во всяком деле.
Пала как-то лошадь, на которой рудобоев сын из горы руду на домну
возил. Сгинуть семье. Не на что лошадь купить. И вдруг бездомная собака
прибегает. Пролаяла что-то такое телеге, а потом тявкнула: "Будь, как я".
Глядит рудобоев сын - не стало собачки, а телега сама собой самоходно
пошла. Даже приказывать не надо. Мысленно управляется. Куда замыслил
человек - туда и поворачивает. Мало того, когда надо - сама с себя
самовольно руду сваливает.
Много таких случаев в наших местах было. Где только появится дедушка
Само, какому рабочему инструменту свое имя передаст - этот инструмент сам
собой работать начинает. Даже станки саморезные появились. Пилы
самопильные. Лодки-самоходки. Печи-самоварки. Стой да приказывай. Печи сами
шихту заваливают, сами выпуск стали производят.
На что корыто, в котором белье стирают, и то дедушка Само одной
старухе самостирным сделал. Кидай только в него рубахи, а оно выстирает и
отожмет.
И все бы хорошо было, коли б ржа топор да лопату не съедала, коли б
гниль корыто не губила, коли б время печи не рушило, телеги не изъезжало.
Пришла пора - не стало дедушки Само. Износились его самосильные
самоделы-самоходы. Некому было тайное слово сказать, "будь, как я"
вымолвить. Осталась только сказка про дедушку Само. Эта - которую я говорю.
Долго она хорошей надеждой народ тешила, а с годами небылью обросла.
Пустословицей стала. Редко-редко какой старик другой раз навеселе ее
внучатам перескажет. Один посмеется, другой не поверит, а третий в правое
ухо впустит, в левую ноздрю выпустит.
Только не все внуки такими были. Нашлись ушастые да головастые. Думать
стали, разговоры разговаривать.
- Не зря, - говорят, - в народе такая сказка жила. Для чего-то она
сказывалась.
Охота стала головастым внукам самокопной лопатой покопать, на
самоходной телеге поездить, на самоточном станке поточить.
Задумались молодцы.
Одни стали волшебное слово дедушки Само искать, а другие - самые
головастые - в сказке подсказку увидели. Не стали тайного слова добиваться.
Голову да руки к сказке-подсказке припрягли. И не ошиблись.
Сама собой лопата копать стала. Самопашные плуги в поле вышли. Без
коня, без лошади. И мало того - летать начали. Самолетом летательную машину
назвали. Самоточный станок самоточкой нарекли. Самобеглую коляску -
самокатом. Самовязную машину - самовязкой. Самосвальную машину -
самосвалом... И только ли это? Многое другое именем дедушки Само
начинается.
А в последнем сентябре первого ленинского столетия
межпланетно-сверкательно имя дедушки Само к диволунному кораблю
приставилось. Короче короткого, полнее полного он назвался.
Самовзлетным. Самопосадным. Самоуправляемым. Самобурильным.
Самопогрузным. Саморазгрузным. Самовидящим. Самослушающим.
Самоотвечающим... И еще тридцать три прозвания, и каждое с имени Само
начинается.
И сам Само сызнова зажил. Не одиночно. Не сказочно. Живыми учеными
чудодеями зажил. В их силах теперь стало приказать "будь, как я" всему, что
может стать беспрекословным прислужником человека и когда надо заместить
его в любых постижениях как ввысь, так и вглубь и вширь...
Мудрость старой сказки про дедушку Само снова заговорила об
освобождении рук человека от того, что непосильно им.
БЕРЕЗОВАЯ РОЩА
Жил в нашем заводе ученый старик. Хорошо разговаривал. Легко. Начнет
как будто ни о чем, а кончит так, что задумаешься. К примеру, возьми его
сказ про Березовую Рощу. Сколько раз ни прослушаешь, всякий раз новое в тех
же словах услышишь.
Проверь, коли не веришь. Перескажу.
Отгорело жаркое летичко. Хлопотливая осень пожаловала и ну ветрами
сдувать зеленое платье с берез, семена из них вымолачивать да в сырую землю
хоронить.
Отсеялась осень, поприкрыла желтым листом березовые семена, зиму
кликать стала. А пока суд да дело, крапива с репейником тоже о своем
роде-племени заботились. Тоже под листвяное одеяло семена высеяли.
Пришла зима, застлала белым пухом холодную землю, оборонила семена от
лютых морозов: "Спите!"
Проспали семена до теплых весенних дней и пошли в рост. Репейник
испокон веков цепкий, разбойник, живехонько вымахал. Крепко уцепился за
сырую землю. Глубоко корни пустил. Ну, а про Крапиву и говорить нечего. Дай
только ей, хапуге, волю, она и на крыше дома вырастет, бессовестная.
Березовые семена тоже зеленую поросль дали. Хоть и не ах какую - не
выше лесного ландыша, - все же росточки о три листочка поднялись. Темновато
им было в густом Репейнике, тесновато в Крапивнике, а что делать? Надо
расти. На то им мать, старая Береза, и жизнь дала.
- Засыхали бы уж вы лучше! - говорит Крапива.
- Все равно сгниете, - поддакивает ей Репейник.
А Березки молчат, слушают да растут сколько сил хватает.
Тогда Гадюка свое ядовитое слово вставила. Свою подлую змеиную
мудрость стала выказывать:
- Миром, дескать, те правят, которые жгут да жалят. - И старая Жаба,
которая тоже в крапивной тени от света пряталась, в угоду Змее подхалимно
подквакнула:
- Засыхайте, березовые недокормыши! Короткая-то смерть лучше долгой
бескормицы.
Так оно и шло. Их устрашали, а они росли. В тесноте, в темноте, в
обиде. А годика так через три, через четыре Березки переросли Крапиву.
Пробившись к солнышку, они перестали слушать зловредные слова. Знали, что
теперь никакой Крапиве, никакому Репейнику не закрыть от них света и не
отнять соки земли.
Шипи не шипи, квакай не квакай, а молодой Березняк растет себе да
растет. Много ли, мало ли лет прошло - зашелестела у всех на виду сильная
Березовая Роща. Густая. Ровная. Зеленая. Разговорчивая. Дружная.
Само собой, какая хорошая Роща ни будь, без Крапивы дело не обходится.
Росла в ней и Крапива. И Репейник рос. И Гадючки встречались. Жабы, само
собой, тоже не перевелись. Что сделаешь? Только никто, если не считать
самых пропащих, слепых да желчных, не называл эту Рощу репейной, крапивной,
хотя они и произрастали в Роще.
Жабы да Змеи, само собой, инако судили. В свою черную дуду дудели. Ну,
так ведь на то и зовутся они мерзостным словом "гады". Дальше Крапивы не
видят, выше Репейника не глядят.
ЗАМОК БЕЗ КЛЮЧА
Эта сказка еще в кои веки, давным-давно сказываться начала, а
досказаться и по сей день не досказалась. И живет она, как изба без крыши,
как шуба без воротника, как петух без голоса.
И кто только ее ни досказывал - дедов дед, бабкина прабабка, седой
мудрец, рыжий хитрец, - никто не сумел досказать. И я не берусь. Кому надо,
тот пусть ее и заканчивает. Мое дело начать...
Жил да был веселой и горластой души человек, по прозванию Шумило
Горланович Якалкин. Прозвали его так за то, что без "я" он двух слов
вымолвить не мог. Якал на каждом слове: я да я. Хвастовством начинал,
похвальбой заканчивал.
Чуть что где - Якалкин громче всех шумит. Болото ли народ осушать
вздумает, непаханую ли землю пахать начнет или, скажем, колодец к руде бить
- Якалкин тут как тут:
- Братцы! Браты! Брательники! Я горы ворочать могу! Я реки могу вспять
пускать! Я все могу.
Молчат люди, а про себя думают: "На деле тебя проверим, тогда и судить
будем".
Жил да был другой человек, по прозвищу Тихей Молчанович Улыба.
Поклончивый такой человек, тихий. Молчаливый. Улыбчатый. Не слыхать, не
видать. Себя не выказывает, глотку не дерет, разговоров не заводит, теневой
стороной ходит. Одним словом, все три прозвания - Тихей Молчанович Улыба -
не зря ему в сказке даны. И добавить к ним нечего.
Задумал как-то народ пруд прудить и на нем большую пильную мельницу
ставить. Якалкин первым на сход прибежал. Руками машет, языком пашет,
словесами сеет, похвальбой приборанивает. Если каждому его слову взойти,
так за три года урожай не убрать.
А Тихей той порой на бревнышке сидит, молчит, всякое слово улыбчато
слушает, как пряник кушает.
Посудили, порядили, плотину застолбили, работать начали.
Хвастун Похвальбеевич в новой кумачовой рубахе вышел. Рукава чуть не
выше плечей засучил. Лопату так наточил, что бриться ею впору. Черенок у
лопаты стеклом выскоблил, кожей вылощил. Валяную шляпу петушиным пером
изукрасил.
- Эх, шляпа хороша! - хвалится Якалкин. - От солнца глаза застит и от
других меня отличает. Все меня по перу увидят, заметят, как ходко я землю
швыряю, как круто плотину наращиваю.
А Тихей Молчанович молчком да шажком на работу вышел. В пестрядинной
одежде, в долгополом зипуне, с простой малосильной лопаточкой. Ковыряет
себе земельку да помалкивает.
- Вот это человек! - говорят старики. - Себя не выказывает. Не
петушится. Не то что тот: я да я.
Минул день, другой пошел. Якалкин горластее всех. Песню запел:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею...
Пришел конец работе. Стали о каждом по делам судить. По труду. Старики
замерять принялись - кто сколько? Считали они, мерили - самим себе не
поверили. А когда народу объявили - шум поднялся.
- Как это так-Якалкин первым оказался? Всех перекрыл! За семерых
сделал! Не может этого быть! Пересчитать надо, перемерить.
Ну ладно. Молодые стали перемерять. Всю ночь считали. А утром еще
больше диву дались. Дивись не дивись, а цифирь свое показывает. Вышло, что
старики вчера Якалкину за похвальбу меру поубавили. За десятерых с гаком он
работу справил.
- Как же это ты мог?
А он им:
- Да я еще не то могу. Не в полную силу работал. Тихея жалел. Вот
начнете пильную мельницу рубить, я три угла срублю, пока трое один угол
рубят. Я так топор выточу, так его выострю, что у меня дерева сами со
страху валиться будут. Потому как я мастер. В самую точку бью! По семь раз
одну прирубку не прирубаю...
И пошел - я да я:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею...
Ну ладно. Стали пильную мельницу ставить, сруб рубить.
Якалкин в шелковой рубахе вышел, в плисовых штанах.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг