огромным трудом. Сейчас никакого выхода из сложившейся едкой ситуации вообще
не было видно. Перекурка только и делал, что выпячивал нервно кадык и фыркал.
Его словно заперли в тесной клетке, хотя на перроне было совершенно немного
народу.
"Беспорядок!" - с досадой подумал Павел Ефимович.
Подростки, терзавшие котенка, наверное, от безделья спрыгнули прямо на
пути и, не переставая ржать, уселись тесным кружком возле одной рельсы.
Снегопад усилился, и плохо было видно, что они там делали, подталкивая друг
друга со злостным азартом, копошась и дыша во все стороны табачным дымом. Так
они возились минут пять, потом один, привстал, посмотрел пристально вдаль и
сказал: "Скорей давай!" Шпана быстрее зашевелилась, и через миг все они
сорвались с места и ловко вскарабкались обратно на перрон. У некоторых из них
щеки просто горели то ли от мороза, давно пронявшего весь вокзал, то ли от
проделанной работы.
Они, отмахиваясь от снежных атак и перебрасываясь редкими бранными
фразами, внимательно наблюдали за извивающимся котенком, туго привязанным к
холодной рельсе!
Помятое, замерзшее животное хрипло пищало, уже не взвывая высоким
фальцетом. Котенок глупо глядел глазками с дико расширенными от недостатка
света зрачками, вертел во все стороны головкой, стараясь понять, что с ним
произошло, и слабо дергал одной свободной лапкой. Ветер принес далекий свисток
опаздывающего электропоезда, и снежная мгла где-то вдалеке подернулась
желтоватым световым пятном. Подростки курили и ухмылялись. Казалось, последний
отблеск человечности давно и безвозвратно сошел с их шелушащихся лиц. "Надо
было, блин, его с крыши спустить", - сказал один, поднимая брезгливо верхнюю
губу, и сивушный перегар далеко разнесла белесая вьюга. Другой сел на корточки
и ответил: "В следующий раз..."
Важный господин в дорогой дубленке с солидным и бесстрастным лицом,
стоящий неподалеку, поморщился и сделал вид, что не заметил этого зверского
варварства. Вдруг раздался скрип железных колес на стрелке. Господин вздрогнул
и отошел прочь. Какая-то горбатая старуха перекрестилась и, крикнув пацанам:
"Изверги!" - тоже убежала на другой конец перрона. Молодой человек стоящий тут
же в сторонке просто молча отвернулся.
Как может в считанные минуты разыграться метель! Она будто выжидает, копит
свою пронзающую силу, а потом в одно мгновение начинает рвать и метать, и уже
ничто не может ее остановить! Эта ведьма бросается на каждого встречного и
вгрызается в его косточки, она вздымает снег и пыль, перемешивая их в мутную
массу, и кружится в своем стонущем вихре, и мечется из стороны в сторону
беспорядочными зигзагами. Она не дает спокойно ложиться на землю падающим
снежинкам, сдувая их куда-то вбок или насильно поднимая снова в черное
беззвездное небо!
Перекурка оторопело таращился на беспомощного котенка, который прекратил
совсем уже мяукать и лишь часто-часто дышал. Он сначала вовсе не понял, что
сделали пьяные подростки, и решил не обращать на их проделки никакого
внимания, продолжая привычно фыркать и повторять про себя: "Форменное
безобразие! Беспорядок прямо какой-то..." - но, услышав истошные крики
беспрестанно крестившейся старухи, вытянул кадык и внимательнее вгляделся в
происходящее. Павел Ефимович долго соображал, прежде чем маленькие глаза его
раскрылись необыкновенно широко, и он даже перестал фыркать от такого зрелища.
Его будто током шарахнуло.
Страх перемешался в нем с неведомым раньше чувством досады и
безысходности, сердце его застучало в ребра, а в ноги, казалось, кто-то налил
свинца. Ветер безбожно трепал коричневое пальто.
Вроде и не было многих лет педантичной работы, точных чертежей,
беспрецедентного распорядка и режима, утреннего бритья и чистки шеи с мылом,
совсем забылись некогда злорадные шутки Мишки Роликова и приятные буфетные
мечты: словно толстая пелена на минуту спала с глаз Перекурки! Повернулось
что-то в его угловатом теле, затрепетало! Одним ударом вышибло из его сознания
всю прошлую жизнь это страшное зрелище, этот маленький дрожащий зверек,
пугливо озирающийся по сторонам и нигде не находящий помощи, привязанный к
стали посреди бледной ноябрьской мги, рядом с людьми, невидящими или
любующимися его горем!
Вдали показались два светящихся глаза жуткой, по воле судьбы опаздывающей
электрички. Пути озарились жестким приближающимся светом. Что-то тяжелое опять
настойчиво стало заволакивать взгляд Павла Ефимовича, даже тихо говорило ему:
"Это судьба... Так должно быть..." Невыносимо тянуло это старое громоздкое
чувство отвернуться... Перекурка отвел уже взгляд от рельс и стал поворачивать
голову, как мельком увидел шальные глаза подростков, горящие жестоким
интересом. И вновь ошарашило его это непривычное очень большое чувство,
названия которому он не знал! Он, как беркут, расправил плечи и молниеносно
глянул на существо, и вдруг увидел раньше им как-то не подмеченное: этот
маленький котенок был так странно распластан по рельсе, что слегка походил на
крохотного человечка, с ручками, ножками и небольшой головкой...
И представился почему-то Павлу Ефимовичу загнанный в угол, испуганный и
обреченный человек, раздавленный судьбой, проклятый другими людьми, забывший
счастье и радость, незнающий дружбы и любви, человек, которому дальше некуда
идти и остается только безнадежно молча ждать, ждать и видеть, как миллионы
других мелькают мимо, не замечая его, проходя сквозь него, не говоря ни слова,
и растворяется медленно такой человек, тает, подобно протуберанцу,
оторвавшемуся от солнца, оставленный и забытый всеми!
Как дикий вепрь бросился Перекурка вперед, не обращая внимания на
растрепавшуюся шевелюру. С нечеловеческой силой дернул он за край прочной
капроновой бечевки, которой был примотан котенок. Нет! Слишком крепко и
надежно держала цепь своего пленника! Узел был затянут до неимоверности! В
одно время раздался душераздирающий визг кота и электрички, начавшей
тормозить. Обледенелые пальцы еще раз рванули капрон - только еле заметная
боль в руках! Разодранная добела кожа...
Страх охватил Перекурку, полностью, спазматически сжав сердце! Маленький
живой комочек смотрел на него ошалелыми глазками и продолжал подергивать
свободной лапкой. Это была жизнь!!! А времени оставалось катастрофически мало,
хоть оно и тянулось, словно каучук. Вьюга неистово рванула вдоль земли, задрав
воротник пальто и кольнув снежной пылью в глаза! Звуки слились в один томный
гул в ушах, руки тряслись, тело знобило, а тугая веревка, подобно воплощению
безысходности разделяла всю эту осеннюю ночь напополам! Близко желтые глаза...
"Сейчас..." - почему-то мелькнуло в потерянном сознании Перекурки, и он,
корчась от тупой боли, просунул окровавленные пальцы между рельсой и витой
бечевой. Вокруг все подернулось искрящейся рябью, где-то раздался отчаянный
кошачий крик...
Один рывок! Пролетающий лязг тормозов, быстро утихающий рядом слева... или
справа, и - все.
Аритмично качались узоры проводов, и подвешенные к ним давно хромированные
фонари играли причудливые пантомимы на опустевшем асфальте, будто дергая тени
за прозрачные нити. Теплый свет слабо пробивался из окна диспетчерской,
расположенной на втором этаже узкого квадратного здания, похожего на
средневековую башню. Там кто-то двигался, но за стеной хлопьевидного бурана
ничего толком нельзя было разобрать. Одиноко промчался короткий тепловоз,
отстучав колесами свою запоздалую концертную партию. У края путей черным
пятном колыхался кленовый кустарник, то показывая сетчатую крышку, прячущую
под собой электрические внутренности железнодорожной стрелки, то прикрывая ее
своими ветвистыми лапами, на которых почти не осталось листвы. Издалека
доносился скрип плохо смазанной двери гаража и рокот мотора грузовой машины.
Рядом с голым перроном стоял одинокий человек, прижав что-то к груди. Его
непокрытая голова вся была облеплена мокрым снегом, и от этого он казался
седым. Озноб жестоко тряс его угловатое тело, а обесцветившиеся губы что-то
бессвязно шептали. Вокруг маленьких его глаз блестел лед. "Вот ведь как
бывает, - думал он, - несправедливо. Буран-то больно сильный. Да и на
электричку опоздал... Сплошной беспорядок творится!" Он, пыхтя, залез на
платформу и втянул голову неестественно глубоко в воротник коричневого пальто.
Все думал и думал Павел Ефимович о чем-то, а его околевшие, разбитые руки с
запекшейся кровью на пальцах, которые раньше держали только карандаши да
ластики, крепко прижимали к зеленой гимнастерке дрожащего, но тихонько
мурлыкавшего котенка.
И пусть кричит метель своим спертым голосом гиены, пусть рыдает она своими
хладными слезами, пусть бьет одурело по щекам длинными ладонями, и грызутся
повсюду перевернутые отражения людей друг с другом, как дворовые псы из-за
объедков, и глядят пьяными ненавидящими взорами в никуда, все равно будет еле
слышно мурлыкать ушастый зверек под упругим коричневым пальто, закрытый от
холода теплыми человеческими руками!
В этот день Павел Ефимович гораздо позже обычного вошел своим размашистым
шагом в родной подъезд. На лестнице он услышал оживленный спор, а так как
лифта в доме не было, то ему необходимо было пройти через самый его эпицентр.
На освещенной бледным светом длинной ртутной лампы площадке второго этажа
громко разговаривали друг с другом две бабы, которые были настолько же молоды,
насколько стройны. А именно: одна еле помещалась в дверном проеме, откуда
пугливо высовывала голову с туго скрепленным на затылке пучком пепельных
волос, а вторая, ни на йоту не уступавшая в ширине первой, размахивала руками,
стоя в опасной близости от лестницы, по которой предстояло подняться наверх
Перекурке.
Ту, кто яро махала ручищами, звали бабкой Аней. Будучи первой сплетницей в
округе, она знала гораздо больше, чем, к примеру, Альберт Эйнштейн или
академик Сахаров. В любой области жизни сверкала она своей эрудицией, не боясь
сойтись tet-a-tet хотя бы и с самим дьяволом. И заткнула бы его за пояс!
Цветастый платок картинно облегал крупную седую ее голову, а темный плащ,
заплатанный во многих местах, с трудом охватывал серьезный объем стана.
"Да, да! Представляешь, эта херова сноха захотела всю квартиру захапать! -
кричала бабка Аня голосом с хрипотцой, но не лишенным того своеобразного
тембра, к которому невольно прислушиваешься и часто бессознательно находишь
его убедительным. - Так та Кирюху-то, что на пятом живет, позвала: мол, в ЖЭУ
пошли, - а та давай орать! И по морде его! Да, да, по морде!"
Другая баба с тугим волосяным коконом на тыльной части головы понимающе
поддакивала, цыкала и приговаривала, слегка шепелявя: "Вот ведь ведьма!" Ее
называли кто Марьей Сергевной, кто Дарьей Петровной, но она никогда никого не
поправляла, а только кивала в ответ и сахарно улыбалась, поэтому настоящего ее
имени никто решительно не знал. Эта Марья-Дарья соглашалась со всяким,
независимо от того, что ей говорили: скажут, Иван, дескать, - дурак, значит -
дурак; скажут - умен, будет для нее умен. Очень многие любили эту сладенькую
сочувствующую улыбку и находили в ней единственную поддержку и опору в жизни.
"А сколько, ох-ох, дочурка-то ее потерпела, Анна Васильевна, ох-ох-ох!" -
причитала Дарья-Марья, доверительно глядя в глаза бабке Ане, и утирала пот,
обильно выступавший на носу и верхней губе. "Да что дочурка! Вот хахаль ее -
тот, что еврейчик - вот он-то получал! Да, да! Прямо по глазам, дура,
хлестала! Да, да, по глазам!" Глубоким, отрывистым эхом отдавалась в темном
подъезде эта громкая и содержательная беседа Марьи Петровны с бабкой Аней.
Павел Ефимович никак почему-то не хотел попадаться на глаза падким на
словоблудие старухам, и попытался было быстро прошмыгнуть мимо них,
поддерживая одной рукой за пазухой кота, уже окончательно предавшегося флегме.
Но то ли слишком неожиданно и бесшумно выскочил он из лестничного мрака, то ли
очень уж увлеклись бабы своими дебатами, но когда Перекурка появился в
пределах видимости Марьи-Дарьи, та вздрогнула и завизжала во всю свою бабью
глотку. Вслед за ней тут же взвыла и бабка Аня, отшатнувшись к стене и
выставив вперед руки, а бедный Павел Ефимович на всякий случай быстро втянул
голову в плечи и замер на месте. Вой продолжался секунд десять, пока бабы не
увидали, что перед ними не маньяк-насильник, а всего лишь неразговорчивый
чертежник с третьего этажа.
Первой опомнилась бабка Аня и приняла привычную неприступную позу,
Марья-Дарья еще долго пялилась на Перекурку из своей щелки, не решаясь
полностью отворить дверь.
- Психопат! Разве так можно?! - горячо набросилась бабка Аня на Павла
Ефимовича. - Давеча Толька, что столяром в столярке работает, так вот пугнул
нашу Валентину Дмитриевну, шутя, мол, говорит, так у нее вторую неделю веко
дергается! Да, да прямо на левом глазу!
- Ох, - только и добавила Марья-Дарья, постепенно показывающаяся из своей
засады, поправляя кофту на груди, будто чего-то невыносимо стеснялась.
- Нынче всяких психов полным-полно развелось! - горланила бабка Аня,
обращаясь уже снова к Дарье Петровне. - Один вон, говорят, у нас в роще штаны
скинул и так, прям в исподнем, гонялся за Машкой, которая рыжая-то, насилу,
говорят, ноги унесла! Да, да, прям в семейных трусах, говорят, и бегал! А у
тебя, Прохор Ефимыч, случаем, нет рублей десять взаймы, а? - сказала она
вдруг, повернувшись к Перекурке. - А то вот у меня порошок стиральный
кончился, а пенсию-то не дают, сволочи!
- Порошок ведь два двадцать стоит, - ответил Павел Ефимович, дернув
плечами от подступившей неловкости.
- Эх ты и скотина! Жид! - подбоченясь, заявила бабка Аня. - Жалко - так и
скажи! Морда жидовская! Жид!
- Да мне не жалко... - начал Перекурка, опять втягивая голову в плечи.
- Иди, иди, еврейский дух! А то нарисовать чего-нибудь не успеешь! Давай,
давай! Черти, черт!
Павел Ефимович отвернулся и стал подниматься по лестнице, перешагивая
сразу через три ступеньки. "Зря она так..." - думал он, отпирая свою дверь. А
вслед неслись бессмысленные потоки ругани, исходившие от разгневанной бабки
Ани, и оханья со всеми соглашающейся Марьи-Дарьи. Как страшно иногда и
бесполезно спорить с невеждой, у которого недостаток известных умственных
качеств компенсируется излишками наглости и самоуверенности. Но, закрыв за
собой дверь, Перекурка уже не слышал привлекательного тембра бабки Ани и очень
скоро забыл обо всем этом казусе, тем более что у него теперь появился новый
пушистый друг.
Павел Ефимович решил дать этому милому мяукающему созданию изысканную и
грациозную, по его мнению, кличку - Кохинор, ведь именно так называлась
чехословацкая фирма, изготавливающая его любимые карандаши.
Весь распорядок дня уже был безвозвратно нарушен, и от этого Перекурка
чувствовал ужасный дискомфорт и даже своего рода недомогание. Стала болеть
голова, да к тому же из памяти никак не могла выветриться недавняя вокзальная
сцена. В ушах у Перекурки до сих пор стоял стальной визг тормозов. Пока он
тщательно мыл и дезинфицировал крепко пострадавшие кисти своих рук, голодный
Кохинор со старанием первоклассной ищейки обнюхивал местность, граничащую с
холодильником.
Мокрый нос тыкался в плинтусы, попадая туда, куда нога Перекурки не
доставала, и поэтому вся усатая морда очень скоро покрылась паутиной. Кохинор
от этого обстоятельства сначала принялся усердно фыркать, потом завертел
головой и попытался передней лапой стянуть с себя сильно щекочущий
"респиратор", но не успел, и громко чихнул, испугавшись сам себя до смерти. Он
осатанело рванул было в другую комнату, да под лапками как назло оказался
совершенно скользкий линолеум, и неистовый галоп получился на одном месте. В
конце концов котенок остановился и тут же, забыв об испуге, свалился на бок и
начал играться со своим свалявшимся хвостом.
Зайдя на кухню, чтобы закусить, Павел Ефимович чуть не наступил на кота, о
котором уже успел подзабыть, и от неожиданности подпрыгнул на месте. Кохинор
боязливо забежал за холодильник и лег там, мигая изумрудно светящимися
глазами. "Вот безобразие", - вслух сказал Перекурка, поведя правой ноздрей.
После некоторого раздумья он добавил, глядя на два зеленых глаза, мерцавших
между компрессором и стеной: "Тебя, однако ж, нужно покормить".
Чем обычно кормят котов, Перекурка абсолютно не знал и решил начать с
вермишели. Кохинор решительно отвернулся. Следующая попытка была более удачна:
на бутерброд с колбасой пушистый набросился, словно лев, быстро уничтожив два
куска докторской. Павел Ефимович, засмотревшись на смачно исчезавший ужин
кота, чуть было не забыл про свой собственный. Любимая тарелка нашего
уставшего за этот вечер чертежника тут же наполнилась, да с солидной горкой. И
пока он прилежно ел вермишель по-флотски, вдоволь насытившийся четвероногий
его друг неторопливо прошелся по самой середине кухни, с огромным чувством
собственного достоинства нанес на карту пола великолепное желтоватое озеро и
уселся на берегу его с тем, чтобы почистить лапкой свою симпатичную
физиономию.
Кстати, новый сожитель Перекурки был из числа тех котов, которых в больших
количествах можно встретить в любое время года на улицах каждого приличного
города. Окрас его, серый с черными мазками, ничем не отличался от окраса тысяч
бродячих братьев, тех, что мы обычно гоним от себя, опасаясь лишаев или какой
другой заразы. По толщине Кохинор уступал, пожалуй, крупной крысе, но, как и
все котята, он был исполнен жизненной силы и энергии.
Тем временем, закончив трапезу и шумно выпустив воздух из носа, Павел
Ефимович удовлетворенно встряхнул плечами и заявил, обращаясь, видимо, к
самому себе: "А поесть - это все-таки хорошо!" На него нашла привычная
вечерняя леность. Прошедший день заключал в себе враз столько непредвиденных
обстоятельств, что во всех членах Перекурки чувствовалась какая-то резиновая
тяжесть, которая утроилась после приема пищи и требовала скорейшего отдыха; да
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг