шепчет: "Усомнись, усомнись!" - и я из одного греха в другой. Все до яичка
отдам... Может, деньгами возьмешь? Почем они нынче на рынке?
Прохор Кузьмич не мог далее слушать ее.
- Хватит! Мне ничего не надо. Голова кругом идет... Часу бы не
оставался здесь, коли б не Васька...
И тут Прохор Кузьмич добавил те слова, которые обычно не пишутся на
бумаге, плюнул и ушел.
Стало тихо. Баранов снова вернулся к статье о полете человека в
космос. Но статья не читалась. В ушах все еще стояли гнусные, лживые
заверения Серафимы Григорьевны да слышалось, как стучали о сковородку
клювами куры, доедающие в курятнике яичницу-глазунью.
Мечта о полете в небо... Реальное, близкое завоевание космоса... И...
меченая яичная скорлупа...
XIX
Василий Петрович Киреев заметно повеселел. Серафима Григорьевна
сообщила зятю, что ее родня обещала ей в счет зимнего мяса кое-какие
деньги. И если к этому кое-что ссудит на годок-другой верный друг и золотой
человек Аркадий Михайлович, то можно покупать лес и нанимать плотников.
На самом деле никакая родня Серафиме Григорьевне не захотела бы давать
в долг даже трех рублей, зная ее способность не платить долгов или по
меньшей мере растягивать выплату на долгие времена.
У Серафимы Григорьевны, как это и предполагал Прохор Кузьмич, а за ним
Баранов и, наконец, мы с вами, были сбережения. И эти сбережения хранились
в большом глиняном горшке, закопанном под полом.
Горшок был жирно смазан снаружи и внутри свиным салом, чтобы через
поры его стенок не проникла влага внутрь и не повредила деньги. Сверху он
был покрыт аптекарской клеенкой, крепко-накрепко привязанной медной
проволокой к его шейке. Через клеенку также не могла проникнуть влага, к
тому же клеенка не подвержена гниению.
Драгоценный сосуд она закопала еще прошлой осенью. В нем было считаных
и пересчитанных тридцать тысяч рублей. Они береглись для Ангелины, о чем ей
не говорилось, потому что она могла в приливе нежных чувств рассказать об
этом Василию. Тогда прощай все... Закопав горшок, Серафима Григорьевна
прятала теперь новые сбережения в мешке с неприкосновенным запасом овсяной
крупы. Мало ли что случится и уже случалось за эти годы. Мешок овсянки не
ахти сколько стоит, а при тяжелом случае, черном дне, ему не будет цены.
К мешку никто не прикасался. Ни дочь, ни зять не спорили с блажью
Серафимы Григорьевны. И мешок с овсянкой стал вторым хранилищем денег. Там
уже было тысяч до десяти. По расчетам Ожегановой, к зиме должно прибавиться
еще двадцать. Расчет был на кусты смородины, выращенные из черенков, на
побеги крыжовника и прочую "мелочь", которую постороннему нельзя было
заметить и проверить. Сюда же относились и цветы. Нашелся кроме Панфиловны
новый скупщик. Он сбывал их через киоски под видом цветов из
государственного цветоводства.
Дело незаметное, а тысячное. И главное - оптом.
Теперь появились надежды скопить сто тысяч. А при ста тысячах не так
страшна дальнейшая судьба дочери. Все-таки никуда не уйдешь от того, что
Лина моложе Василия на целых пятнадцать лет. И выдана она была за него не
по большой любви, а "по целесообразности жизни". Именно так формулировала
Серафима Григорьевна. И если вдруг случится какая-то осечка, то при ста-то
тысячах да при дележе дома можно и другого, да еще помоложе, к рукам
прибрать.
Пусть Серафима Григорьевна не желала для своей дочери иного счастья,
нежели с Василием Петровичем, но не желать - одно, а предвидеть всякое -
другое.
И если есть эти самые, которые "не пахнут", так и горе - в полгоря, и
беда - в полбеды. Безусловно, хорошо бы догнать сбережения до полутораста
тысчонок. И может быть, она это сделает, если сумеет уговорить Василия
выбить из рук соседа Ветошкина его хитроумную наживу и переманить к себе
его работницу Феньку. Тогда можно будет прикончить с козами, со свиньями и
со всеми этими мешкотными цветочными делами. Да разве согласится на это
Василий?..
Нечего и думать! Нужно быть довольной и тем, что есть. Только бы не
захворать, не надорваться! Только бы не вздумали дать квартиру внуку
Копейкина. Тогда придется сильно сокращать хозяйство.
Рассуждая примерно так, Серафима Григорьевна тем временем решила
перекопать горшок в свинарник или спрятать его, на худой конец, в тот же
неприкосновенный мешок с овсянкой.
Плотники могли появиться со дня на день, и при них будет труднее
вырыть дорогой горшок. Поэтому нужно сегодня же, пока никого нет дома,
произвести намеченное.
Серафима Григорьевна вооружилась маленькой саперной лопаточкой,
полезла в подпол.
Добравшись до места, где был зарыт горшок, она принялась отрывать его.
Отрывать спокойно, не спеша, чтобы не повредить клеенки.
Она и не предполагала даже, какой печальный сюрприз ждет ее.
Главное управление государственных сберегательных касс хорошо бы
оплатило труд сценариста и режиссера, воспользовавшихся этим сюжетом для
короткометражного фильма, который можно было завершить призывом:
"Храните деньги в сберегательных кассах. Удобно, выгодно и надежно".
Это в скобках.
Не будем, однако, удлинять паузу и останавливать развитие действий под
полом, где ожидается не совсем обычный, но вполне закономерный крах...
Только не нужно думать, что горшок кем-то выкраден. Этого не могло
быть. Не следует также полагать, что Серафима Григорьевна не нашла места,
где был зарыт горшок. На этом месте покоился довольно большой камень.
Горшок был найден сразу же и вскрыт, но денег в нем не оказалось. Они,
разумеется, не истлели в земле. Их также не съела и домовая губка.
Деньги съели мыши. Голодные мыши в голодную зиму. Учуяв сало, они
прогрызли клеенку, проникли в горшок и стали есть пропахшие свиным жиром и
просаленные многими руками сторублевки. Пусть эта пища оказалась не так
сытна, но все же это была еда и ею можно было обмануть голод.
И мыши обманули его на тридцать тысяч рублей, в исчислении до 1961
года. Мышам, впрочем, была безразлична и сумма денег, и год выпуска. Деньги
пахли. Дразнили аппетит. Поэтому от них осталась только бумажная труха. Эту
труху да мышиный помет и обнаружила Серафима Григорьевна. Едва не лишась
чувств, она еле выбралась из подпола. Но сознание вскоре вернулось к ней.
Она поняла, что, потеряв тридцать тысяч, можно потерять и все остальное,
если кто-нибудь узнает о ее горшке.
Превозмогая себя, она выкинула в подтопок бумажную труху, сожгла ее и
залилась горькими слезами, запершись в своей комнате.
Многое теперь приходило ей в голову. Даже бог, в которого она никогда
не верила. Не он ли наказывает ее?
Но бог так же скоро вышел из ее головы, как и вошел в нее.
Она винила только себя. Только себя. Надо же было так
опростоволоситься, ей, такой тертой, такой опытной женщине.
В доме хлопнула дверь. Послышались шаги. Это прошел наверх Баранов.
Следом вошел и зять с Ангелиной. Видимо, все они приехали на его
"Москвиче".
Ничего не оставалось, как брать себя в руки. Иного выхода не было.
Серафима Григорьевна вышла из комнаты и, зевая, сказала:
- Надо же было столько проспать!
Никто ничего не заметил. Никто, кроме Баранова. Его удивили дикие
глаза Серафимы Григорьевны и улыбка душевнобольного человека.
В ее левом глазу прибавилась косина и остекленение.
XX
Касса взаимопомощи, друзья и, наконец, Серафима Григорьевна дали
деньги для ремонта. Ожегановой ничего не оставалось, как убавить в мешке с
овсянкой слезами омытые тысячи. Обещала же...
Были куплены половые доски. Хорошие, сухие. Недоставало бревен для
балок. Были бы бревна - можно нанимать плотников. Тоже нелегкая задача.
Строительный сезон в разгаре.
Кузьма Наумович Ключников не приходил просто так. Он являлся только по
делу и только наверняка.
Он пришел к Василию Петровичу вечером, после ужина. Пришел в
габардиновом макинтоше и, в цвет ему, синем берете. При крагах и с тростью.
Он заметно прихрамывал.
Баранова заинтересовало это новое лицо, начиная с внешности. А
внешность Ключа можно определить как помесь молодящегося стиляги с ловкачом
валютных спекуляций. В нем можно было признать и поездного вора,
прикинувшегося снабженцем.
Кузьма Ключ, поздоровавшись с Василием, запросто отрекомендовался
Аркадию Михайловичу героем тыла, инвалидом второй группы. Первое было
наглядным враньем, второе - формальной правдой. Но какой правдой? Болтаясь
по заводам, бегая от войны, Ключников в конце концов почувствовал, что
отправки на фронт все равно не миновать, и тогда искусно поломал себе ногу
на строительстве, обвинив в этом охрану труда, притупившую бдительность в
боевое, военное время.
Вылечившись, Кузька остался инвалидом, негодным для военной службы.
Протолкавшись войну на стройках, добившись каким-то образом медали и трех
грамот за "доблестный" труд, он вышел после войны на инвалидность.
Сломанная нога сослужила ему и вторую "службу". Он получил "законное" право
не работать. А это ему было нужнее всего. Для него открылись пути
"свободной деятельности свободного предпринимателя". Так он аттестовал себя
в надежных кругах.
Кузьке Ключу не следовало бы отдавать столько строк. Но Кузька, хотя и
не распространенное, все же существующее печальное явление в нашей жизни.
Говорят: "Было бы болото, а черти найдутся". Это касается и Кузьмы. Не
самому лишь себе обязан Ключников своим процветанием, но и болоту. А болото
было.
Известно, что всякий выстроенный личный дом увеличивает жилищный фонд
страны. И застройщик уже не требует коммунального жилья. Этим и объясняется
большая помощь индивидуальным застройщикам и материалами, и денежными
ссудами. Но можно замутить и чистую воду. Не все застройщики
руководствуются благородными намерениями - возвести жилье и этим помочь и
себе, и своему государству. Иногда за жильем тянется и многое другое. К
хорошему делу порой налипает клейкая, подчас и несмываемая грязь. Она-то и
порождает дельцов, подобных Кузьке Ключникову. Подобные люди присасываются
к каждому дачному, садовому городку, ко всякому поселку, где граждане
строят своими силами свои жилища. Их распознаешь не сразу. Не все из них
откровенно наглы и развязны, подобно Ключу. Некоторые жульничают хитрее,
осторожнее, смиреннее, якобы нужды ради. Но суть та же.
- Ну как, Петрович, - начал Ключ, - дымишь или только собираешься?
- Дымлю, - ответил Киреев.
- Я так и думал. Поэтому и зашел. Могу тебе уделить сорок минут. Еще
трое ждут. Прямо хоть разорвись.
Далее Ключ, не спрашивая Киреева, в чем его нужда, сказал:
- Балки есть. Плотники будут. Процент за хлопоты старый. Хотя во
нынешнему строительному размаху в требовалось бы его уполуторить. Трудно...
Он как трудно...
Как бы в доказательство сказанного, Кузька стал вытирать со лба пот
своим синим беретом.
- Подрядно, стало быть, не выйдет, - принялся оговаривать он условия
найма. - Неизвестен объем работы. То ли менять венцы, то ли нет... Платить
- поденно. Половина косой на рыло. Харчи твои. Дешевле - никак. Могу дать
четыре первых топора. Больше никак. И этих снимаю с одного денежного
объекта.
Аркадий Михайлович слушал и не верил своим ушам. Перед ним был самый
отпетый предприниматель, подрядчик, разговаривающий так, будто дело
происходило не на советской земле.
Василий сидел, опустив голову, что-то прикидывал, высчитывал, а потом
тихо сказал:
- Кузьма Наумович, может быть, по сорок рублей на человека в день...
Ведь ты же и с них возьмешь тоже...
На это Ключников заметил:
- Василий Петрович, регламент на исходе. Нет - так нет. Я в обиде не
буду. А что касается, если плотники мне на пол-литра дадут, это их добрая
воля. Зачем тебе болеть об ихнем магарыче? У тебя еще восемь минут с
секундами. Решай. Думай. Не тороплю. Но не забывай, какая я фирма. Брать
умею, но выдаю по цене. Любая комиссия не найдет изъяна.
- Сорок пять! - послышался умоляющий голос Киреева.
В это время на крыльце появилась Серафима Григорьевна. Развязность
Ключа сразу куда-то исчезла. Он побежал к ней навстречу и почтительно
раскланялся:
- Добрый вечер, Серафима Григорьевна...
А она:
- Здравствуй, Ключ. Слушала я вас, слушала через открытое окошко да и
вышла свое слово вставить.
- Как вам будет угодно... Вы человек понимающий, и вам ясно, что в
такое время...
- Ясно, - сказала Серафима. - Зятюшке только, доброй душе, не все
ясно. Привык уступать, а я его трудовым денежкам цену знаю. Поторопился он
сорок пять на день дать. Ну да ничего. Сказано - не подписано. Сорок, Кузя.
Сорок, и ни рубля выше.
- Как же так - сорок, если уже было сказано: сорок пять...
- Я, Кузя, не часто свой голос утруждаю. Сорок! - повторила она
властно и ушла.
Ключников потоптался возле крыльца, где происходил разговор. Закурил.
Посмотрел для отвода глаз на часы и сказал в открытое окно:
- Только для вас, Серафима Григорьевна. - Потом обратился к Василию: -
Никак не могу противоречить женщине. Пускай будет сорок. Задаток не нужен.
Верю.
Ключ манерно распрощался. Повернулся на каблучках и натужно захромал к
воротам, скрипя протезом и крагами.
Баранов нервно курил, косясь то на уходящего Ключа, то на окно, где
сидела торжествующая Серафима Григорьевна, провожающая Ключа улыбкой,
полной презрения, как будто она имела право на такую улыбку.
Баранов кипел от негодования.
XXI
Аркадий Михайлович оставался загадкой для Серафимы Григорьевны. С
одной стороны, министр министром. И по одежде, и по уму. С другой стороны,
мужик мужиком. Самые простые слова и ухватистые руки. Кем он собирается
работать у них в городе, на какую работу его хотят определить - спросить
было неудобно. Да и едва ли он сказал бы ей.
Она уже заводила разговор на эту тему, но Баранов ответил, что тайны
он не делает, но и опережать события не собирается. Частенько уезжая в
город, он тоже не объявлял, где бывал и что делал.
Серафима Григорьевна откровенно побаивалась его. И жена Василия -
Ангелина Николаевна - избегала разговоров с ним. Его карие, добрые и чуть
насмешливые глаза спрашивали ее: "А как вы, Ангелина Николаевна, относитесь
к своему мужу? Как вы относитесь к его детям?"
Как она относится к его детям? На это ответить ей было довольно легко:
никак. Ее отношение к ним состояло в том, что у нее не было с ними никаких
отношений. Кроме коммунальных. Живут в одной квартире - и все. И она этого
не скрывала.
А вот как она относится к Василию?.. Ответить на этот вопрос,
казалось, не так-то просто. Не так-то просто потому, что Ангелина и сама не
знала, не выяснила за эти четыре года своего отношения к Василию.
С одной стороны, она познала с ним первые радости любви и бывала
счастлива до крайнего накала свечения. Временами ей казалось, что она в
самом деле светится, горя изнутри. Ангелина и мысли не допускала, что все
это мог ей принести кто-то иной, кроме Василия.
С другой стороны, она отказывалась стать матерью и все еще что-то
проверяла. Чего-то не хватало в ее чувствах к мужу. Может быть, и очень
небольшого, но очень нужного, того, что было в ее чувствах к Якову
Радостину. Чего-то не хватало с того памятного дня, когда она согласилась
выйти за Василия замуж. Может быть, мать поторопила цветение ее любви,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг