Прежде всего надо было узнать, почему, забыв все нынешние языки, он
вспомнил этот. Изучал ли он его когда-нибудь? Или мы тут имеем дело со
своеобразным проявлением родовой памяти?
- А она существует?
- Вне всякого сомнения. И не только у человека, но и у животных. Что
такое инстинкт? Ну, вот так... Выяснить, изучал ли Панаит этот язык,
оказалось довольно легко. Не изучал. А вот происходит ли он от того
племени, доискаться было очень сложно.
- Неужели все-таки доискались?
- Да, но, как видишь, очень нескоро. Дело-то старинное. Этим занимались
этнографы, анатомы, физиологи, цитологи, генетики. Когда они изучали
строение организма, хромосомы, гены, им стало почти ясно, что его
отдаленные предки принадлежали к этой народности.
- Почти? Не наверняка?
- Этого и не требовалось. Ведь подтверждение - язык. Ну и теперь
начинаем лечить.
- И вылечите?
- Не знаю...
- Постой, - спохватился Жан, - я ведь не так уж редко бывал... Но ни
ты, ни кто другой не говорили мне об этих исследованиях.
- Собственно, и теперь не следовало бы, - заметила врач, - чтобы не
внушать тебе преждевременной надежды.
- Хорошо, не буду надеяться, - не очень искренно сказал Жан. - Так что
же вы намерены предпринять?
- Видишь ли, еще в двадцатом столетии установили, что носитель памяти -
рибонуклеиновая кислота мозговых клеток. Только тогда еще не умели
дифференцировать и изменять ее тончайшее строение. Теперь уже известно,
что один состав несет в себе индивидуальную память, а другой - родовую. И
даже больше: состав дифференцируется в зависимости от количества минувших
поколений, только количество это, разумеется, не определяется с точностью
до единиц, а в десятках и сотнях. Вот почему надо было установить, какой
вид памяти у Панаита сохранился, а какой потерян. Теперь начнем лечить
препаратом рибонуклеиновой кислоты нужного состава.
- Я читал, - сказал Жан, - что такие случаи, как с ним, бывали и в
старину.
Не так ли?
- Да, в результате сильной физической или душевной травмы. Лечить тогда
почти не умели. Да и сейчас только начинаем. Опыты на животных дали
хорошие результаты. Но ведь головной мозг - это то, в чем человек меньше
всего схож с животными. Лечить будем, а гарантии, сам понимаешь... Если б
он только язык забыл, - продолжала Ли. - Но ты же знаешь. Кое-как его
удалось обучить французскому. И ты мог убедиться, что он не помнит ничего.
Лишился всех накопленных знаний. Ну вот ты всегда рассказываешь ему о его
прежней жизни...
- Да, но он слушает так, словно речь идет о ком-то другом. И учиться
чему бы то ни было ему страшно трудно, раз утеряны все прежние
ассоциации...
Жан вошел в небольшую комфортабельную комнату Панаита. Юноша только что
вернулся с прогулки и включил вещание. Передавали всеобщие известия.
Панаит с любопытством слушал. Вещание можно было слушать на любом живом
языке. А теперь оно было доступно Панаиту и на его языке: приемник
сочетали с переводной машиной, куда заложили древнее наречие. Жан услышал
короткие отрывистые фразы, быстрые, стреляющие слова, перемежающиеся
громкими придыханиями.
- Здравствуй, Панаит, - сказал Жан. - Почему же ты не слушаешь на
французском?
Юноша смущенно улыбнулся: ему легче было слушать на своем древнем
языке. Да и при этом многое не доходило до его понятия. А перевод -
примитивный: тот язык крайне беден.
- Как ты себя чувствуешь, Панаит?
- Хорошо, - сказал юноша, - только скучно.
- Что же ты делаешь?
- Копаю землю. Семена сажаю. Но нет треков.
- Каких треков?
- Ну, таких... Охотиться.
Очевидно, он имел в виду какое-то животное, для которого в современном
языке не имелось названия. Ясно было также, что впечатления отдаленнейших
предков преобладали в сознании Панаита над впечатлениями окружающей жизни.
Жану показалось, что теперь он может ухватиться за ниточку, чтобы
вытянуть из Панаита рассказ о жизни древнего народа, возможно,
подробности, еще неизвестные историкам. Но у Панаита в памяти опять все
спуталось, и он не смог продолжать разговор. Скоро Жан убедился, что хотя
они друг друга понимают, но говорить почти не о чем. Он понял и то, что
Панаит, хоть и сказал "хорошо", на самом деле страдает от одиночества.
Пусть он всегда среди людей, пусть уже до какой-то степени овладел одним
из распространенных языков, но общаться ему с людьми трудно.
Все же после этой встречи с Панаитом Жан почувствовал: за осторожными
словами Ли таится надежда.
Он думал о Мерсье, своем любимом учителе.
Думал о Герде.
С каждым годом Жан все более убеждался, что образ Герды постоянно
присутствует в его воображении. То первое впечатление, которое она
произвела на него там, на Земле, когда он встретился с ней в числе других
учеников Мерсье... потом совместный полет в межпланетном корабле...
выгрузка...
Страшная катастрофа на время стерла зарождавшееся чувство... нет, не
стерла, а заглушила... Затем работа вместе... ее внимательный взгляд,
который, как ему кажется, часто останавливался на нем... ее голос с
теплыми, порой даже ласковыми нотками... Это на самом деле так или ему
кажется?
Может быть, как это иногда бывает, он склонен принимать желаемое за
действительность?
Будущее покажет...
А пока ему радостно думать, что она, окончательно выздоровевшая, скоро
будет опять здесь.
Панаит! Вот кому тяжело.
Но Институт комплексной медицины уже совершил настоящее чудо с Гердой.
Значит, можно надеяться!
А вообще впереди столько захватывающе радостного! Как много уже сделано
для укрощения Венеры! И предстоит окончательная победа над ней.
Ну, а потом... очередь за другими планетами!
Эпилог Вот и приходит час моего расставания с далекими нашими
потомками. Я смотрю на них через громадную толщу лет, как смотрят с темной
улицы через окно в ярко освещенную комнату. Отчетливо вижу их, смотрю им
прямо в глаза, а они меня не видят.
Как хотелось нарисовать картину их безоблачного счастья!
В общем, они действительно счастливы. Но если быть правдивым,
безоблачной картины все же не получается. А без правды и все описание
ничего не стоило бы.
У многих из них счастье сложное, беспокойное.
Пьер Мерсье работает. Но надлом остался - разве может такое пройти
бесследно?
Выправится ли Пьер? Зарубцуется ли окончательно его душевная рана? По
совести говоря, не знаю. Но хочется надеяться, что когда-нибудь это будет.
Он еще не стар, всего только седьмой десяток. У него впереди еще
десятилетия радостного труда.
Так или иначе - радостного. И потом - не берусь утверждать наверняка, -
такой сильный человек, быть может, впоследствии сумеет преодолеть
надломившую его травму, восстановить свою утраченную волю к
широкомасштабной, творческой, руководящей деятельности. Авторитета у него
для этого достаточно, знаний - тоже. Хочется верить, что так будет...
Можно ли назвать вполне счастливой Ольгу?
Счастливой - да. Вполне - нет.
Ее захватила увлекательная работа: исторический музей на Венере. Но не
может она не думать о том, какой след оставила пережитая Пьером трагедия.
Анна и раньше не часто бывала в уютном домике на берегу Женевского
озера, а теперь, когда родители покинули Землю, он и вовсе перестал
существовать для нее.
Думала ли она когда-нибудь, что будет жить с отцом и матерью на разных
планетах? Как часто взор ее машинально обращается к телеаппарату, но тут
же она спохватывается: сейчас уже не вызовешь мать, отца.
Когда-нибудь связь между Землей и Венерой будет так же проста, как в
пределах земного шара (если, конечно, не считать утомительных пауз). Может
быть, это будет и скоро. Но для нее очень нескоро.
Когда Еритомо сказал ей, что он включен в состав экипажа первого
межзвездного корабля, она вздрогнула:
- Мы расстанемся?
- Это зависит от тебя, - серьезно сказал Еритомо.
Анна была поражена:
- И ты... ради меня... ради нас... готов отказаться?
Он тут же развеял ее сомнения:
- Когда в Мировом Совете обсуждали состав дальней экспедиции, я назвал
тебя.
Нашли, что это было бы хорошо: может быть, в далеких мирах окажутся
такие разумные существа, с которыми придется объясняться на языке музыки.
Но если ты предпочтешь отказаться...
- О нет, нет! - ни секунды не размышляя, воскликнула Анна. Ее лицо
озарилось радостью и тотчас же омрачилось печалью.
Радость: не расставаться с любимым и участвовать в новом подвиге
человечества. Печаль: на сколько времени придется разлучиться с родными?
Далеко от Земли, на маленьком астероиде, уже монтируют фотонный
звездолет.
Вблизи Земли он стартовать не может: мощный поток излучения истребил бы
все живое на ней.
Для первого полета избрана ближайшая звезда - Альфа Центавра.
Путешествие туда и обратно продлится немногим больше четырех лет. Быстрее
света лететь нельзя, но и световая скорость - недостижимый предел. Однако
скорость фотонного звездолета близка к этому пределу.
На Земле за это время пройдет около девяти лет.
Как будет тяжела для Ольги и Пьера такая длительная разлука!
А для самой Анны...
Для нее, если правду сказать, легче: она будет с ним.
И потом - какое счастье быть в числе первых исследователей неведомого!
- Когда-нибудь люди доберутся до центра нашей Галактики? - задумчиво
проговорила она.
- Не когда-нибудь, а очень скоро! - убежденно воскликнул Еритомо.
- Сколько же на это понадобится времени?
- Не так много, в оба конца двадцать четыре года.
- А... на Земле сколько же пройдет времени?
- Около сорока тысяч лет.
Страшная цифра! Кого же найдет на Земле космический путешественник,
вернувшийся спустя такой огромный промежуток времени?
Пройдут многие поколения. Никто и понаслышке не будет знать его
современников, за исключением тех, что оставили особенно яркий след в
науке или искусстве. Все новое, незнакомое. И пусть эти люди будут еще
лучше, еще совершеннее тех, кого он оставил, но как же будет себя
чувствовать возвратившийся? Ни родных, ни друзей - никого из тех, с кем
свыкся, с кем провел детство, молодость. И даже памяти о них не осталось...
- Знаешь, Еритомо, - сказала Анна, - в какой-то книге мне встретилась
старинная легенда. Один монах вышел из своей обители в лес набрать дров.
Он услышал пение. Пела невзрачная на вид птица, но голос ее был так
обаятелен, что монах невольно заслушался. То была неведомо как залетевшая
туда райская птица. Монах слушал, как ему показалось, всего три минуты. Но
на самом деле прошло триста лет - так сладостно было пение. Когда же он
вернулся в монастырь, то не нашел никого из прежней братии. И только один
глубокий старик припомнил, что ему когда-то рассказывали: давным-давно
отлучился в лес монах, исчез без вести, и больше никто никогда не слышал о
нем.
- Хорошая легенда, - сказал Еритомо. - Она говорит о силе красоты.
Будет и такое время, когда космический корабль увлечет земных людей к
туманности, отстоящей от нашей Солнечной системы на три миллиарда световых
лет. Путь туда и обратно со скоростью, близкой к скорости света, займет
восемьдесят четыре года - половину нынешней человеческой жизни. Но
возвратиться на Землю, быть может, и не придется: кто знает, что
произойдет с ней за шесть миллиардов лет! Возможно, что ее уже и вовсе не
будет.
Он заглянул в потемневшие голубые глаза Анны:
- Тебе страшно об этом думать?
- Об этом как раз и не страшно, - неожиданно весело ответила она. -
Быть может, тогда уже и наше Солнце потухнет. Но если сейчас земное
человечество готовится заселить другие планеты Солнечной системы, то к
тому времени оно сумеет перебраться в миры иных солнц, как предсказывал
Циолковский. Он мечтал, что когда-нибудь люди и самую Землю свернут с ее
орбиты и на ней, как на гигантском корабле, направятся к какому-нибудь
другому солнцу. Не об этом ли говорил русский поэт Валерий Брюсов,
обращаясь к земному Человеку:
Верю, дерзкий! Ты поставишь Над Землей ряды ветрил.
Ты по прихоти направишь Бег в пространстве меж светил.
И насельники Вселенной Те, чей путь ты пересек, Повторят привет
священный:
Будь прославлен, Человек!
- А что это такое - "ветрила"? - удивился Еритомо.
- Старинное слово. Паруса.
- Как у буера, что ли?
- Ну, примерно.
- Какая своеобразная фантазия!
Анна вздохнула:
- Это когда еще будет! Такая отдаленная перспектива не страшна. Тяжелы
ближайшие девять лет. Отец... Мать...
Такова противоречивая логика человеческих чувств: отдаленное будущее мы
воспринимаем точным разумом, а сегодняшний день - биением сердца. И все
же...
Человечество славно и тем, что разорвало цепь земного притяжения. А
ведь это притяжение не только материальное.
Анна больше не исполняла публично свою сонату. Она считала вещь
незаконченной. После своего выступления она почувствовала это с особенной
остротой. Все в ней протестовало против конца, звучащего поражением. Она
стремилась к иному, победному окончанию, но не находила его в себе.
Но глубины творчества не поддаются простому логическому объяснению.
Может быть, тут дело в судьбе ее отца? Ведь в основном и вся соната, и ее
печальный конец навеяны тем, что произошло с Пьером.
Так счастлива ли Анна?
Она уже сама себе ответила утвердительно на этот вопрос. Но ей
предстоит разлука с близкими, она знает, что и им тягостно это
расставание. Однако ведь она будет с любимым. Вместе с ним познает ни с
чем не сравнимую радость первооткрывателей неведомых миров.
Счастлива ли Герда? Еще бы!
Однако почему она слишком уж спокойно ответила, когда ее спросил об
этом Рашков?
Ее ждут на Венере друзья, желанная работа. Как она все время стремилась
туда! Но тут, на Земле, она увлеклась новым интереснейшим трудом. Борьба
со сном, вечным похитителем времени, захватила ее. Она уже вошла во вкус
научной работы. Остаться на Земле? С Рашковым? Кто знает, когда она с ним
встретится, если отправится на Венеру?
Нет, нет! Там трудности и опасности, там друзья, и она вернется к ним.
Итак, борьба с собой. А это значит: нет у нее безоблачного счастья. Но
есть счастье труда, преодоления стихий!
А Рашков?
Герда сказала ему: "Не за пределы Солнечной системы улетаю".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг