- Я?! - воскликнул Василий.
- Да. Чем вызвана твоя охота на хоря? Охотничьей страстью или желанием
весело провести ночь? Нет, она была вызвана чувством собственности.
Желанием оградить свой курятник, свою курицу... Велика ли цена этой курице?
Во что обошлась она твоему народу, твоей стране? Ты лучше знаешь, сколько
стоят недоданные вчера твоему цеху триста пятьдесят тонн стали.
Василий молчал.
- И правильно делаешь, что молчишь. Тебе нечего возразить. Ты уже
запутался в этих цепких мелкособственнических сетях. Ты уже тянешь назад
свой цех, хотя этого тебе никто еще не сказал в глаза.
Баранов говорил громко, как однажды на фронте клеймил труса,
притворившегося контуженным. Глаза Баранова жгли. Слова били. Больно.
Безжалостно.
- Ваш главный инженер посоветовал тебе остаться один на один с самим
собой. Остаться и подумать о случившемся. Но ты же ищешь виноватых в
курятнике, а не в себе. Ведь не кто-то соорудил этот курятник, а ты. Ты
погубил плавку не по чьей-то вине, а по своей. И тебя нужно было за это
судить. Исключить из партии, если бы ты в ней состоял...
- Я всегда был с партией, - огрызнулся Василий, - и меня ничто не
разъединяло с ней!
- А старая ведьма? - спросил Баранов. - Или тебе кажется, что эта твоя
ферма украшает тебя?
- Да что ты понимаешь! - огрызнулся Василий. - Если уж на то пошло, не
было такого постановления, которое запрещает строить, возводить, разводить,
выращивать и все такое.
- А зачем же запрещать это все? - сказал Баранов. - Наоборот, нужно
рекомендовать и грядки, и кур, и свинку, а если возможно, то и корову. Я за
то, чтобы при рабочей семье было свое маленькое подсобное хозяйство. Я
говорю - при. При семье, а не наоборот, как у вас, где вы все оказались при
хозяйстве, а не оно при вас. Твоя жена, оказавшись при козьем пухе, бросила
работу. Тебя хозяйство фактически увело с завода. Кому же подсобляет такого
рода подсобное хозяйство? А ведь могло быть и у вас все нормально, как у
людей. Нет, Василий, тебе нужно понять эти немаловажные тонкости, а не
лезть в драку.
Помолчав, Василий вдруг поднял глаза на Баранова и признался:
- Да, я, кажется, Аркадий, маленько того...
- Маленько ли? - перебил его Баранов. - А не слишком ли? Вспомни то
утро, когда ты бросился на десятилетних удильщиков. Как коршун. Как
зверь...
- Ну, это уже перехлест, Аркадий. Ну зачем же, понимаешь, такие слова?
- Перехлест? Я никогда не забуду, как ты швырнул в них метровым колом.
И мог поранить их, как ту же Шутку. Не ради ли счастливой жизни и этих
мальчиков ты воевал, умирал, истекая кровью на минном поле? Ведь не за свой
же пруд с карпами сражался ты в Отечественную войну?
- Само собой, - тихо отозвался Василий.
- А теперь ты пожалел для них карпа. Что произошло? Что? Спроси себя:
какие чувства в то утро руководили тобой?
- За этот поступок, Аркадий, я не уважаю себя. Это было позорное утро!
- подтвердил Василий, все еще не поднимая головы. - Позорное утро!
- Одно ли оно было позорным? Не позорными ли были все дни и годы
компромиссов с Серафимой Григорьевной? Ты вспомни белую свинью. Сметанин-то
ведь пощадил ради тебя твою тещу. Она знала, что покупала. Для нее
уворовали в колхозе "валютный" приплод. Сметанин довольно ясно сказал об
этом. И ты в глубине своей души знаешь, что такая покупка плохо пахнет.
Разве это не компромисс с подлостью? А знакомство с Ключом? Разве не
компромисс - твои закрытые глаза на торговлю смородиновыми кустиками,
племенными поросятами, козлятами? И даже карпами...
- Карпами? - вскипел Василий Петрович. - Этого не может быть! Я их
разводил для души, а не для продажи... Я вообще ничего не собирался
заводить для продажи! А потом, понимаешь, пошло и пошло...
- Я понимаю, - сказал, грустно улыбаясь, Баранов. - Так можно, не
собираясь, не желая, развести белых крыс... Серафима Григорьевна давно
мечтает о них. Фенечка, я думаю, не клевещет на нее. Тебе это не трудно
проверить. Я бы сказал тебе больше, да не хочу перешагивать даже в таком
важном споре семейных граней. Я мог бы вывести тебя из этого болота. Вот
так взять за руку и увести без захода на дачу. У меня достаточно сил
сделать это. Но я хочу, чтобы ты сам опомнился. Поэтому я, кажется, тоже,
как и ваш главный инженер, посоветую тебе остаться наедине со своей
совестью. Остаться и спросить себя - с кем ты? Во имя чего ты живешь? Какие
отношения у тебя с твоим государством, с твоим рабочим классом? И, наконец,
со мной. Мои отношения к тебе ясны. Я не отказываю тебе в моей дружбе. На
этом и расстанемся, Василий Петрович Киреев. Мы, кажется, в основном
выяснили все.
Сказав так, Аркадий Михайлович поднялся и направился к Садовому
городку.
Василий остался на полянке один.
XLI
Баранов уехал, а голос его звучал. Звучал не только где-то там, внутри
Василия, а всюду. Теперь все окружающее упрекало Василия.
Баранов сидел то на крылечке, то на осиновом обрубке у пруда, то ходил
по участку. А ночью Василию чудилось, что скрипят половицы и слышатся его
шаги. Казалось, что Аркадий сбежит сверху по лестнице, улыбнется, как будто
ничего не произошло...
Нет, произошло. Пусть Василий еще не осознал в полную силу услышанное,
но, видимо, теперь уже надо не так много времени, чтобы понять куда больше,
чем было сказано Аркадием.
Еще несколько дней назад Баранов существовал для Василия сам по себе.
И в последний раз на поляне он говорил от своего имени. А теперь оказалось,
что Баранов разговаривал от имени многих. Может быть, от имени всех. И
Юдина, и Веснина, и подручного Андрея. Молчаливый сын Ваня тоже, кажется,
разговаривал со своим отцом голосом Баранова. И Лидочка... Милая Лидочка,
не упрекая ни в чем своего отца, тоже ушла от него.
Рано зацветшие осенние золотые шары и те, шепчась как живые, словно
осуждали Василия. Томящиеся в мелкой нагретой воде пруда карпы, беззвучно
открывая рты, тоже будто жаловались: "Зачем ты нас заставил жить в этой
стяжательской луже?" Конечно, это его воображение, но...
Нужно было бы нанять пожарную машину, чтобы перекачать из речки в пруд
кубов тридцать - сорок воды. Но до карпов ли теперь Василию, когда самому
не хватает воздуха и визг поросят, блеяние коз раздражают его... А тут все
еще подскуливает Шутка. Не ест. Изредка лакает воду. Феня по-прежнему
делает ей уколы и перевязки. Ханжа теща положила в собачью конуру свою
пуховую подушечку-думку и подкармливает Шутку сливками.
- Лишь бы только выздоровела милая Шуточка-прибауточка! Какая она была
ласковенькая да веселенькая!
Феня молчит. Феня не подымает своих синих глаз на Серафиму. А Серафиме
нестерпимо хочется с ней поговорить. Хочется проверить радостный для ее
ушей слух, принесенный Панфиловной.
Говорят, сегодня утром Алина приехала на дачу к Ветошкину с двумя
артистами из городского цирка. Один - гиревик, другой - борец. Алина
объявила о своем разрыве с Павлом Павловичем.
Павел Павлович умолял ее. Валялся в ногах. Рыдал. Угрожал. Проклинал и
снова умолял. "Комсомолисты", как их называла Панфиловна, попросили его "не
шуметь и не распущать нюни", а смотреть, не взяла ли Алина лишнее, а потом
расписаться в том, что ею все было "взядено по его личной просьбе и он к
ней никаких вымогательств не имеет".
Каким бы сенсационным ни было это известие, не оно волновало Серафиму
Григорьевну, а его хвостик. Хвостик этого слуха заключался в том, что
красавица перепорхнула к Баранову, который так неожиданно уехал, не
сказавшись куда. Именно этого подтверждения и хотелось Ожегановой. Именно
это подтверждение могло поколебать Василия, который заметно исхудал и
ходит, будто вынашивая в себе что-то недоброе.
Но Феня ничего не ответила. Не ответила даже на далекие, не имеющие
отношения к уходу Алины вопросы.
Однако жаждущему любопытству Серафимы Григорьевны пришлось недолго
ждать желанного напитка. Появился Ветошкин, растерянный, постаревший и
подавленный.
- Значит, правда все это, Павел Павлович? - спросила она приятного,
как никогда, гостя, усаживая его на садовую скамью под яблоней.
- Да! Да! Да!.. - еле выдохнул он.
- А с кем?
- С вашим гостем. С моим фронтовым товарищем... Боже, боже! Мы вместе
сражались. Вместе окропляли родную землю нашей кровью, - стал он говорить,
как обманутый простак в плохом театре. - И вдруг...
- Ты слышишь, Василий? - обратилась Серафима Григорьевна к присевшему
подле конуры Шутки Василию.
- Нет, я не слышу. Я не хочу слышать, - ответил он довольно грубо.
Лицо Павла Павловича изобразило горчайшую усмешку страдающего
праведника.
- Как можно требовать, чтобы Василий Петрович дурно сказал о своем
друге? Я понимаю, принимаю это и не виню... Дружба - это такое высокое...
Но Василий не стал дослушивать, что такое дружба, и ушел в домик
Прохора Кузьмича. У того всегда найдется добрый совет и сочувствие.
Месть, озлобление, лютая ненависть к Баранову заставили зашевелиться
изощренные мозги Серафимы Григорьевны.
- Конечно, я большим умом похвастать не могу, - начала она мягко
стлать, - но ведь на ясное дело, на чистую правду и малого ума достаточно.
Я бы на вашем месте обзвонила все гостиницы. А их всего-то четыре. Узнала
бы, где и в каком номере проживает Аркадий Михайлович Баранов, а потом бы с
понятыми к нему в номер. Если она с циркачами приезжала, то у вас-то повыше
чины найдутся. Можно и с начальником милиции... И - пики-козыри!
Ветошкин ухватился за этот совет, но тут же оставил его. О чем он
будет говорить с Барановым? Какие улики? И если действительно причина ее
ухода Баранов, то Алина не так глупа, чтобы поселиться с ним до развода.
Посидев, повздыхав, Ветошкин отправился к себе на дачу.
Потеря Алины для Ветошкина - серьезная утрата. Серьезная, но главная
ли? А что, если Алина вздумает наказать его за хитросплетенный обман
накануне намечавшейся поездки в заграничное турне? А что, если крысиное
предприятие Павла Павловича станет достоянием фельетониста?
Не забежать ли вперед, не предложить ли ей отступного тысяч этак...
Нет. Такой маневр может насторожить Алину. Может подсказать ей и то, о
чем она и не думает. Да и едва ли она что-то возьмет.
Ф-фу! Как омерзительно складывается жизнь Павла Павловича! Какая
зловещая тишина у него на даче! Неумолчные канарейки и те стихли, как перед
грозой...
XLII
Теперь все раздражало Василия Петровича. Не находя себе места, он
пришел к Прохору Кузьмичу, чтобы продолжить спор с отсутствующим Аркадием
Михайловичем. Василию нужен был этот спор. Ему хотелось обелить себя и хоть
в чем-то чувствовать свою правоту.
Не мог Василий взять и сразу признать правду Аркадия.
И он спросил:
- Так что же, Прохор Кузьмич, значит, душить всех поросят, резать всех
коз частного пользования, выдирать смородину?
Василий выпил совсем немного. Но жара, пустой желудок и усталость
расслабили его.
- Зачем же, Васенька, через край-то? Поросенок поросенку рознь...
Агафью из прокатного взять. Жалованьишко у нее сам знаешь какое. А детей
двое. И в ее поросеночке никакого капитализма нет, а чистое прибавочное
мясо к ее питанию.
- Но у нее же и коза...
- А как ей без козы, когда корм свой? Дети же. Не на продажу же, -
увещевал старик Копейкин.
- А дом? Свой собственный дом... Тоже капиталистическая отрыжка? Да?..
Но тогда половину Донецкого бассейна, половину Урала нужно обвинить в
отрыжке и половину рабочего класса назвать перерожденцами...
Копейкин и не предполагал, что ему придется растолковывать Василию
самое простое.
- Васенька, ну зачем же все мешать в одном корыте? Ну вот, скажем, у
меня тоже свой дом на Старогуляевской улице. Это моя квартира. Я его не
сдаю, прибытка от него не имею... Это - одно... А скажем, вот этот дом, в
котором я теперь живу, это - другое дело. Не прими, голубок, за обиду, а за
наглядный пример... И если, скажем, в Донецком, или Кузнецком, или в каком
другом бассейне рабочие люди живут в своих домах, так они для них, как,
скажем, калоши или пальто, житейская постройка, а не выжигательство в
корыстных целях. Или взять машину - "Волгу" там или "Москвич". Одни на них
ездят, а другие возят... Вот ведь о чем речь. Сережа, мальчонок, Агафьин
сын, которого ты чуть колом с забора не сбил, тоже двух крыс держит и двух
морских свинок. У него это радость, а у Ветошкина - мироедство.
- Значит, вы с Аркадием все понимаете и во всем разбираетесь? А я,
стало быть, нет? Так и запишем... Где у тебя топор? - спросил Василий.
- Зачем это тебе вдруг понадобился топор? - недоумевал Копейкин.
- Разобраться, понимаешь, немножко хочу в сущности микроскопического
капитализма... Вот он! - обрадовался Василий, увидев под лавкой топор.
- Ты что же это, Васенька, задумал?
- Не бойся, Прохор Кузьмич... Не бойся...
Василий с топором в руках направился в вольер курятника. Схватив там
первую попавшуюся курицу, он отрубил ей голову. На камне. То же он сделал
со второй, выбросив ее за сетку вольера. Птицы, почуяв неладное, подняли
дикое кудахтанье. Запах крови, подскакивающие в агонии обезглавленные куры
заставили живых стремительно перепархивать высокую изгородь вольера. Такой
прыти, такого лёта не бывало и у их диких предков.
Когда Василий отрубал голову петуху, прибежали Серафима Григорьевна и
Ангелина.
- В своем ли ты уме? В своем ли? - кричала Серафима. - Отдай топор!
Отдай топор! - просила она, боясь приблизиться к Василию.
Зато Ангелина вошла смело за сетку вольера и сказала:
- Милый мой, давай их прикончим завтра. Организованно.
Василий отдал топор Копейкину и примирительно сказал Ангелине:
- Я всегда знал, что ты любишь и понимаешь меня. Когда я вижу курицу,
у меня плачет свод и падают из него кирпичи... Но лучше бы их, проклятых,
прирезать сегодня!
Ангелина увела мужа в дом. Серафима, не на шутку струхнув, старалась
не попадаться на глаза Василию.
- Что с ним? Сколько выпили? - стала наступать Серафима на Копейкина.
А тот, почему-то вдруг тоже осмелев, сказал:
- Литру!
На столе между тем стояла единственная недопитая четвертинка
клюквенной настойки.
- Никогда я его таким не видывала. Неужели обвал свода на него так
подействовал? - хотела она выяснить причину буйства Василия.
Копейкин мудрил:
- Что считать сводом? Если то, на чем волосы растут и картуз носят,
так, пожалуй, этот свод сильно у него нагрет. И тебе бы, Григорьевна, не
помешало бы и коз, это самое... того...
Серафима оглянулась на дом, потом сказала:
- Не подрубал бы ты сук, на котором сидишь, Прохор Кузьмич.
А он не будь плох:
- Не о сучьях теперь думать надо, а о дереве, на котором они растут. А
я ни на чем не сижу. Я птица вольная! - Говоря так, Копейкин взмахнул
руками, как крыльями. - Порх - и нет меня тут...
- Так что же ты... и ты улететь хочешь?
- Курей жалко, Григорьевна. Нестись они без меня хуже будут!
Серафима Григорьевна уставилась на Копейкина, как щука на ерша. И рада
бы проглотить, да колючки страшат.
- Сегодня отдам я тебе яичный должок, Прохор Кузьмич. Не зажилю.
- Ну так ведь, - ответил Копейкин, - разве за тобой пропадет? Подожду.
Скрежеща зубами, злясь на уничтожающее ее бессилие, Серафима
Григорьевна отправилась в свинарник. В доме, пока не угомонится Василий,
показываться не следовало...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг