Заключала программу Стася. Она надела все свои юбки и все
"драгоценности", купленные нами и вывороженные ею у доверчивых молодаек,
томящихся в невестах-неудачницах. Вместе с нею вышли четыре гармониста и
трое с гитарами. Нашлись и такие. Нашлись и сумели сыграться. Стася плясала
"цыганочку". Пляске предшествовал холостой выстрел из шомполки, после
которого я пал "замертво" и ожил, как только Стася появилась на арене
цирка.
Можно по-разному судить о Стасиной пляске. Она в сравнении с русскими
танцевала слишком вольно. Стася делала такие резкие повороты и смелые па,
что матери в воспитательных целях плевались, а отцы, широко раскрыв глаза,
восклицали: "Змея!", "Волчок!", "Обезьяна!" А мне хотелось сказать:
"Кошка!", потому что на свете нет, во всяком случае я не мог представить,
более гибкого тела. Ее талия была немногим толще нормальной шеи, а смуглые
тонкие ноги не оскорбляли глаз, когда она, кружась, показывала, что жирные
бабушкины щи не утяжелили ее веса и она как была, так и осталась "черной
немощью на палочных ножках", демонстрирующих сейчас такую танцевальную
резвость, что настроенные критически и даже озлобленно критически зрители
смолкали, невольно любовались тем, что было по-настоящему красиво.
Стасю вызывали снова и снова. И она, ничего не жалея из своего
плясового запаса, танцевала и "Выйду ль, выйду я на реченьку" и "Светит
месяц, светит ясный". И каждый раз эти русские пляски, бытующие в
бесконечных кадрилях, она, танцуя, "пересказывала" по-своему.
Султан до того откровенно проглядел на Стасю все свои глаза, что даже
кто-то сказал, имея в виду того и другого: "Неужели такая кукла на пружинах
достанется этому кунгану?"*
______________
* Медный чайник для омовения.
Представление кончилось общим выходом "артистов", певших в ускоренном
ритме "Вперед, заре навстречу".
Мы, счастливые, вместе с нашими однодеревенцами возвратились пешком в
Лисянку. Стася вела Пестрянку. Султан навьюченного узлами с костюмами и
реквизитом Рыжика.
Но на этом не кончился день.
Вечером, когда спала жара, я отправился через камыши на озеро
посмотреть на диких утят. Еще с весны, когда в камышах стояла вода, я ходил
туда подкармливать бабушкину "гулящую" утку. Она тоже не имеет прямого
отношения к этому рассказу, но все же просится в него.
Среди всех бабушкиных уток была одна маленькая, юркая, подвижная
уточка, названная "гулящей", потому что она, не в пример домашним уткам,
неслась в камышах и там выводила своих утят. И на этот раз отцом ее утят
оказался дикий селезень. И я ходил на озеро, чтобы бросить хлеб или зерно
или просто полюбоваться потомством "гулящей" утки. Утята не дичились. Не
даваясь в руки, они все же подплывали вслед за матерью достаточно близко.
Так было и на этот раз. Взбудораженный дневным цирковым представлением, я
искал тишины. А тишины там было хоть отбавляй. Даже слышался шелест крыл
стрекозы. Я позвал, крякая при помощи рук и рта, "гулящую" утку, и она
приплыла вместе с утятами. Жадная, голодная, выйдя на берег, громко крича,
требовала пищи. Я выгреб из кармана овес и насыпал его на расчищенную от
травы площадку, затем стал крошить и бросать пшеничный калач.
Утята рвали друг у друга куски. Дрались. Они уже подросли. И я знал,
что скоро наступит день, когда на этой площадке я поставлю сетку с обручем
и, захлопнув утят, доставлю их бабушке.
Размышляя, как это сделать, я услышал шорох шагов. "Уж не лиса ли?" -
подумал я. Эти разбойницы охотятся и на утят. Притаился в камыше. Подобрал
тяжелое сырое корневище. А вдруг удача?.. Мало ли... Мне уже доводилось в
весеннюю пору, когда степь стояла залитая талой водой, взять живьем кумушку
и додержать ее до зимы, до "делового" волоса, то есть до того времени,
когда лиса вылиняет и ее мех станет "деловым", пригодным в дело.
Шорох и шаги все ближе и ближе. "Ага, думаю, учуяла утят. Давай,
давай, посмотрим, кто кем поживится".
Пока я так размышлял, вдруг кто-то закрыл мои глаза, а затем повалил
меня в камыши.
Это была Стася.
- Лебедь! - сказала она. - Белая птица! Золотое утро! Голубое небо!
Сладкий сон!
- Ты это что, Стаська? - спросил я.
А она, обвив мою шею тонкими, цепкими руками, сказала:
- Разве не видишь? Разве не понимаешь, для кого я танцую, для кого
пою, для кого гадаю, для кого я не убегаю на Дон, где ждет меня моя мать,
где кочуют мои братья?..
Я солгу, если скажу, что мне очень хотелось высвободиться из объятий
Стаси: хотя я и сделал такую попытку, но ее сильные и душистые руки будто
замкнулись намертво.
- Тебя удушу... Сама в озере утону... Одна жизнь на земле... Одна
радость у жизни...
Мне почему-то стало душно. Закружилась голова. Клава тоже однажды
обняла меня. Но это было совсем другое. Она не душила и не кричала так
судорожно, а тихо и, кажется, даже шепотом сказала:
- Через два года я буду совсем уже большой, и мне хочется, чтобы вы
считали меня своей невестой, ни на кого не обратили внимание...
И я сказал тогда:
- А зачем мне это нужно?..
И мы пошли через березовую рощу, потом по пшеничной меже, потом через
другую рощу. Потом мы сидели в камышах, и Клава причесывала меня то на
прямой пробор, то на косой, то зачесывала волосы назад, ища лучшую прическу
для того времени, когда я стану начальником станции, а она будет работать
там же кассиршей.
Хотя я никогда не мечтал быть начальником станции, равно как и вообще
железнодорожником, но мне это казалась возможным и даже логичным. Почему
же, в самом деле, не жить при станции, в хорошей квартире, с печами,
отопляемыми каменным углем, и не жениться на Клавочке, которая так же, как
и ты, будет получать жалованье и тут же перед приходом поезда продавать
билеты? А все остальное время можно сидеть рядом и в долгие зимние вечера
читать вслух интересные книги. Пять страниц - она, пять страниц - я. Это
очень интересно, а главное - красиво.
Другое дело - то, что предлагала Стася. А она, перебравшись на мои
колени и прильнув ко мне всем своим существом так, что трудно было
поверить, существует ли мое существо, рисовала совершенно другой идеал
счастья.
Она предлагала мне выкрасть казенную лошадь Рыжика, запрячь его в
хозяйский ходок с плетеным коробком, погрузить наше имущество, затем
привязать цирковую корову Пестрянку, а по пути прихватить и хозяйскую
собаку Соболя, а затем в одну из безлунных ночей, которые вот-вот наступят,
бежать вдвоем на Дон.
- А зачем? - спросил я.
- Жить, - ответила она, - жить!
- А где?
- В таборе!
Тут я Стасю пересадил с моих колен на траву. Мне хотелось по-хорошему
втолковать ей, насколько несостоятельны ее желания, рассказать, что я
собираюсь учиться, а затем стать горным техником, а может быть, даже горным
инженером на родном Урале. У меня была потребность втолковать ей, что даже
предложение Клавы перейти на железную дорогу и стать начальником станции
вызывает у меня раздумье. Но я почему-то сказал:
- А что мы будем есть? На что мы будем жить в таборе?
- Золотой ангел! - ответила она. - Цирком! Рыжик пляшет. Я пляшу.
Пестрянка в обруч скачет. Потом ты в колпаке песню поешь. Я в бубен деньги
собираю... Другую лошадь купим. Воз хлеба привезем. Все рады будут!
Мне захотелось встать и уйти, но что-то заставило остаться. Может
быть, желание узнать, как могла прийти такая блажь в ее в общем-то умную
голову, как она могла подумать, что я могу стать бродячим шутом и
кривляться на базарах. Неужели эту игру в цирк, это сегодняшнее
представление на полустанке она приняла всерьез и увидела в этом призвание
моей жизни?
А это было именно так. Стася готовилась к побегу давно и основательно.
Она, оказывается, стала теперь обладательницей трех пятирублевых золотых
монет.
- Все может быть, - таинственно сообщала она. - Золото всегда поможет.
Еще одну получу, как только к Дашке Степана присушу...
Оказывается, Стася не только гадала, но и "присушивала" женихов. И
"присушивание", как выяснилось, действовало в том случае, если за него
платили золотом. И золото находилось...
С этой минуты Стася стала мне неприятной и ее прикосновения
оскорбительными. И я сказал ей о своих жизненных намерениях и планах. А так
как это не вполне убеждало ее, то я соврал ей, будто бы у меня есть
невеста. И Стася, поверив мне, в ужасе крикнула:
- Клавка?
Я ничего не ответил ей. Пусть думает, как хочет, лишь бы отстала... Но
Стася и не собиралась этого делать. Изменив тактику, она заявила, что у нее
будто бы горит вся душа и она может сгореть "изнутри", как сгорела ее
родная тетка, и решила потушить огонь в груди купанием.
Я не успел мигнуть, как она оказалась без кофты и юбки.
Тут, кто бы и в чем бы меня ни обвинил, но я не отвернулся. Что бы и
кто бы ни говорил, но прекраснее на земле нет создания, нежели девушка,
готовящаяся стать молодой женщиной. Иссиня-темная, почти нетелесная, Стася,
распугав утят, задержалась на берегу, стоя ко мне спиной, будто высеченная
из какого-то неизвестного коричневого камня, простирала руки к солнцу,
потом, грациозно нагибаясь, пробовала рукой, достаточно ли тепла вода,
потом плескала ее на себя и растиралась ею, зная, что я смотрю на нее. А
потом прыжок, и затем крик:
- Ой, я тону! Спаси меня!
Я и не шевельнулся. В этом озере не было места, где бы самое короткое
весло не доставало дна.
Разозленный и очарованный, я ушел в деревню.
Стася нагнала меня на полдороге и сказала, что ей показалось, будто
она тонет, и что она теперь остудила свою душу и свое сердце, которое
навсегда останется холодным, и она, может быть, от этого скоро похолодеет
вся и ее похоронят далеко от родных кочевий.
А я сказал на это:
- Хватит морочить мне голову! Я завтра же начну хлопотать тебе
документы и пропуск. У тебя есть на что купить билет, и ты уедешь к своей
матери и братьям.
Стася не сразу согласилась на это. Она еще немножечко поиграла в
несчастную влюбленную и даже поплакала, а потом сказала, что уедет только
через месяц.
- А почему не раньше?
И она снова разразилась клятвенными причитаниями:
- Белая птица!! Золотое утро! Голубое небо! Сладкий сон!
Оказалось, что она не могла уехать, потому что ей нужно было
отблагодарить меня и Султана. Заштопать наше белье и носки, высушить на
солнце одежду (как будто от нее у нас ломились сундуки и мы не носили зимой
обычные деревенские дубленые полушубки). Затем она хотела сделать что-то
еще, а главным образом запомнить мое лицо, мой голос, мою походку, мою
красоту, русые кольца, голубые очи, потом уже уехать...
- Как хочешь, - сказал я. - Живи. Мне-то что... Только больше не
приставай с дурацкими затеями...
- Не буду! - сказала она. - Клянусь золотым крестом и святым духом.
И она больше не приставала ко мне. Ее пыл сменился холодом уже на
другой день, и я пожалел, что так резко обошелся с нею. Все-таки она, по
моим убеждениям, была "отсталый, несознательный элемент". Нужно было
"терпеливее разъяснять", как учил меня райпродкомиссар, ведавший
продовольственными работниками района в десять волостей.
Теперь Стася держалась ближе к Султану, помогала ему ходить за
лошадьми, ухаживала за Пестрянкой, водила ее в степь вместе с Рыжиком, а я
увлекся сенокосом и пропадал с Егоршей в степи. Мне доверили одноконную
косилку, а потом научили грести также одноконными граблями.
В этот год трава была высокая, густая, сочная. Егорша, боясь дождя,
торопился с уборкой сена. Работала вся хозяйская семья, даже меньшая внучка
нашей бабушки, девятилетняя Дунечка. Косили и ночью. Егорша, видя мое
рвение к работе, обещал к осени справить для меня шубу из поярковых овчин
черного, "почти что сарапуловского" дубления.
И я работал. Работал не столько ради шубы, сколько ради самой работы,
необыкновенно радостной и веселой. Чувствовать себя взрослым, пригодным
"для настоящего дела" мне было очень приятно. И шестнадцать часов работы в
день с маленькими перерывами на еду меня нисколько не утомляли.
Бабушка даже сказала:
- Такой и хрестьянствовать бы мог... А что ты смеешься?.. Дольше бы
прожил. Да неизвестно, где оно, счастье, в городу или в нашей Лисянке...
Я не спорил. Я и в самом деле не знал, что будет со мной. Звали же
меня работать на опытное поле. Обещали натаскать, а потом послать учиться
на агронома. Могло и так случиться. Думать об этом не хотелось, когда
кругом так привольно, когда птицы то и дело выпархивают из-под ног лошади,
когда выскакивают вспугнутые косилкой серые степные лисички - корсаки, дают
стрекача длинноухие косые, перебегающие высокой травой из одного березового
колка в другой.
И это веселое время косьбы навсегда бы осталось в памяти светлыми,
радостными днями, если б они не были омрачены...
Утром в степь прискакал на хромой кобыле соседский мальчишка Семка.
Он, запыхавшись, давясь своими словами, чуть не плача, сообщил:
- Салтанко вместе с цыганкой вчера с вечера кудай-то делись. А утресь
хватились - ни Рыжика, ни Пестрянки, ни нового ходка на железном ходу...
Кинулись мы с бабушкой в кухню, где Стаська спала, - и бубна нет... И
сундучка ее нету... И Салтанова кошеля нету... Хотели скакать во все концы.
А на чем поскачешь, когда все кони в степи?..
Выслушав Семку, я почему-то вдруг захотел пить... Потом... этого можно
было не сообщать... я заплакал. Громко, не стыдясь...
Егорша облил меня водой.
- Брось ты, паря! Лошадь-то ведь казенная. А корова все равно
порченая... так и так бы она от тоски сдохла... Вспомни, какие глаза у нее
были, чисто умалишенные... Еще и сдуреть могла. Совсем бы худо было. Может,
к лучшему, что ее умыкнули...
Егор не понимал моего горя. Разве оно было только в потере Рыжика,
которого никогда не заменит никакая другая лошадь? Не может быть после
первого любимого коня второго. Не может. Неужели мне жаль было корову,
которую я разлюбил после памятного разговора в камышах?..
- Найдутся, никуда не денутся, - утешал Егорша. - Про Кулунду только
говорится, что она без края, а край у нее есть. Для них тоже трибунал
подберем...
Лежа на сене ничком, не подымая головы, я сказал Егорше:
- Не утешай! Я ведь не только Рыжика, но и товарища потерял. Я ведь
спал с ним рядом. Сахаром делился, - почему-то я вспомнил именно о сахаре,
когда можно было привести более существенные доводы нашей дружбы.
А потом я отлежался. Егор вырыл бутылку первача и дал мне полстакана.
- Глушит, - сказал он. - Старое снадобье. Выпей!
И я выпил. Мне на самом деле вдруг стало как-то легче.
Семка, не вынимая пальца изо рта, смотрел на меня с горечью. В его
глазах стояли слезы.
- Они, пожалуй что, к Славгороду подались, - вдруг вымолвил Семка. -
Если бы моя не хромала, так можно бы на ней... С коровой-то далеко не
ускачут, живо бы споймали.
Я ничего не ответил мальчику. Я знал, что они подались не к
Славгороду, а на Барабу. "На Расею метнем..." - запомнились мне слова
Стаськи.
Конечно, их можно было догнать. Порасспросить встречных... Кому не
бросятся в глаза маленькая корова с золочеными рожками и лошадка,
подстриженная, как никто и никогда не стрижет в этих местах коней! Можно
было напасть на след. А что потом?
Нагнать и сказать: "Ты вор, а ты лгунья, ты заплатила мне обманом за
то, что я пожалел тебя"?
Это невозможно. Таких прямых слов я не мог произнести. Да и, кроме
того, если уж Султан решился на дезертирство... Он же считался
мобилизованным... Если он оказался способным украсть Пестрянку и Рыжика, он
мог и не отдать их... Не стал же бы я стрелять в Султана...
Увидев, что я успокоился, Егорша принялся метать сено в стога, Семка
выследил корсачью нору и уселся возле нее, а я остался на копне, ища хотя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг