Теперь смеялись не только ее глаза, но и вся она, кажется, даже пальцы
и даже часы "Заря" на ее руке. Знает ли обо всем этом Василий? Знает ли он
характер своей дочери? Знает ли он мысли Лидочки? Или она для него все еще
ребенок?
Эх, Василий, Василий, всем, даже детям, многое понятно в обстановке, в
которой ты живешь, и только тебе кажется, что ничего не происходит в твоем
доме!
- Лидочка, я понимаю, - продолжал Баранов разговор, - тебе трудно быть
откровенной со мной и говорить об отце, об Ангелине Николаевне. Это хорошо,
что ты рассказала мне о Панфиловне. Но я хочу знать о тебе, о твоей жизни,
и не ради праздного любопытства. Может быть, надо тебе в чем-то помочь?
Скажи мне прямо.
На это Лида ответила, не иронизируя, не прячась:
- Мне ничуть не трудно быть откровенной с вами. Даже необходимо. И мы
уже советовались с Ваней и Мишей Копейкиным и решили обязательно
воспользоваться вашим приездом, чтобы...
- Чтобы что?
- Только вы это можете сделать для нас... для меня... нет, не для нас,
а для папы...
Баранов обрадовался такому повороту в разговоре:
- Я готов, Лида. Скажи, что я могу для тебя сделать?
- Нет, нет, нет... - поспешно возразила Лидочка. - Для меня самой
ничего не надо. Вы не думайте, что мне плохо живется. Это только со стороны
я выгляжу какой-то Золушкой... И никакая я не Золушка! Я могу и уйти и
оставить всех этих коз, свиней и кур. Ваня наш очень хорошо зарабатывает,
он ведь уже третий подручный сталевара. А у моей бабушки пенсия большая. Мы
совсем ни в чем не нуждаемся... Да, да, не нуждаемся. Как и Копейкины
тоже...
- Так почему же, - недоумевал Баранов, - ты веники вяжешь, встаешь
чуть свет, в доме работаешь без отдыха?!
- Для отца. Я люблю отца, Аркадий Михайлович. Я его люблю, может быть,
больше, чем мою бабушку. И Ваня любит. Он так им гордится! Отец очень
хороший. Он превосходный человек. Вы слышите: превосходный! И я никому не
позволю... Вы слышите: никому не позволю даже сомневаться в этом... Ему
только надо бы... надо бы немножко помочь...
Баранов посмотрел на возбужденную Лидочку, подождал, пока она немного
успокоится, и попросил:
- Говори, Лидочка. Я слушаю.
- А что еще говорить? И так все понятно. Не можем мы оставить отца
одного, без нас. Пусть мы пока молчим, но молчание тоже влияет.
- На кого? - спросил Баранов.
- Аркадий Михайлович, да разве вы сами не видите, что тут происходит?
Если мне не верите, спросите у Прохора Кузьмича.
- А он, кажется, тоже в кабале у Серафимы Григорьевны? - осторожно
сказал Аркадий Михайлович.
- Да что вы, Аркадий Михайлович? В какой кабале? В кабале только
папа... У Прохора Кузьмича свой домишко на Старогуляевской улице. Правда,
жить там тесновато. Его старший внук женился. Но жить можно. Он может от
нас уйти хоть сейчас. Но Прохор Кузьмич любит сад. Любит землю. Любит
природу, лес, птиц. И папу любит. Поэтому и согласился жить в садовом
домике. А Серафима Григорьевна повернула все по-своему. Воспользовалась
этим и стала выжимать для себя пользу... Серафима Григорьевна из всего
делает пользу. Даже из моей любви к папе.
- А почему ты не поговоришь с отцом?
Лида вместо ответа посмотрела на часы и весело сказала:
- Ого, уже сколько! Пора гнать мое стадо, и ужасно хочется есть. Мне
никогда не хватает завтрака. Я же расту. А бутылка козьего молока - какая
же это еда при физической работе? Правда?
Она явно не хотела продолжать разговор.
Вместе они принялись отвязывать коз, и, когда Лида нагнулась, Баранов
невольно залюбовался ее длинными светлыми косами.
Аркадию стало ясно, что нужно вмешаться в жизнь Василия.
- Ты веди коз, - сказал он Лиде, - а я понесу веники. Должна же
Серафима Григорьевна извлечь пользу и из моей любви к тебе и к твоему отцу!
С этого дня между Лидочкой и Аркадией Михайловичем установилась
дружба. Они хотя и не договаривали всего, но стали тайными союзниками.
Откуда же все-таки появляются люди, подобные Серафиме Ожегановой? Что
питает их душу? Что порождает стяжательство, ненасытность, страсть наживы?
Эти вопросы, волновавшие Баранова, прояснил Прохор Кузьмич Копейкин.
Бараков частенько беседовал с этим любопытным человеком. Зашел разговор и о
жизни Серафимы Григорьевны. То, что рассказал Прохор Кузьмич, - это рассказ
не об одной лишь Ожегановой. Поэтому стоит послушать и нам Прохора
Кузьмича.
Послушаем.
XV
- Я, Аркадий Михайлович, не все про жизнь Васиной тещи досконально
знаю, но про кое-что слышал от ее земляков. Наш край не только по рудам да
по прочим дарам земли удивительный и пестрый, но и по людям. И среди наших
людей, особенно в старые годы, нигде, пожалуй, такой пестроты не было, как
у нас. Даже рабочий люд взять...
Скажем, работает человек на домне или на руднике. Это одно. А скажем,
бегает по лесам, шныряет по речкам - золотой песок ищет или каменьями
редкими хочет разбогатеть - это другое, а прозвание общее - рабочий люд.
Серафимин отец из вторых был. Не манила его коренная трудовая, рабочая
жизнь. Токаря, скажем. Слесаря. Горнового. Или, к примеру возьмем, кузнеца.
Серафимин отец Григорий Самсонович по-своему жизнь видел. Не хотелось ему
простым куском хлеба с солью питаться. Хоть и верен был этот трудовой кусок
и никогда не давал с пустым брюхом ходить, а все же простой хлеб. А зачем в
золотом краю простой хлеб есть, когда земля столько всяких-разных богатств
прячет! Не лучше ли свой фарт поискать, золотую жилу найти, - тогда и хлеб
не в хлеб, и мясо не в мясо, и молодая курятина не еда.
Вот и бросил этот Григорий, Серафимин отец, работу на руднике.
Обзавелся искательским инструментишком да подался в леса - золотого полоза
за хвост ймать. Год ймает, два ймает, а он не ймается, только мелкой удачей
дразнит искателя. То самородочек обронит ему полоз не больше кошачьей
слезы, то золотой пылью пожалует или самоцветное зернышко подкинет. Хоть и
не купишь на это бархатный кафтан, а все же из кулька в рогожку
перебиваться можно. А главное дело - малые, грошовые находки большую удачу
сулят. Ею-то и жил Григорий Самсонович. Ее-то и видел во сне и наяву. А
тут, скажу я тебе, Аркадий Михайлович, еще были-небыли ему покоя не давали.
Дальше в лес манили. Глубже в землю врываться велели. Вот и доврывался
Григорий Самсонович, лег в нее на вечный покой. И остались после него жена
да двое дочерей.
Старшая дочь, Анна Григорьевна, не в отца пошла. На руднике стала
работать и за хорошего парня вскорости замуж вышла. Хорошо и по сей день
живут. С неба звезд не хватают, а своему очагу гаснуть не дают. Своими
руками кормятся. А руки, известно, не разменный капитал. Всегда кормят.
А младшенькая дочь Григория, Серафимочка-херувимочка, от тятеньки
золотую болезнь унаследовала. Тоже золотой жиле стала молиться, о сытей,
бездельной жизни думать. И, как рассказывают про Серафиму, маслом ее не
корми, только сказы, легенды разные про золото, про земные клады говори. А
этой словесности у нас на Урале хоть отбавляй. И не одна небыль, а чистая
правда тоже сказывалась. Мало ли совсем пропащих людей в богатеи выходили.
Про это, сам знаешь, Аркадий Михайлович, не в одной, не в двух книжках
написано.
И захотелось Серафиме отцовский ненайденный фарт найти, из его золотой
думки удачу свить. Ну а под силу ли ей это самой! Мыслимо ли девахе по
лесам, по горам с каёлкой шататься. Не один медведь страшен. Вот и задумала
она за такого парня замуж выйти, который пошел бы по тятенькиному следу. И
нашла. Гранильщика. Николаем звали. Из первых чудодеев был. На вывоз камни
гранил. В молодые годы сверкать мастер начал. Далеко бы пошел, да...
Да жена-красавица на свою тропу его заманила. Серафима Григорьевна в
молодые годы, сказывают, кого хочешь своей красой-басой могла ума-разума
лишить.
Много ли, мало ли годов прошло, а ее Никола из леса не выходит. На
речках днюет, под зеленым кустом ночует, а фарта нет. Не зря говорится, что
ни золото, ни самоцвет не любят, когда их ищут. Они как-то больше любят
сами находиться. Не зря про это и байки сложены.
Не нашел Николай жилы, а мастерство свое гранильное потерял. Из
трудовых людей в "прочих" стал числиться, а потом и из этой графы совсем в
плохой параграф угодил. В недозволенном месте решил у жар-птицы золотое
перо выдернуть. В уголовные попал.
Осталась Серафима с Ангелиной на руках. Переменила местожительство, а
когда овдовела, нового добытчика завела. Он лавкой золотопродснаба
заведовал, куда старатели золото за разный товар сдавали.
Хорошо ее второй муж лавкой заведовал, да не долго. Помогла ему
Серафима Григорьевна освободиться от занимаемой должности. И он в силу той
же причины, что и ее первый муж, потерял гражданские права.
Серафима опять на новое место подалась. А тут и Ангелиночка подросла.
Годы подоспели ее замуж выдавать. Сама-то уж Серафима Григорьевна не
надеялась больше искателя золотой жилы заполучить. Да и разуверилась,
видно, в жиле. Другие ходы-выходы стала искать. Через дочь. И нашла.
Чем не жила это хозяйство Василия? Жила. Хоть и не золотая, а не
простая. Есть чем поживиться Серафиме Григорьевне.
Вот тебе, Аркадий Михайлович, и вся история про золотую цикорию и про
то, как в одном и том же лесу разные грибы вырастают. Теперь уж ты сам
смекай, что к чему и по какому поводу. А меня никак Серафима Григорьевна
кличет...
XVI
Рассказанное Прохором Кузьмичом пролило новый свет на стяжательский
характер Серафимы Григорьевны. Теперь яснее, откуда что взялось. Значит,
сохранила она хотя и в замаскированном под цвет времени, но в чистом виде
страшный норов староуральских хищников, искавших богатой поживы в
таинственных недрах.
Можно негодовать на живучесть корней проклятого прошлого, но одно лишь
негодование - это ничто! Баранову надо было действовать. Теперь в этом его
убеждало все. И дети Василия, и Прохор Кузьмич. Он не один, не один. И не
только здесь, на участке Киреевых.
История прогнившего пола дома Василия Петровича дошла до цеха и даже
вызвала общественный отклик. Но, поговорив, пошумев, этому событию все же
не придали особого значения. И доведись бы до вас, вы бы, наверно, тоже не
стали бить в набат по такому поводу, когда главное - это выполнение
производственных заданий, программы цеха, государственного плана завода.
Нет слов - для многих было печально видеть, как ведущий сталевар то выдаст
отличную плавку, то норму не вытянет.
С давних пор в цехе считалось, что Василий Петрович Киреев унаследовал
от стариков "колдунов", обучавших его, дар "понимать и чувствовать" металл.
Говорили, что Киреев умеет варить сталь "красиво". Это слово, видимо,
вбирало все определения высокого класса работы. Нередко Василий Петрович,
представляя свой завод, выезжал на соседние сталеплавильные предприятия для
обмена опытом. Говоря точнее, он производил показательные плавки, особенно
на новых заводах, на вновь задутых печах, где еще не "устоялись кадры".
Василия без преувеличения можно было бы назвать "межзаводской
фигурой". О нем даже есть книги. Пусть тоненькие. Но разве дело в
количестве страниц? И Киреев был одно время образцом для сталеваров не
одного своего, но и соседних заводов. А уж у себя в цехе его уважали -
дальше некуда. Многие товарищи искренне желали помочь его беде, вернуть ему
былую славу, но не знали как.
Вот и сегодня, заметив, что Василий киснет, к нему подошли Афанасий
Александрович Юдин и Михаил Устинович Веснин.
- Поразвеяться бы тебе, Василий Петрович, - начал Веснин.
- Выдать бы пару хороших плавочек на подшефном Новоляминском
сталеплавильном, - присоединился Юдин, - я бы первым к тебе стал.
- А я бы, - опять заговорил Веснин, - за второго подручного при тебе
не погнушался постоять. Завод хороший. Печи новые. Народ там зоркий, а
перелома в работе пока нет. А мог бы быть... Поехали? Пару легковых
подадут... И-эх! Как по новой шоссейке порхнем! - уговаривал Михаил
Устинович Веснин. - Фронтового дружка захватишь!
- Отпорхал я, - ответил товарищам Василий. - Да и нет во мне,
понимаете, теперь того жара, какой там нужен.
Юдин положил руку на плечо Василию и спросил его:
- Вась! Неужто твоя губка так студит тебя?
- Не перебарщиваешь ли ты с ней? - вставил свой вопрос Веснин.
Василий на это сказал со всей откровенностью. Зачем скрывать от
друзей?
- Понимаешь, Афоня, чирей на заду тоже бывает невелик, а ни встать, ни
сесть. Даже заноза под ногтем и та человека выводит из строя. Как я у
других перелом произведу, когда я сам себя не могу переломить? И все думаю,
думаю, переживаю.
- Это уж точно, - поспешил согласиться добродушный Веснин. - Если уж
ты сам не дымишь, не горишь, большого огня ждать нечего. - И тут же
предложил: - Может, нам вмешаться в твое житье-бытье? Мы же не только в
одном цехе с тобой работаем, но и в одной жизни живем.
- Живем-то мы, конечно, в одной жизни, да страдаем-то порознь, -
ответил Василий на участие товарищей. - Я ведь никогда не отказывался,
когда мог. А теперь не могу. Не могу, ребята...
И Веснин и Юдин жалели Василия, не зная, как ему помочь. Да и что они
могли сделать. Сказать добрые слова? Выразить сочувствие? Дать совет?
Понимая, что дом Василия и его загородное хозяйство охлаждают его
трудовой пыл, ослабляют его любовь к заводу, они все же находили для него
оправдания.
- Как-никак, - рассуждал Веснин, - он почти всю войну был на
передовой. Каждый день готов был жизнью пожертвовать. Потом овдовел.
Сколько один маялся. С головой в работу ушел. Весь день у своей печи.
Горячие плавки. Вечером - натаска молодых. Все свои лучшие годы людям
отдал. Жил для людей. А для себя когда? Так я говорю или нет? - обращался
он к Юдину.
Юдин не отрицал, но и не соглашался:
- Но в такой жизни тоже есть личное счастье!
- Отчасти, может быть, и есть, - продолжал свои рассуждения Михаил
Устинович Веснин. - Однако же есть и любовь. По себе сужу. И к нему она
пришла. Но как? Какой ценой? Дом построил! А сил каких потребовал этот
дом?! И я знаю, и ты знаешь... А ведь мог бы он и не строить его, если бы
тогда дирекция дала ему пощедрее квартиру. И было кому дать. Ведь он же за
месяц, по его старым успехам, давал добавочной стали по стоимости никак не
менее десяти квартир. Так одну из них, побольше, не в две комнаты, можно
было дать Василию или нет? Дать и не толкать его на строительство своего
дома. Дома, который так дорого обошелся Василию и еще дороже заводу,
потерявшему тысячи тонн недоданной Василием Киреевым стали. Один ли он
виноват в том, что случилось? Один ли? А мы?
- Однако ж, Михаил Устинович, - принялся возражать Юдин, - это все
наружный вид дела. А ты изнутри взгляни. Не сам ли Василий предпочел свой
дом квартире, которую ему давали? Не сам ли? Пусть по жениной или тещиной
подсказке. Это неважно, по чьей. Важно, что эта подсказка стала его
собственным интересом.
Наконец Веснин тоже склонился к тому, что дело было не в доме, а в
отношении к этому дому самого Василия. Вот и сейчас беда была не в губке.
Можно всем гамузом пойти к Василию. Устроить аврал. Выбросить ко всем
чертям гниющий пол и заменить новым. Но в нем ли суть? А не в самом ли
Василии, сотворившем себе бревенчатого, соснового двухэтажного идола и
поклоняющегося ему?
А губка - это тьфу! Это чепуха на постном масле.
Может быть, и нам следует согласиться с Весниным и Юдиным? Но не будем
ничего предрешать в первой четверти романа. Посмотрим, увидим и сделаем
свои выводы. Тесто пока еще только замешено, и трудно гадать, каким калачом
оно выпечется.
XVII
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг