пяти минут врач.
Руфине, кажется, нравится Миша Демин. Но - на час, на два... Пока он
поет. У него очень задушевный голос, и он сам сочиняет песенки.
И Анне Васильевне приятен тихий влюбленный певец с зачесанными назад
светлыми волосами и мечтательными глазами. И она не скрывает своих симпатий
к Демину.
- Мишенька редкой души человек. Из всего твоего табуна он самый
располагающий. И медицина, конечно, наука тоже уважаемая. Только тебе-то,
Руфина, - рассуждает мать, - нужен заводской человек. Спокойнее и понятнее.
- Чем же понятнее-то, мама? - спрашивает Руфина, проверяя себя.
- Не знаю, как и сказать, доченька. В заводском дыму мы родились и
выросли. И речь у нас заводская. И сами мы все одной ногой дома, а другой -
на заводе стоим. Хоть бы и меня взять. Никогда я не работала на
станкостроительном, а все мои думы там, в кузнечном цехе. У отца. Я не
против, что Миша поет. Отец тоже пел. И на концертах выступал. Но
понимаешь, Руфина... Муж должен быть мужем. И дров наколоть... Починить
что-то или покрасить. Крышу замазать. Плиту переложить. Сараюшку
соорудить...
Руфина заглушает слова матери громким смехом:
- Не надо же, мамочка, теперь ничего этого делать в новых квартирах.
Кончилось время Жулановых...
А мать не может согласиться:
- Делать, может быть, и не надо, а уметь желательно. Мужчине, как и
машине, нужен какой-то такой запас мощности. Взять хотя бы твоего отца,
кузнеца. Лишись он, к слову, своей работы в кузнечном или окажись в беде. В
самом безвыходном положении - ничего нет, все надо начинать сызнова. И я за
ним - как за каменной стеной. А почему? Запас мощности. Умение. Знание.
Мужские руки. В степи нору выроет. В лесу дупло выдолбит. Из снега халупу
слепит и дым очага пустит.
Задумалась дочь. Молчит мать. А потом снова:
- Миша Демин очень душевный человек, но ведь тосковать под гитару
только в театре хорошо, а по жизни надо и помойное ведро уметь вынести.
Ведь ты же и шить, и мыть, и стирать, и вязать. А он что? Но вообще-то,
Руфочка, ты хоть за артиста, хоть за журналиста... воля твоя. Лишь бы
счастье. А оно бывает и с молодым, и со старым... Счастье никто не
предпишет. Если уж оно есть, так и лысина солнцем светит, седой волос не
замечается. А уж если нет его, так и молодая кровь в жилах стынет, и
хмельные кудри могильным плющом вьются.
Разговоры на эти темы матери и дочери случались за последнее время все
чаще и чаще. Видимо, сердце Руфины искало ушедшему из него Алексею замены.
О ней пока не хотелось думать Руфине, но она уже и не исключала ее
возможность и потому, наверное, прибегала к древнейшему способу решения
затруднений: "Поживем - увидим".
Поживем - увидим...
II
Вы, конечно, помните тот день, когда Сережа Векшегонов понял, как он
был смешон, написав Руфине любовное письмо. Она оказалась вовсе не той,
какой видел ее Сережа в школе. Она уже готовилась стать женщиной, когда
Сережа не стал еще и юношей. Она тогда разговаривала с его братом, как с
ровесником, для него же Алексей в то время был чем-то недосягаемым. Автор
станка "ABE". Мастер учебно-школьных мастерских. Человек с именем и
отчеством.
А что представляет собой он - Сергей? Что представляет он собой даже
теперь?
Пока он хороший слесарь - и только. Правда, ему уже доверили очень
сложные штампы, и Макар Петрович Логинов сказал, что может уйти на пенсию,
потому что пришел человек, руки которого вскоре еще больше прославят
слесарный векшегоновский род.
Но ведь это всего лишь руки... А голова? Сережа пока ничего не
изобрел, кроме новых универсальных мерителей кривизны посредством оптики и
света.
Пусть его благодарили в приказе, пусть он получил немалую премию, но
это всего лишь рационализаторское предложение, а не изобретение, хотя его
называли именно этим словом. Наверное, хотели польстить. Или же это сделали
ради брата. Брата нет, а его имя освещает Сережу. Некоторые, не стесняясь,
называли его "вторым Алексеем".
Такие слова приятно слышать, но лишь отчасти. Сережа хочет быть самим
собой и никаким не повторением. Но многое повторяется...
Сережа, так же как и брат, поступил на заочный. Он туда был принят без
трудов. Там шутя сказали, что один Векшегонов принес завидную славу
институту, так, очевидно, принесет и второй.
Очаровательная сотрудница технической библиотеки завода Лидочка
Сперанская - может быть, тоже шутя - приветлива с Сережей. Когда они
встречаются на главной зеленой магистрали завода, она твердит:
- Ты красивее и стройнее своего брата. Выше ростом и серьезнее. Тебе
нужно как можно дольше не отвечать на улыбки...
А сама улыбается и ждет ответа.
Он уже танцевал с нею на летней площадке и в ту ночь долго не мог
уснуть.
Лидочка хотя и несколько вольно обращается с Сережей, но все это у нее
очень чисто и хорошо. Ей, может быть, он нужен просто так, чтобы кто-нибудь
был возле нее. Ведь одна. Совсем одна. Можно ли винить Лидочку за то, что
недостойный ее техник Андрюшка Кокарев вскружил ей голову, когда Лидочке
едва минуло восемнадцать лет. А теперь он женат на сонливой дочери
начальника инструментального цеха Виктории.
Может быть, Лидочка еще и будет счастлива и жизнь улыбнется ей. Жизнь
иногда так поворачивает человеческие судьбы, что, кажется, и сама дивится
своим проказам.
Когда Сережа несколько возмужал, чему, может быть, способствовала и
шляпа, которую он недавно надел, в его сторону устремилось немало девичьих
глаз.
Как-то в июльский воскресный день Сергей, зарядив все двадцать четыре
патрона, умещающихся в его поясном патронташе, зная, что бить дичь в июле
запрещено законом, отправился во имя спасения будущей, еще недостаточно
оперившейся молоди стрелять ястребов.
Ястреба выслеживают поживу обычно, паря над гнездовьями, и падают
камнем, заметив беспечные выводки. Вот тут-то Сережа метким выстрелом
радовал крылатых матерей, не подозревающих, что и они осенью могут
проделать такой же смертельный маршрут с высоты в болото.
Все условно в охотничьем законодательстве, особенно календарное
чередование бессердечия и гуманности. Впрочем, и в неписаном кодексе любви
полярность чувств также имеет свои календарные оттенки.
Капа перешла в девятый класс. Помните восьмиклассницу, которой Сережа
приколол ромашку с двумя оторванными лепестками? Так вот, эта самая Капа,
встретив охотника Сергея Векшегонова, сообщила ему, что она давно уже
подклеила девятый лепесток к подаренной им ромашке. На что Сережа
благосклонно сказал:
- Ты почти взрослая, Капа.
Это обрадовало ее, и она не преминула заметить:
- Я, кажется, расту не по годам. Все стало коротко и узко.
Сережа не вполне был согласен с этим, но, помня прошлые, нанесенные ей
обиды, сказал:
- Воображаю, Капа, какой ты будешь на будущий год в это время.
Умная девочка Капа не растерялась:
- Может быть, на будущий год в это время ты, встретив меня, не станешь
торопиться на охоту, как сейчас...
Этим Капа, вероятно, не хотела сказать, что иногда сам охотник
становится добычей другого охотника. Так она не могла думать хотя бы
потому, что афористичность мышления пока еще не была свойственна ее
возрасту. Зато именно так подумала другая, увидев Сережу в поле.
- Охотник! Остановись. Дай поглядеть на тебя. Мы так давно не
встречались с тобой.
Такими словами остановила Сережу собиравшая землянику Руфина.
Сережа остановился:
- Ты что тут делаешь?
- Собираю ягоды.
- Зачем они тебе?
- А зачем тебе ястреба?
- Тогда пойдем вместе.
И они пошли рядом. Сережа с ружьем и Руфина с корзинкой. Сначала они
молчали, а потом Руфина заговорила первой:
- Сережа, у тебя уже, кажется, колючие усы.
Ее глаза смеялись, но не насмехались.
- Кажется, Руфина. Кажется, колючим теперь стал и я.
- Это очень хорошо, Сережа.
- Чем же хорошо?
- Я буду бояться тебя. Такие, как я, обязательно должны бояться и
уважать того, кто идет рядом. Пусть даже не очень далеко. На прогулку.
Сережа, это ястреб?
- Да?
- Выстрели в него. Только попади. Я загадала.
Сережа прицелился, плотно прижал ложу ружья к плечу и щеке. Раздался
выстрел. Руфина взвизгнула. Ястреб комом упал вниз.
- Лекально! - сказала Руфина.
- А что ты загадала?
- Сережа, я не могу быть откровенна с тобой. Ведь ты теперь не тот
Сережа. И я не та Руфина. Мы же не в десятом классе.
- А ты вернись туда... Вернись и скажи.
- Сережа, я загадала, поцелуешь ты меня сегодня или нет.
- Это очень глупо, Руфина.
- А разве я говорю, что умно? Но сегодня же воскресенье. А больше
всего глупостей приходится на этот день недели. Или я ошибаюсь?
Сережа нашел довод Руфины неоспоримым:
- Против этого ничего не скажешь. Я еще никогда и ни с кем не
целовался, Руфина. И по-моему, ни до чего хорошего поцелуи не доводят.
- Если с Лидочкой, то да, - вставила маленькую шпилечку Руфина. - Она
женщина, а я девчонка.
Произнеся эти слова вполголоса, Руфина отвернулась. Сережа подошел к
ней и тихо сказал:
- Хорошо. Пусть сбудется загаданное. Только ты закрой глаза, Руфа.
Они поцеловались. Сережа сиял:
- Спасибо тебе, Руфа...
В небе появился другой ястреб.
- Хочешь, я загадаю еще, Сережа, на этого... Стреляй! Я загадываю еще
раз!
Сережа вскинул ружье. Прицелился. Выстрелил и... промахнулся.
- Ура! - закричала Руфина и снова оказалась подле Сережи.
- Я же промазал, - показал он глазами на улетающего ястреба.
- А я загадывала на промах...
Так вернулось потерянное Сережей и проснулось казавшееся умершим.
III
В это воскресенье утром, несколькими часами раньше встречи Сережи и
Руфины в поле, на городском рынке произошла другая встреча.
Николай Олимпиевич Гладышев в праздничные дни, чтобы не беспокоить
Аделаиду Казимировну, ведущую его домашнее хозяйство, частенько на рынок
отправлялся сам.
На рынке у него всегда бывали приятные встречи.
Простота и общительность Гладышева никогда, однако, не допускали той
упрощенности отношений, когда можно дернуть за рукав или, положив руки на
плечи, сказать: "Коля, милый Коля, послушай, что тебе скажу". Так не
осмелился бы сделать даже пьяный. Гладышев был для многих Николашей, и его
называли так, но за этим именем всегда слышалось - Николай Олимпиевич... И
даже - глубокоуважаемый Николай Олимпиевич.
Лидочка Сперанская торжественно и празднично несла свою белокурую
головку по главному ряду рынка. Воскресный рынок выглядел куда наряднее
будничного. Словно все съестное сюда пришло, чтобы в первую очередь
покрасоваться, а потом уже быть проданным.
Воскресный городской рынок всегда несет на себе щегольство выставки
даров земли, и торгующие не забывают одеться понаряднее, как, впрочем, и
покупающие.
На Лидочке короткое платье из золотистой ткани. Рыночная сумка с двумя
большими кольцами; продев сквозь них руку, она украсила ее, как браслетами.
Весь облик Лидочки говорит, что в этом воскресном посещении рынка есть
что-то театральное.
- Ау! Николай Олимпиевич! - окликнула Лидочка Гладышева, помахав
рукой, и направила к нему свои ножки, обутые в сложную вязь хитрого
переплетения белой кожи, ставшей босоножками на тонких каблучках.
- А вы-то зачем здесь? Здравствуйте, Лидочка, - поздоровался с нею
Гладышев, а Лидочка, такая изящная, будто она вчера была не только у
парикмахера, но и у скульптора, убравшего своим резцом все лишнее в ее и
без того безупречном сложении, ответила:
- Такой вопрос скорее следовало бы задать вам, Николай Олимпиевич.
- Вот тебе и на! - оживился Гладышев. - Как я изменю давней привычке
обедать дома? Особенно в воскресенье.
- Вот так же, представьте, и я. Привыкнув с первого дня
кратковременного замужества готовить семейный обед, боюсь нарушить
заведенный порядок. Мне все время кажется, что кто-то придет и повелительно
скажет: "Лидия, я хочу есть". И я всегда готовлю с запасом, а потом...
потом съедаю оставшееся на другой день.
- Это очень печально, - посочувствовал совершенно искренне Николай
Олимпиевич. - Но мне кажется, у вас, Лидочка, есть все основания не
оставлять на завтра то, что может быть съедено сегодня.
- Наверно, вы правы, Николай Олимпиевич. - Лидочка грустно улыбнулась.
- Но ведь в таких случаях не зазывают на обед.
Ее кроткие зеленоватые глаза жаловались.
Все это говорится без всякого намека на то, что Лидочка не случайно
внимательна к Николаю Олимпиевичу. И если сейчас она занимается его
покупками на виду у всех, то никто не усматривает в этом нарушений норм
общежития. Всякая другая поступила бы точно так же.
Но если уж говорить откровенно, то после первого неудачного брака
Лидочка никак не исключила бы второй, удачный, хотя и неравный брак с
Николаем Олимпиевичем. И этот брак украсил бы не только его, но и ее.
Пускай в первые месяцы люди всплескивали бы руками и говорили: "Вот
только представьте себе...", или: "Такая молоденькая и..." А потом бы
привыкли и, привыкнув, стали относиться к ней с уважением, потому что
Николая Олимпиевича в самом деле можно полюбить, и есть за что. Труженик,
сутками не покидающий завод, тянущий нелегкий воз, может быть, и достоин,
чтобы его квартира в старом заводском доме посветлела и ожила веселым
смехом; таким, как у Лидочки. Чтобы два одиноких обеда оказались общим
обедом. Чтобы давно молчащие и, может быть, уже ослабнувшие струны старого
рояля зазвучали вновь и застоявшаяся в гараже наградная "Волга" открыла
счет километрам на своем спидометре.
Николай Олимпиевич, возвращаясь домой, слегка насвистывал мелодию
"Веселый ветер". И это вполне закономерно. Ему стало ясно, что он еще может
нравиться, и не по занимаемому им положению, а... как таковой.
Как таковой... Как таковой...
Веселый ветер... Веселый ветер...
IV
Тот же "веселый ветер" помог Николаю Олимпиевичу вывести из гаража
двухцветную, черно-кремовую, с хромированным пояском "Волгу". Вскоре она,
запылив по грунтовой дороге, идущей через заводские покосы, помчала
повеселевшего Гладышева.
Мир, оказывается, полон красот и радостен, а он столько лет
отшельничал. Во имя чего? Слышны далекие песни. Кому-то признается в любви
гармоника, а в стороне целующаяся пара.
Вот счастливцы. Они ничего не видят, не слышат. Может быть, подать им
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг