Но и в кафе они почти не говорили. Знакомый бармен накрыл им столик в
закутке, даже запалил пыльную свечку, которую хранил для дорогих гостей,
наверное, со дня основания забегаловки, и поставил на стол непочатую
бутылку коньяка. Однако разговор не клеился, слишком громкая музыка из
радиоприемника мешала слушать, мешала говорить; казалось, что сизый
сигаретный дым пропитался дребезжанием электрогитар и всхлипываниями
покинутой всеми певчей телки. Соня на всякий случай кивала Осипу, крошила
шоколадную плитку, незаметно поглядывала на часики. Вот стрелка описала
три четверти окружности, потом минут пять словно не двигалась вовсе, и
Соня с трудом удержалась от искушения прижать часы к уху и убедиться, что
они идут.
"Просто часовые стрелки наткнулись на нехорошее время. На минуты,
которые тяжело нащупать, на самые пустые - полуденные минуты, когда солнце
замирает на вершине неба и словно никак не может решиться ухнуть вниз, в
вечер, как в могилу".
- О чем ты задумалась?
- Ой, извини... Я же уезжаю послезавтра. Я сейчас вспомнила, что еще
обещалась зайти к дяде. Он хотел передать какие-то книги своим питерским
друзьям.
- Дался тебе этот Питер, - вздохнул Осип, подливая девушке коньяк из
замысловатой бутылки. - Чем тебе здесь плохо?
Соня пожала плечами и встала.
- Мне пора.
- Ну посиди еще. Теперь ведь нескоро увидимся.
- Извини, не могу.
- Оставь хотя бы адрес. Я напишу тебе. Зимой, может быть, приеду в
Питер.
- Извини, Осип, я еще не знаю, где остановлюсь. Может быть у тети Нины,
а может, в общежитие устроюсь.
- Напиши мне, когда решишь. Ладно?
- Конечно, Осип. Конечно. Пока!
Конечно, она не написала.
_
Он глупый, Соня моя. Это Осип, который мне зачем-то сыном. Глупый... Он
теперь будет думать, что ты наврала ему тогда. Но я знаю, что ты не
обманываешь. Ведь ты никогда не обманывала меня, хотя иногда - хитрила, но
это - другое. Глупому Осипу не до тонкостей. Я бы мог рассказать ему, что
ты во всем призналась мне с самого начала, как признается любая женщина
молчанием своим. А зачем тебе было говорить? Ведь руки твои, когда ты
вернулась, показались мне такими же холодными и неподатливыми, как и в тот
день, когда ты ушла от меня... Зачем?_
В общем-то все сложилось, как и подумалось тогда Сонечке. И университет
она закончила, и мама умерла, и Осип, наверное, разбогател. Хотя
последнего она не знала наверняка. Осипу Соня не писала. Поначалу он
несколько раз заглянул к маме, надеясь, что она сможет вразумить
забывчивую Соню. Но потом перестал. А на что он, собственно, рассчитывал?
Посмотрел бы на старуху повнимательнее, может, и догадался бы, что Сонина
матушка едва держится, чтобы не заорать в трубку, в Питер, в дождь, в
общагу: "Приезжай!" Какой уж тут Осип... И ведь даже не в боли дело. Боль
- она дело привычное. А вот страх маме внове. Зависть, кстати, тоже.
Однако на последнем году жизни она не раз вспоминала и Якова Моисеича, и
собственных мать и мужа, которые - все трое! - умирали во сне или
беспамятстве, умирали, так до конца и не поняв, что же с ними происходит.
А вот мама уже за год до конца все понимала. И ждала. И завидовала тем,
кто оказался глупее ожидания.
Соня не вышла замуж в Питере. Хотя могла бы, наверное, но... Но вот в
том-то и дело, что всякий раз находилось какая-то запятая, за которой
ничего не следовало. Почти ничего, кроме дурацкого детского словечка
"домой", которое, в общем-то, тоже ничего не значило. Домой? Зачем домой?
К кому домой? Да и что такое этот самый дом для Сони? И почему домой
потянуло только на третьем курсе? То есть - после смерти мамы? А? А вот
так. Причем настолько сильно потянуло домой, что Соня решилась доучиться
заочно. Что и сделала.
Спускаешься по ступенькам каждое утро одинаково: хрум-храм-хрум. Благо,
их всего три. И сразу все понятно: вот дом - свой собственный, хотя никуда
он не годится, честно говоря. Первый этаж еще туда-сюда, а второй совсем
плох. Хотя и держится. В папиной комнате Софья оборудовала домашнюю
библиотеку. Но старалась там не засиживаться. Выберет книгу, и в спальню.
Все меняется... А ведь в комнате наверху Соне когда-то нравилось
посиживать: спокойно. И точно знаешь, что мама не войдет, не вытащит
наружу, даже если папа уснул. Ну, поманит пальчиком из дверного проема. Но
ведь можно и не высовываться, так? Теперь все это уже неважно, и
выяснилось, что второй этаж рассохся за последние годы, и лучше все-таки
обживать бабушкину комнату. А из детской получилась неплохая кладовка,
как, собственно, ей на роду и было написано. А еще - рябина над скамейкой.
И это, пожалуй, самое важное. Соня иногда думала о том, что детское
словечко "домой" в вольном переводе с языка желаний на язык жизни
превращалось в рябину. В рябину за окном, и ничего больше.
Впрочем, не совсем так, конечно, но все прочее - тайна. Одна большая
Сонина тайна, которую она, между делом - между двумя бутылочками сладкого
красного винца - выдала на первом же курсе соседке по комнате. (Дешево?
Пожалуй. Но ведь самые гнусные предательства так и происходят - по
дешевке, за улыбку, за стаканчик, за маслянистые чужие зрачки.) Соседка
ничего не поняла и усмехнулась. Наверное, решила, что Соня пошутила.
Ничего подобного, конечно.
(Конечно, ты сказала правду Сонечка. Но только так и можно научиться
по-настоящему лгать. Только после того, как однажды скажешь правду и
заглянешь в маслянистые плавающие глазенки университетского стукача.
Только тогда поймешь, что, даже по дешевке, люди хотят купить только одно
- сердце, которым можно вертеть как угодно. А если сердце лежит так
далеко, что не выковырять, не выманить его из пустот прошлого, то это уже
не покупка, а... Чушь собачья, придурь. На которой можно, конечно,
поиграть при случае, но недолго. Хотя бы потому, что ты всегда сможешь
понять и кто играет, и насколько хорошо играет, а иногда - и зачем. А это
самое неприятное. Просто потому, что такой игры ты никому не простишь.)
Рыжая Оленька щурила глаза поверх края стакана, и уже в который раз
пыталась повернуть кривую козу пьяного разговора в нужную сторону. Вот
Митька вроде бы Соню в театр вытащил, а на будущей неделе она с ним в
ночной клуб пойти собирается. И как он? Ничего парень? Говорят, Митька
воевал где-то. Только ведь никакой войны уже лет пять нигде, как будто, не
случалось. Или?..
Софья морщила лоб. Какая война? Ни о какой войне Митька не рассказывал.
К тому времени Соня уже несколько раз побывала у друга на дому и вынесла
из торопливых вечерних катаний по чужой постели только короткую вспышку от
промежности до горла, а после - навязчивый запах горечи. Словно растираешь
в ладонях листья калужницы, и липкая слизь холодно сохнет на коже. И ничто
уже не спасает от тусклой вони чужого тела. А на следующий день до третьей
лекции кажется, что Митька все еще стоит за плечами, тянется губами к
уху... Не смывается, не выветривается. Софья начала курить. С Митькой
пошло веселее. Теперь, когда можно сразу откинуться на подушку и задымить,
все получалось как нельзя лучше. Софья даже иногда оставалась у Митьки
ночевать. Ну да. Оленьке она, конечно, говорила, что в клубе засиделась.
Только кто же такому верит?
(Если уж о Митьке... То и мне стоит, пожалуй, вмешаться. Тебе, Сонечка,
с ним хорошо. И не потому, что он у тебя первый. Просто он ни разу за два
года ваших постельных радостей не сделал того, чего делать нельзя. Ни
одного резкого движения. Митька осторожен. Ходит как тяжелый домашний кот,
липнет к телу, ласкает гладко. С ним ты поднимаешься по пологому склону,
не замечая, что земля уже давно уплыла из-под ног. А если потом начинается
черт знает что: трясение тверди и коровьи вздохи над головой, то это уже
совсем не страшно. Вы с Митькой стоите друг друга. Иногда с полудня и до
следующего рассвета. А вот говорить вам не хочется и не о чем. Ты ведь
даже себе не можешь объяснить, почему именно он?.. Не лучше других, но и
не то, чтоб хуже... Не красив, да и не умен, в конце концов... Осторожен?
Ага. Есть от чего. У Митьки спина и ноги похожи на лоскутное одеяло. Он
говорит, что в десятом классе подрался из-за девчонки, а дружки противника
с тыла шуранули ему под ноги бутылку с бензином. Ты, Сонечка, ему веришь?
Я, так нет.
А о войне он действительно ни слова не говорит. Ее ведь не было, этой
затяжной поганой войны за чужие бабки. И с Митькой вы толком не
разговариваете именно потому, что не умеете. Ты же, например, не знаешь,
как назвать то, что живет за лобной костью: "змея" или "страх", "боль" или
"мама". Ты, Сонечка, даже не знаешь, что там что-то живет. Вот и Митьке не
выговорить слова "напалм". Ведь если он его выговорит, то придется еще и
объяснять ясноглазой девице, что это такое. И объяснять придется еще много
чего... Чего Митька и сам не понимает. Да и вообще, по Митькиному
разумению, ясноглазые девицы не для того придуманы.)
Благодаря разговору с соседкой по комнате, Соня никогда больше не
рассказывала о своей придури. Придурь же, странность, тайна заключалась
всего лишь в том, что перед каждым экзаменом и после каждой ссоры с
Митькой Соня ложилась в постель, закрывала глаза, и выходила на
перекресток... Где летний вечер влажен, листья шелковисты, а собаки
мечтательны.
И наутро не то, чтобы хорошо становилось. Нет, не то, чтоб совсем
хорошо, да и не всегда, конечно, но после смерти мамы Соня снова научилась
спать.
Вот же они странности: орел-решка, орел-решка... Как ни гадай - все
получается иначе. Осип и вправду разбогател. Хотя не везло ему
по-прежнему. Стоило ему обустроить магазин на самом бойком месте, как
напротив открывал лавку его бывший однокашник и сбивал цену. Осипу
пришлось поднатужиться и помириться с дураком. Не бесплатно. Оська
обрадовался миру во всем мире и превращению дружественной лавки в дешевую
закусочную, которая ему не конкурент. Но по деньгам оказался в небольшом
минусе. Стоило Осипу жениться на правильной девушке из хорошей семьи, к
тому же с долей в бизнесе тестя вместо приданого, как оказалось, что
красавица незадолго до свадьбы умудрилась забеременеть, но не от Оськи, а
на третьем месяце она бухнулась своим родителям в ноги и все рассказала.
Пришлось развестись. С тестем у Оськи наметилось полное взаимопонимание, к
тому же после того, как старик оправился от дочерней искренности и
инсульта, Оську он просил уже о немногом: чтоб он только не болтал
лишнего, семью не позорил, ребенка на себя записал, и ладно, и уладится, и
забудется. Не бесплатно. Оська огорчился несовершенству женской логики, но
по деньгам оказался в большом плюсе. Долю в бизнесе тоже возвращать не
пришлось.
А потом уж и вовсе - невезуха на невезухе. Мальчику Лене, который стал
Осипу зачем-то сыном, не успело исполниться и года, как его матушка с
дедушкой решили устроить пробное катание на новом "Рено". Ребенок уцелел.
Похороны матушки и дедушки вылетели в копеечку. Осип же великодушно
согласился возглавить овдовевшую фирму, а заодно и вернуться в хороший
дом, смотреть, как бывшая теща мужественно борется с нервным тиком,
косящим ее рот в идиотскую ухмылку со дня автокатастрофы, и беспокоиться о
здоровье Лени. Вполне искренне беспокоиться.
Из Осипа получился нежнейший папа, быть может, потому, что ему самому
отцом приходился целый век, который невозможно любить, невозможно понять,
невозможно простить, но и забыть уже - невозможно. Хотя Осип старался.
Потому и поступал наоборот, наперекор веку сему: он не вернулся в
отцовский дом, но и не снес его, не продал, не перестроил - просто оставил
стоять, пока стоится, и мечтал дожить до того дня, когда, проезжая по
знакомой улице, увидит только порченые зубы гнилых балок и черный дымоход;
он заботился о больной теще и даже уговаривал ее летом месяц-другой пожить
у моря, и на выходные приезжал с сыном навестить старуху, и мечтал о том,
что она когда-нибудь сможет окончательно оправиться от страха перед
лакированными стальными тварями, которые норовят пережевать седоков в
кровавую труху; он много и весело разговаривал с ребенком, который с таким
трудом научился вставать на свои трижды прооперированные ноги, а говорить,
казалось, и вовсе не научится никогда, но Осип надеялся. И когда ребенок -
тоже наперекор всему - впервые ответил ему, Осип понял, что шесть лет
назад его мать просто неправильно посчитала срок, все перепутала, дура. И
впервые, пожалуй, оказался все-таки в плюсе.
Сколько ни выбрасывай орлов или решек, а все попадет мимо. Сонечка
ежедневно проходила мимо дома на перекрестке. Утром и вечером, утром и
вечером. И никогда толком не приглядывалась, не приценивалась - скоро ли
появятся вместо облупившихся стен гнилые зубы старых балок. Для нее дом
словно бы замер в прозрачном парафине безвременья и не менялся, нисколько
не менялся после ее возвращения из Питера. Тогда - только однажды, в самый
первый день - дом показался ей несколько осевшим, чуть ниже, чем помнился.
С тех пор она перестала смотреть на него пристально и подолгу. А зачем? И
без того ведь известно, что привычное кажется меньше, когда мы вырастаем.
И наш возраст нагоняют только деревья, которые тоже растут, не замечая,
что крыша дома стала ниже на полствола, на четверть ветки, на треть
листа... И дому не оставалось ничего иного, кроме как вырасти, вытянуться
снова, чтобы замереть в меловом сиропе детского воспоминания и сделать
свое умирание по возможности долгим и почти незаметным. Ведь дом
существовал еще и в поддоне снов, ночью после каждого дня, который не
удался. И этот - второй, ночной дом давнего летнего вечера словно наполнял
заброшенный остов пряной жизнью шепотов, книжного шелеста, шаркающих
шагов.
По возвращении домой из Питера Софье пришлось признать, что ничего-то
она толком и не умеет, кроме как книжки читать. Но, после года
безуспешного мыканья по школам и редакциям газет, ей, наконец, повезло -
удалось зацепиться в одной из немногих сохранившихся городских библиотек.
Сначала повезло на полставки, а потом, когда ведьма-Леночка не пожелала
после декретного отпуска губить свою молодую и прекрасную жизнь в замшелом
читальном зале, Софье посчастливилось уже окончательно - на полновесную
зарплату и просиживание юбки до конца света.
Заведующая библиотекой, Мария Казимировна, сначала возрадовалась
выпадению из штата шальной Ленки, и тихая Сонечка месяца два
блаженствовала, обласканная ее заботами. Однако на втором месяце
блаженства выяснилось, что и на солнышке есть пятна. Соня почему-то
считала, что достаточно просто слушать визгливые переливы и дребезжание
директорского голоса и время от времени кивать головой. Но с Казимировной
все оказалось куда сложнее. Ой, мама моя! Так в эти серые глаза навыкате
еще и смотреть нужно!.. Можно слушать и не слышать, считать желуди,
подпрыгивающие на жестяной крыше, можно улыбаться и думать о том, что пес
дяди Федора снова сбежал, и пока не обойдет все заросли репейника, все
пустыри и развалы у мусорных контейнеров, домой не вернется, но
смотреть... Смотреть при этом лучше куда-то вниз и вбок. А Казимировна,
когда зазывает Софью в кабинет, перегибается над столом, манит
подагрической ладошкой, не говорит, а шепчет, и повторяет через
предложение: "Вот послушай... Вот послушай... И еще вот послушай..." И
Соня зазубривает на слух историю польской гимназии, закрытой тридцать лет
назад, и кто из семьи Киртовских стал музыкантом, а кто застрелился, и
какие красивые, но невезучие женщины в семействе Сеженевских, а у
Пиришевских так вообще эпилепсия в роду, и седеть они начинают чуть ли не
с шестнадцати лет. Спасибо Казимировне... Даже историю собственных предков
Софья узнала не от покойной пани бабушки, а от пани директрисы. Хотя
предпочла бы не знать вовсе. Легче ли спится, веселее ли просыпается
оттого, что золотистые медноволосые дамы, которыми ты любовалась, когда
они медленно пили темный чай в бабушкиной комнате, имеют обыкновение
рожать мертвых детей? Легче ли спится, когда понимаешь, что и сама ты
выпала на свет как-то случайно, нехотя, никто уж и не чаял, что с третьей
попытки путное родится? А приятно ли знать, что Мария Казимировна
поглядывает на тебя исподтишка, поправляет янтарную брошь, лежащую почти
вертикально на необъятной груди, облизывает губы и качает головой, словно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг