до сих пор не может до конца поверить тому, что этим Качинским все-таки
повезло? Еще хуже, когда на Казимировну нападает слезливость, и директриса
норовит приобнять Софью, словно оплакивает всех мертворожденных,
предварявших ее появление на свет.
Так Софье пришлось изучать еще и тайнопись климактерических менопауз
начальницы - предмет, которому в Питерском Универе не учат. А зря.
Вот, собственно, и все, что произошло с Софьей за пять лет после
возвращения. Редкие походы в кино, пополнение домашней библиотеки за счет
списанных книг, старушки в читальне, предсказывающие почем зря хорошего
мужа хорошей девочке, и тихое понимание, что ничего больше в жизни на
самом-то деле не случится. Ну, потом, возможно (хотя и трудно представимо
пока) Мария Казимировна уйдет на пенсию, а Софья переберется под низкий
потолок ее кабинета-клетушки, чтобы читать тайком дамские романы, трусить
смерти и скворчать на новую хорошую девочку из читалки. А большее - зачем?
(Главным образом потому, что тебе и не хочется, Сонечка. Нет, конечно,
бывают дни - особенно почему-то осенью, - когда кажется, что тебя окликнут
на улице, постучат в дверь, разбудят сонливым утром в читальне, и ты
оглянешься, отопрешь, откроешь глаза - и увидишь кого-то совсем
неизвестного, но почему-то давно знакомого. Того, кого ты забыла, потеряла
еще до того, как все началось. Что началось? А вот то самое - ничего.)
Жизнь - заметьте, любая жизнь! - хороша, а может, и прекрасна, но до
каких-то пор. До одной осени, весны, вечера, звонка, гололеда. И
удивляешься после, и кажется, что тогда ты сошел с ума - совсем незаметно
сошел с ума, словно покачнулся на ходу. Как оно бывает? Ой, мамочка! А
что, кто-нибудь не в курсе, как оно бывает? Ты привык, ужался, уютился в
прокрустовом ложе своей судьбы, в которой земля вроде плоская, стоит, как
и положено, на трех слонах и одной черепахе, а неба почитай что и нет над
головой. Да и зачем оно, небо? На то мы и люди прямоходящие, к тому же -
разумные, чтобы времени зря не терять, голову не закидывать, вверх не
пялиться. Там ведь, если что и происходит, то до нас касательства не
имеет. Мы ж разумные, так и растак! Правда, разумны мы всего лишь до одной
осени, весны, вечера, звонка, гололеда. Когда выясняется, что небо, на
которое смотреть незачем, продавило темечко и теперь плещется между ушами,
норовя пролиться застоявшимся мутным дождем. И плакать при этом вовсе не
обязательно. Это женщины плачут, и старики, и дети, а нормальные -
настоящие! - люди стараются морось хлипкую в глазах задержать, чтобы самим
себе доказать, что... Что? Что они нормальны, черт побери совсем! И ничего
не началось. А что началось-то?
Небо, всего лишь небо - за которым ничего нет.
Однажды осенью Софья не успела еще задремать в пасмурной читалке, как
Мария Казимировна позвала ее к себе в кабинет и принялась возбужденно
тыкать растопыренными пальцами в наваленные на столе, на подоконнике, на
полу книги. Оказалось, что нашелся и в нашей опустившейся провинции некий
господин хороший, который все это богатство библиотеке подарил, да еще и
сам машину оплатил, и грузчиков нанял, а завтра зайдет, чтобы все как
следует оформить, подписаться где надо и... У Марии Казимировны аж дух
захватило от восторга. А Софья поглядывала на раскрасневшуюся директрису и
нехотя отмечала, что у Казимировны опять подскочило давление, и завтра она
на работу, скорей всего, не придет. И хорошо еще, если мозгов хватит не
придти. А то ведь старуха вечно норовит перегнуть, героизм какой-нибудь
устроить, и как бы не пришлось после снова скорую вызывать. К концу
разговора Софья уже тихо ненавидела неизвестного дарителя макулатуры.
"Тем более, что книги наверняка никчемные, самому благодетелю сто лет
ненужные. Чушь всякая. Что-нибудь вроде пятитомного сочинения о красных
слонах и крылатых обезьянах, да сотня-другая брошюрок об астральных
полетах, жизни вечной и мочелечении... А мне все это разбирать,
расставлять, на все карточки заводить. Может, еще и благодарить
благодетеля придется, если Мария Казимировна завтра до библиотеки не
доползет?"
(Орел-решка, Сонечка! Ты ошиблась.)
Софья поняла, что ошиблась, уже через час, после того, как директриса
сама принялась перебирать книги и сломалась. Охнула и осела на пол, словно
гимназистка, у которой впервые началось обыкновенное женское недомогание.
Пришлось срочно эвакуировать Казимировну домой. Причем старушка настолько
вразумилась и расчувствовалась, что даже согласилась вызвать врача и на
работу завтра не показываться. Добровольно.
Проводив страдалицу, Софья вернулась в директорский кабинет. И только
тогда поняла, насколько она все-таки ошиблась. Пока Мария Казимировна
хваталась за книги, Софья занималась тем, что освобождала два стеллажа от
хлама. Для особо ценных книг, как сказала старуха. Софья на книги не
заглядывалась, чтобы не рассмеяться, увидев корешки. А теперь ей самой
пришлось склониться над ступенчатыми пыльными горами. Да так и замереть.
"Может быть все, что угодно, Яков Моисеич, кроме..."
_
Кроме случайностей, Соня._ _Шекспир обычно многотомен и всегда
многослоен, его обряжают в черный камзол - в черный потертый камзол - и
кровавые буквицы на корешке сливаются в долгом желании и сохнут под
горячими пальцами. Сервантес тяжел, как Санчо Панса, и носит истертую
холщовую ветошь. А "Декамерон" пунцов изначально, и смешон как вареный рак
в сундуке с приданым. Платона всегда вылавливают из болота и сушат на
быстром огне, а Гете кроят из лишайника и птичьего помета, и он
рассыпается от вздохов. И поделом, и поделом ему, Соня! Только_...
"Только кто же их отдает?!"
Теперь и Софье пришлось потихоньку присесть на пол и даже вытащить из
кармана тощую сигаретную пачку. Высыпав сигареты на ладный прохладный
томик Уэллса, она закурила, стряхивая пепел в опустевшую пачку. Никогда,
даже в отсутствие Марии Казимировны, она не позволила бы себе курить в
кабинете. Обоняние у директрессы на зависть любой овчарке, и кажется, она
даже через неделю в состоянии унюхать тонюсенькую ворсинку табака,
застрявшую между страниц. Однако Софье вдруг стало не до Казимировны.
(Бывает же так, Сонечка, что хочется вдруг замереть надолго, замереть
так, чтобы тело просело, опустилось до самой земли, и застыть, закостенеть
целиком, горько потягивая дым, и не замечать, что пепел скручивается
старческим пальцем, тычет куда-то вниз, словно хочет сам подтянуться к
далекой пепельнице, до которой тебе нет дела. Хочется закоченеть
настолько, чтобы мозг заледенел, чтобы любая мысль поскользнулась и упала,
разбилась, разлетелась по гладкой поверхности блестючими льдистыми
искрами, а ты бы и не успела заметить, о чем же все-таки подумалось.
Наверное, так случается с каждым перед прыжком в ледяную воду той самой
осени, весны, гололеда, когда легче сойти с ума, чем представить, что и
после этого опять придется жить. Если и есть милосердие на свете, то оно в
этой немоте и скованности, которая растягивает минуты в серую ватную
вечность. Последнюю вечность на краю земли, в которую уже не вернуться. А
внизу - только ледяная стальная вода, до которой еще и лететь - целую
вечность.)
Софья смотрела прямо перед собой, и ее взгляд стекал по внутренней
поверхности грязного окна, за которым ничего не различить, ведь если
начать вглядываться в каштаны, в небо, в фонарный столб за стеклом, то
мысли зацепятся за предметы, опишут их, пристегнут к словам и помчатся
дальше, уже мимо-мимо-мимо, туда, где в уголках глаз скопились цветные
пятнышки книг, разбавленные соленой водой. Сигарета догорела, уголек
выскользнул из фильтра и горячо капнул на колено. Вечность иссякла. Соня,
наконец, заплакала.
_
Платон ласков, как старый кот, он прижимается к ладошкам,
расхрустывается ворохом кленовых листьев, и Сократ ловит твой взгляд,
потирает лоб, посмеиваясь над собой, словно задумался о чем-то
недостойном. О спасении собственной жизни, например. И ему немого стыдно,
что соглядатай подстерег его в распахнутой книге. Не стоит слишком быстро
поднимать обложку, Соня, ведь им там внутри нужно приготовиться, они хотят
достойно встретить твой первый взгляд, во всеоружии мудрости или смеха,
любви или веры. Ведь пока они стоят на полках, заслоненные переплетами,
они свободны. Гамлет кидается к Офелии и долго стоит, прижимая ее к груди,
гладит волосы, выпутывая водоросли и дохлых мальков, и проклинает шепотом
отца, которому не лежится в могиле. Поверь мне на слово, он проклинает
упрямого чудака, который ночью стучится в спальни и мешает людям любить
друг друга. Он ведь мертвый, этот старик, ему хочется, чтобы все, кто ему
дорог, оказались в каменистом аду его ненависти. И, пока книга стоит на
полке, Гамлет проклинает его. Поверь, Соня моя, еженощно Фауст сталкивает
Мефистофеля с лестницы и кричит, чтобы он катился вон со своими снами и
искушениями, и клянется, что вот это и есть - самое прекрасное мгновение в
его жизни, чего никаким ангелам не понять. А Дон Кихот отправляется к
Дульцинее, которая и не Дульцинея вовсе, и дарит ей петуха, которого
кому-то там забыл вернуть Сократ. И деревенская дурочка целует его. И ему
можно никуда не бежать от безнадежности и бессилия сделать ее хоть на день
счастливой. Поверь мне на слово, поверь мне хотя бы потому, что и мы с
тобой оба - в раскрытой книге. А пока нас спасала обложка, я брал тебя на
руки и уносил прочь, чтобы ты могла выспаться, и никто бы не ворошил дно
твоей бессонницы._
Голос Якова Моисеича, долетевший с обратной стороны луны, которая
висела над противоположной стороной планеты, нагнал Софью на краю бытия и
столкнул в воду. Не желая того. Но ведь книга открыта! Значит, все должно
продолжаться, все должно идти, как назначено.
Софья заплакала и полетела вниз. Она вспомнила все - всех их вспомнила
- все корешки, надорванные страницы, коричный запах старой бумаги, и даже
первую закладку свою - открытку с белыми нарциссами по алому полю. Ей
захотелось обнять их все, все - до последней, охватить руками и бежать
отсюда. Унести их навсегда из этой холодной безликой громадины библиотеки,
похожей на общежитие. Ей невыносимо было помыслить, что к ним можно
приклеить дурацкие бумажные бляшки, разлучить, отдать в чужие руки, вместе
со стопкой обезличенных книжиц, отбывающих свой срок на пыльных полках. И
Софья решилась. Ей показалось, что лед в голове взорвался радужным шаром,
и то, о чем и помыслить стыдно, стало совершаться - она кинулась в
читальный зал и вернулась в кабинет с пакетом и сумкой. Влезло немного -
всего десяток книг, но на душе отчего-то стало спокойнее. Значит, назад
пути нет, значит, она все-таки сделает это.
Она даже смогла доработать до конца дня, до последнего рассеянного
посетителя, который не мог решить, две книги брать или три? Три или две?
Софья едва не закричала ему: "Все! Все, или ни одной! Но только уходи же
ты, наконец, неуемный чтец "Науки и техники"!" И посетитель ушел.
Когда Софья принесла домой первую порцию книг, она разложила их на
столе и задумалась: до утра всего двенадцать часов, и за это время
придется сделать не меньше двадцати ходок в библиотеку. Туда и обратно - с
десятком книг в дорожной сумке. Да еще подобрать в собственном доме замену
- хотя бы приблизительную. Она надеялась на бесповоротный склероз
Казимировны. Старуха и не могла запомнить книги так, как Софья их когда-то
запомнила. А если и померещится ей что-то: например, Шекспир не
кровоточит, а золотится в черноте, то ведь она скорей всего решит, что
опять все перепутала и виду не подаст. Не дай Бог, подчиненная поймет,
насколько дырявое решето носит на плечах директресса. Но самое скверное,
что Софье пришлось еще и ждать около часу, пока стемнеет. "Не средь бела
дня же елозить челноком туда-сюда с пакетами. А еще и поспать хоть немного
следует..." Впрочем, в возможность последнего Софья не особенно верила.
(Орел-решка, Сонечка, ты ошиблась.)
Когда в пятом часу утра она отнесла в библиотеку последние книги и
вернулась домой, то уснула тут же - не выходя из гостиной, прижавшись
щекой к тряпичному алому корешку двухтомного Александра Сергеевича,
которого никогда особенно не любила. И не взяла бы она его, наверное,
но... Но теперь уже все равно. Ведь книги спят. Теперь они успокоились,
уютились, отогрелись в новом доме, и никакому глотателю макулатуры их
наружу не выманить.
А утром Софья долго гляделась в зеркало. Замазала тональным кремом тени
под глазами, длинно подвела глаза и накрасила губы, чего обычно не делала.
И одевалась она напряженно, тщательно, не спеша, словно выбирая кольчугу
по росту. Новую сумку, которую все берегла и никак не могла начать носить,
перекинула через плечо, как лук. "Я не уверена, что это ты, бестолковый
Оська. Я ни в чем не уверена. Но, кем бы ты ни был, неизвестный мой
благодетель, одному из нас сегодня несдобровать", - думала Софья, отпирая
дверь районной библиотеки.
А в полдень в директорский кабинет вошел Осип.
_Конечно, он, Соня, конечно он. Осип - он ведь у нас глупый_.
Сонечка грызла третье по счету яблоко, выкусывая на ладошку ржавую
мякоть сентябрьской падучей, и вовсе не смотрела на дверь. "Устала уже.
Надоело. Сколько же можно ждать, в конце концов?" А за окошком начал
накрапывать дождь, замысловато петляла водица в закрытых стеклянных
скобках, и вчерашнюю лихорадку словно накрыло мокрой тряпкой. Мысли наутро
после бессонной ночи мягки и туповаты, плоско ползают по извилинам
слюдяными слизняками, им не добраться ни до глубокой ледяной воды в
поддоне души, ни до острого неба в теменном зените. Они неторопливы, как
плесень, и зацветают только к сумеркам. Или к несчастью.
Софья уронила огрызок в корзину для бумаг и похлопала над ней в ладоши,
чтобы отшелушилась стружка яблочной кожуры. И только тогда перевела взгляд
с окна на дверь - давно уже открытую дверь.
В проеме стоял Осип.
- Дурак.
Как-то само выговорилось. Одними губами. Странное первое неслышное
слово. После боли, бессонницы, тоски, после долгого глядения в близорукие
глаза чудовищ из бездны слезоточивой, после третьего - самого кислого
сегодня - яблока.
- Дурак.
Восковое полированное лицо - знакомое, ожидаемое, яркое, веское,
красивое даже... Наверное. Где-то. Когда-то. Для кого-то. Но не сейчас.
- Здравствуй, Соня. Вот уж не думал!
Осип шагнул в кабинет. Софья снова скосила глаза на окно и как бы
кивнула.
- И давно ты тут?
Осип, пахнущий дорогой плотной шерстью, отпаренным воротником,
бархатной начинкой машины, спортзалом дважды в неделю и воскресным виски.
Осип заговорил. Осип, улыбающийся снисходительно по-домашнему, чуть
разводящий руки, чтобы охватить все маленькое, жалкое, о чем он и забыл,
поди, в серьезной суете полудня. Ну, библиотеку там, потеки на потолке,
сухой букетик, пылящийся на столешнице - милый такой, Соню, которую узнал
бы, конечно, узнал бы, когда встретил, она ведь совсем-совсем не
изменилась за эти годы, только похорошела, расцвела даже, можно сказать...
Софья слушала Оську вполуха, и смотрела вполглаза, и дышала
сложносочиненными испарениями большого хорошего дядьки, и думала о том,
что врет, что не узнал бы он ее. И не оттого, что Софья изменилась. А
потому, что не встретил бы. Нигде. Никогда. Да и здесь, на самом-то деле,
не встретил.
- Ты тоже не изменился, - произнесла Софья, и посмотрела все-таки в
глаза Осипу.
И - ничего. Не понял.
Гость долгожданный, даритель, благодетель, каких мало, снова заговорил
и все улыбался, словно игрушечный заводной повар - насквозь гуттаперчевый
и аппетитный. Софья и вовсе перестала его слушать, опустилась на
директорское креслице и смотрела, как Осип усаживается напротив - нога за
ногу, пальто нараспашку. Выждав, пока он закончит развивать очередной
любезный пассаж, Софья сказала:
- А книг твоего отца в библиотеке уже нет. И не будет. Я их забрала
себе. Можно сказать, что украла. Директор болеет и ничего не знает, - она
помолчала немного, наблюдая за лицом собеседника.
Осип не шелохнулся. Он продолжал улыбаться, только Софье показалось,
что зрачки Осипа остановились, и морщинки вокруг глаз как будто
разгладились. "Впрочем, мало ли что покажется с недосыпу".
- Не волнуйся, я книги Якова Моисеича заменила своими - наименования
совпадают почти точно. Ну и количество, разумеется. Теперь тебе выбирать:
можешь пожаловаться Казимировне, а можешь сделать вид, что все правильно и
подписать бумаги. Решай.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг