души, и молчала, когда чувствовала - надо молчать, и уходила, когда
знала - лучше уйти. Все ему было теперь о ней известно. Не известно было
лишь одно: она "засыпала", когда догадывалась - надо уснуть, но едва он
вставал, тихонько поднималась с постели и простаивала ночь у окна,
прислушиваясь к его почти бесшумным шагам в гостиной или улавливая изредка
его силуэт в темной аллее на фоне брызнувшего вдруг сполоха, и роняла на
подоконник, на руки, на грудь тихие, жгучие слезы.
Да, многое он узнал об Анне Васильевне, об Аннушке. А Земля, его
родная планета (о, теперь он понимал, что значит - его родная планета!)
так и останется навсегда заслоненной от него алмазами Плеяд, рубиновыми,
зелеными и голубыми лучами других звездных куч, которые всегда влекли его,
казались чище, прекраснее, нужнее всего остального. Казались. Как это
верно! К а з а л и с ь...
Теперь он должен был искупить свою вину перед людьми, перед Землей. И
он ее искупит.
Конечно, умирать было страшно и умирать не хотелось. Тем более, что
никто на Земле никогда не узнает, что грозило планете и кто ее спас. А
иначе нельзя. Но ведь, быть может, в том и состоит искупление - не столько
в самой смерти, сколько в безвестности подвига. В покое для Земли, в
покое, которого никто и ничто не нарушит?
Так рассуждал сам с собою Борис Андреевич и постепенно обретал
равновесие и спокойствие, необходимые для совершения Миссии. И, возможно,
обрел бы, наконец, их вполне, если бы не наплывали на него порой прежние
сомнения. Тогда опять виделась ему ловушка, в которую он уже сунул руку, а
еще чуть-чуть - сунет и голову. Даже в обоих вариантах их с Ильей Ильичем
плана находил он какие-то пугающие неясности и неувязки и думал: а не
потому ли они допущены, что слишком энергичный господин Обломов считает
его, Кудряшова, то ли глупым дитятею, то ли законченным простофилею,
готовым очертя голову броситься на любую приманку, в любую авантюру,
которую Илья Ильич гордо поименовал бы "предприятием".
Даже то обстоятельство, что господин Обломов ни одного лишнего раза
не заговорил ни о грозящей им обоим смерти, ни о предстоящих - даже в
лучшем варианте! - неминуемых опасностях, настораживало Бориса Андреевича.
Однако же, насторожившись, он тотчас принимался корить себя, упрекая в
несправедливости и безжалостности: ведь и Илье Ильичу грозили и те же
опасности, и та же смерть, но если Борис Андреевич шел на это ради
спасения своей родной планеты, то Илья Ильич, при всей гуманности его
побуждений (если таковые действительно имелись), решался на предательство
своего мира. Более того: окажись на корабле капитан или кто-либо из
экипажа, ему пришлось бы погубить их, своих сотоварищей. И ради чего? Ради
гуманизма? Ради спасения чужой планеты?
Но тут Борис Андреевич спотыкался в своих размышлениях, подставляя
себя на место Ильи Ильича. Случись с ним такая оказия, разве пожалел бы он
себя и еще двух-трех злодеев во благо спасения пусть и чужой, но разумной
жизни? Нет, не пожалел бы. Пусть и мучительно было бы, однако решился б на
все. Что ж? Значит, Илья Ильич не кривит душою? Выходит, что так. А о
смерти он, быть может, не заговаривает лишь потому, чтоб не бередить душу
Бориса Андреевича. И себя. Ему ведь тоже должно быть жутко в преддверии
небытия. Но коли все так и есть, то, видно, очень силен и крепок духом
господин Обломов. Без колебаний готов пойти на верную гибель, да еще в
такой момент, когда для любого мужчины жизнь становится сокровищем
бесценным: прозревший на пороге небытия Борис Андреевич видел, как
зарождается любовь между господином Обломовым и Машенькой. Ах, сильный
все-таки человек Илья Ильич! И силой своей (возможно, сам того не
сознавая) крепко поддерживает Бориса Андреевича, исцеляет, пусть хотя бы
на время, от сомнений и помогает проникаться сознанием величия предстоящей
Миссии.
Твердо о дне предприятия они не договаривались, и Борис Андреевич,
когда его не терзали сомнения и он не видел во всем подвоха, умел оценить
чуткость и деликатность господина Обломова: зачем заранее подсчитывать
часы и минуты, остающиеся до, возможно, вечной разлуки, зачем позволять
сердцу заранее и бесполезно истекать кровью, а глазам - с тоскою следить
за любимыми существами и - не приведи господи! - натолкнуть их на мысль о
грядущей беде? Нет, лучше уж так, как предложил Илья Ильич: однажды он
подаст знак, и они тотчас соберутся и уедут.
И вот роковое утро настало: Илья Ильич вышел к завтраку, повязавши
под апаш зеленый шелковый платочек наподобие галстуха. Борис Андреевич
нашел в себе силы с достаточным спокойствием и не торопясь скушать яичко
всмятку и, принявшись за кофе со сливками и гренками, промолвить без
малейшей дрожи в голосе:
- А не пора ли нам, Илья Ильич, совершить, наконец, поездку в
обсерваторию? А то вот все бегали по лугу за бабочками и летнее
солнцестояние пропустили. Теперь, грозы, видно, миновали. Ночи, похоже,
ясные будут, а мы все прыг да скок, и опять время упустим!
Марья Андреевна возмутилась: а как же дамы? им что - разве не
интересно? Анна Васильевна промолчала. Костенька и Наташенька дуэтом
пропищали: "И мы хотим!". M-lle Nadine шикнула: "Plus bas, les enfants!",
и Борис Андреевич, уже окончательно взявши себя в руки, велел заложить
пролетку сразу после завтрака.
Борис Андреевич, готовый, казалось, решительно ко всяким
невероятностям сказочно развитой техники, все-таки воспринял прибытие на
корабль как чудо, хотя не признался в этом ни Илье Ильичу, ни даже самому
себе. Да и мог ли он среагировать на происшедшее по-иному? Когда они в
катере, похожем на громадную ампулу, могущую при необходимости становиться
абсолютно невидимой, вознеслись высоко-высоко в небеса, покружили там, а
Илья Ильич поколдовал над какими-то странными приборами, перед ними, на
пустом, казалось, месте возник вдруг серый продолговатый проем, и они,
скользнув в него, очутились внутри округлого, слабо освещенного зала, где
в прозрачных отсеках стояли два катера - точные копии того, на котором они
прилетели. Борис Андреевич увидел, как под их суденышком сдвигаются узкие
створы, образуя пол отсека. По краям его замерцали тревожные багровые
огни, и Илья Ильич, ласково и успокоительно коснувшись руки Бориса
Андреевича, сказал, что с выходом надо погодить, пока огни не погаснут -
сейчас сюда подается воздух. Потом Илья Ильич откинулся устало на спинку
пилотского кресла и проговорил с каким-то удивительным вздохом:
- Ну вот. Опоздали. Не мы первые.
Борис Андреевич не понял, чего больше было в его вздохе и словах -
облегчения или горечи, но тем не менее былые сомнения опять шевельнулись в
нем.
Багровые огни уже погасли, рядом с катером заструилась, блекло
переливаясь, рифленая лента из какого-то непонятного материала. Илья Ильич
тоном приказа сказал:
- Выходить, быстро!
Борис Андреевич выскочил вслед за ним на медленно скользившую
дорожку. На душе у него стало совсем смутно от резкости Ильи Ильича, но
тот, пока лента везла их к выходу из эллинга, говорил уже обычным своим
тоном, правда, не без некоторого напряжения:
- Капитан уже здесь. Земное имя его - Пол Китс. Он работал в Англии.
Вон тот катер - его. Второй связист Натти Бумпо тоже прибыл. Он исследовал
Соединенные Штаты Америки. Так что, как видите, действовать нам придется
по второму варианту.
Дорожка привела их в небольшую камеру, и здесь им пришлось недолго
обождать: из крошечных отверстий в стенах их обдувало плотными струями
воздуха, содержавшими, как пояснил Илья Ильич, некоторые добавки,
освобождавшие путешественников от микроорганизмов чужой планеты.
Наконец внутренняя дверь раздвинулась, и они вышли в коридор.
- Ну, друг мой, - сказал господин Обломов, - теперь приготовьтесь; я
постепенно приобретаю свой натуральный вид. Вглядитесь: очевидно лицо мое
уже утратило румянец. - Он выдержал небольшую паузу и усмехнулся: - Ну
как? Замечаете?
Борис Андреевич кивнул - щеки Ильи Ильича и вправду стали
зеленовато-серыми.
- Еще раз напоминаю вам, - продолжал тот, - когда станете принимать
через транскоммуникатор бетианскую речь, постарайтесь не подавать виду.
Никаких реакций! Иначе погубите все!
Илья Ильич говорил уже шепотом, так как они подходили к
кают-компании.
При их приближении дверь в стене раздвинулась, и они, переступивши
порог, застыли: вместо двух мужчин там было трое, все рослые, крепкие, но
у двоих кожа отливала изумрудной зеленью. На лицах сидевших в салоне
дружно отразилась целая гамма чувств: недоумение, раздражение,
недовольство.
Первым нашелся Илья Ильич:
- Разрешите доложить, капитан! - отчеканил он по-французски. -
Штурман Илья Ильич Обломов прибыл. Задание выполнено. Позвольте
представить вам нашего гостя, астронома Бориса Кудряшова, его убеждения
таковы, что я решился пригласить его к нам. Месье Кудряшов выдающийся
ученый, и ему интересно и полезно будет ознакомиться с нашим миром.
Капитан, седовласый красавец, кивнул. Лицо его уже было спокойным, -
но и только: удовольствия оно не выражало.
- Знакомьтесь, - сказал капитан. - Натти Бумпо, наш второй связист, и
его американский друг Эдди Скотт. Эдди занимается проблемами
беспроволочной связи и желает пополнить на Бете свои знания. Пока не
прибыли остальные, прошу вас, угощайтесь! - Пол Китс указал на столик, где
были расставлены высокие бокалы с разноцветными напитками. - Не
беспокойтесь: алкоголя - ни капли. Просто - укрепляющие, взбадрива... -
Тут капитан прервался и глянул на небольшой, усыпанный разноцветными
кружочками и кнопками пультик в стене кают-компании.
Остальные невольно посмотрели туда же. В верхнем ряду пультика горели
три кружочка, теперь ритмично мерцал четвертый.
- Итак, прибывает Тацуо-сан, по судовой роли - второй пилот.
Интересно, тоже в компании с другом или в гордом одиночестве? - то ли
насмешливо, то ли заинтригованно промолвил капитан; во всяком случае на
лице его мелькнуло некое подобие улыбки.
Остальным, видимо, вообще было не до веселья: Эдди сжал свой стакан в
мощной ладони так, что, казалось, вот-вот раздавит, Натти Бумпо и Илья
Ильич все больше наливались зеленью, а у Бориса Андреевича даже похолодело
внутри от надвигавшейся и теперь неминуемой уже беды.
Спустя несколько - секунд? минут? - дверь кают-компании раздвинулась,
послышалось приглушенное японское лопотание - в коридоре, очевидно,
спорили. Наконец в салон один за другим вошли двое японцев примерно одного
возраста, оба в кимоно, гэта и таби - все, как положено, только один был
повыше, цвет лица имел серовато-зеленый и черты его постепенно будто бы
расплывались, менялись едва уловимо, - несомненно, то и был второй пилот.
Оба поклонились на японский манер.
- Сёта-сан, всемирно известный физик и математик, - представил
Тацуо-сан своего гостя.
Сёта-сан опять поклонился и ответил:
- Вы слишком добры ко мне, сэнсэй!
- Рад приветствовать вас, Сёта-сан, на нашем корабле! - едва заметно
ухмыляясь сказал Пол Китс. - Должно быть, Тацуо-сан уговорил вас
понаблюдать, как изменяются законы физики при больших скоростях? Милости
просим! Прошу вас к столу. Пока прибудут остальные члены экипажа, надеюсь,
тоже с гостями, подкрепимся напитками, а там и обед подадут.
Следующим прилетел Жюльен Сорель, первый пилот, элегантный молодой
человек. Его появление в салоне предварило прелестное белокурое создание в
безукоризненном дорожном платье жемчужно-серого цвета.
Уж этого-то никто не ожидал! Скорее они готовы были увидеть здесь
негра верхом на белом медведе, индейца с копьем или ожившую мумию фараона,
но только не женщину. И тем не менее ее приход несколько снял напряжение.
Мужчины вскочили, отрекомендовались.
- Мадемуазель Жермен Пуатье, ученица Камилла Фламмариона, -
представил свою спутницу Жюльен Сорель. - Мадемуазель изъявила желание
познакомиться с астрономией поближе. Так сказать, пощупать звезды своими
ручками.
Кое-кто из мужчин вежливо хохотнул, а Борис Андреевич так и расплылся
в улыбке, хотя и запутался вовсе, не зная, радоваться ему встрече или
наоборот. Жермен тоже его узнала, и в ясных ее глазах отразилось почти все
то, что испытывал он. И все же с завидным хладнокровием она протянула ему
руку:
- Месье Кудряшов! Какая приятная неожиданность! Сколько же мы с вами
не виделись? Почти полгода... Профессор до сих пор вспоминает ваш
доклад...
Мадемуазель Жермен хотела сказать еще что-то, но ее прервал
негромкий, но строгий окрик по-бетиански, и опять в ее глазах и в глазах
Бориса Андреевича отразилось одно и то же чувство. То был испуг.
Транскоммуникатор четко донес до Бориса Андреевича смысл окрика: "Сидеть
на месте!" Стараясь не выдать себя, он окинул взглядом кают-компанию.
Очевидно, приказ командира относился к Илье Ильичу - тот с виноватым видом
усаживался в кресло, а Пол Китс продолжал уже по-французски и совсем
другим тоном:
- Прошу простить меня за резкость. Но, дорогие гости, строгая
дисциплина - первая заповедь на корабле, а приказ командира - что слово
божие. Поэтому все же дождемся Вильгельма Мейстера, второго нашего
связиста, а уж потом покажем всем корабль.
Однако слова Пола Китса не сняли напряжения, охватившего
кают-компанию. Жермен Пуатье опустилась на диван между Борисом Андреевичем
и Жюльеном Сорелем, никто больше не вставал, не шевелился. Разговор велся
по-французки и очень вяло - просто перебрасывались редкими репликами о
вкусовых качествах разноцветных, не знакомых землянам напитков.
Борис Андреевич был крайне удручен. Очевидно, его прежние опасения
имели под собой почву, а он, отринув врожденную свою рассудительность, как
последний глупец попал в западню. То, что угодил в ловушку не он один, а и
другие земляне, угнетало еще сильнее. Ему почему-то казалось, что он
ответствен за всех и оттого тяжесть на сердце возрастала стократно.
Предпринять что-либо немедленно и в одиночку было невозможно, так же, как
и сговориться со своими. И что же теперь? Теперь "зеленые" повезут их на
свою планету, посадят в зоопарк или начнут изучать в лабораториях, как
морских свинок, а тем временем армады военных кораблей ринутся к Земле...
Боже правый! Попасться так нелепо!
"Спокойно! - прозвучало у него в мозгу. - Произошло какое-то
недоразумение. Все уладится. Только спокойно!"
Борис Андреевич глянул на Илью Ильича (или как его там?!), но тот
смотрел в сторону.
Тем временем зажегся ровным алым светом последний в верхнем ряду
кружочек: прибыли второй связист Вильгельм Мейстер и математик, создатель
еще одной неевклидовой геометрии Курт Келлер. Представление происходило до
нелепости торжественно, так как в салоне было совсем тихо, только Сёта-сан
едва слышно и очень быстро и взволнованно шептал что-то на ухо Тацуо.
Тацуо-сан теперь совсем уже не походил на японца - лицо его приобрело
черты обычного среднеевропейского типа и, как и у других его однопланетян,
отливало изумрудной зеленью. По всему было видно, что Сёта-сан говорил ему
что-то чрезвычайно неприятное, с чем Тацуо никак не мог согласиться.
Когда Вильгельм Мейстер и Курт Келлер сели, Пол Китс обратился к
собравшимся:
- Дорогие гости, прошу вас оставаться на местах. Механические слуги,
или как мы их называем, автомы, сейчас накроют стол для обеда, а затем мы
покажем вам корабль. Экипажу перейти в рубку управления!
Капитан первым покинул кают-компанию, за ним, не очень-то охотно,
потянулись остальные "зеленые".
"Спокойно, спокойно!" - принял по транскоммуникатору Борис Андреевич.
Переборка рядом с пультиком раздвинулась, оттуда выкатились два
странного вида зеленых создания; спереди на их круглых головах имелось по
две щели - верхняя была длиннее и голубовато светилась. Создания (видимо,
это и были автомы) бесшумно, не обращая внимания на гостей, принялись
хозяйничать в кают-компании.
Земляне, стараясь сохранять спокойствие, сидели на своих местах.
Только Сёта-сан отошел в дальний угол и отвернулся к стене.
На расстоянии транскоммуникатор воспринимал и передавал речь не так
четко - возможно, мешали слишком плотные и, скорее всего, герметичные
переборки, но как бы то ни было, а до Бориса Андреевича доносилось далеко
не все, причем почти ничто не воспринималось в словесном выражении, чаще
слова были размыты эмоциями. Он напрягался, стараясь понять, о чем идет
речь в рубке. На лицах других землян тоже проступало напряжение, Жермен
коснулась его руки, и ему показалось, что глядит она затравленно и
обреченно.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг