отозваться, не заметить, да мало ли хитростей! А вот в том-то и дело, что
хитростей тебе теперь навсегда хватит. Придется открывать все новые, и
учиться лгать. И ты уже не заметишь, когда тебя станет пугать любой
громкий голос, даже веселый, и любая рука, протянутая к тебе.)
Соня читала еще с полчаса, пока не поняла, что голова стала такой же
тяжелой, как и книга. Соня легла на спину. Не помогло. Стало только хуже -
голова еще и закружилась отчего-то. Соня повернулась на бок и закрыла
глаза.
Дождь шуршал за стеклом, и казалось, что это небо листает огромную
книгу - страницы трав, по которым скачут умытые цветочные буквицы,
страницы дерев с птичьими запятыми, страницы человеков, где каждая мысль -
в кавычках. И хотя змеиного пения в книге жизни не значилось, Соня
почему-то снова очутилась на перекрестке и потопала к дому через мокрый
густой сад. Яков Моисеевич на этот раз глотал слонов недолго. Из-под стола
выполз Ося, поздоровался и предложил показать Сонечке красивые картинки,
словно она еще совсем маленькая, словно он не знает, что будущей осенью -
всего через год! - Соня пойдет в первый класс. Но во сне это почему-то
совсем не обижало. Она устроилась рядом с Оськой на жестком крутобоком
диванчике и уставилась в книгу. Осип листал, и Соня видела, что это и не
страницы вовсе, а крылья бабочек: и павлиний глаз, и шоколадница, и
капустница, и та, голубая, что кружит в запретном лесу, когда зацветает
вереск, и самая любимая - белая, у которой крылья из крохотных перышек.
Она похожа на фарфоровую фею, которая раньше стояла на бабушкиной
тумбочке... Незаметно Соня оказалась именно там - в бабкиной спальне. Во
сне все оставалось как прежде - даже старуха на перине. И теперь уже не
Осип, а бабушка раскладывала на белом одеяле бабочкины крылышки и
рассказывала о том, чего Соня не знает, о том, что было, и что будет, и
чем сердце успокоится. Но Соня слушала ее невнимательно, она разглядывала
фею, и уже протянула руку, чтобы снять ее с тумбочки. Старуха во сне вдруг
строго окликнула ее, но Соня все таки успела схватить фигурку и страшно
обрадовалась. Она уже побежала к дверям со своей добычей, но вдруг
вспомнила, что... Что бабушка ведь умерла прошлым летом! Соня остановилась
и зачем-то оглянулась на старуху. Фея выпала из рук и разбилась. Белые
перышки полетели по комнате. И во сне отчего-то так важно было понять: что
это? Феины ли крылья рассыпались белыми сахарными хлопьями, или бабкина
перина лопнула, и теперь выдыхает из себя рассыпчатый сухой марципан?
Соня проснулась, но сначала никак не могла поднять веки, словно они
слиплись от сладкого сна. Девочка на ощупь включила торшер. Глаза
раскрылись, но больно, резко раскрылись. А уголок правого глаза так и не
захотел разлипаться. Соня потянулась к полке и нащупала зеркальце. И
увидела покрасневшие толстые веки и серо-коричневый противный гной на
ресницах. Свет торшера расслоился на много-много лучиков, и каждый норовил
прыгнуть каленой иголкой прямо в зрачок. Соня заплакала. "Как же мне жить
теперь?.. Я еще и десяти книжек не успела прочитать, а Оська говорит, что
он уже добрался до второй сотни. Но ведь если я ослепну, я уже никогда не
найду дорогу к их дому! Я никогда не пойду за мороженым, я никогда не буду
учиться. Я, как папа, как бабушка раньше, останусь сидеть в комнате и
приходить ко мне сможет только мама, мама, мама... Мама!"
Соня не заметила, что все это она проговорила вслух. Когда глаза
закрыты, кажется, что не только не видно ничего, но и не слышно. А мама
уже стояла в дверях с тарелкой молочного супа на ужин. Сначала она
попыталась закричать, но Соня ее, как и себя, не слышала, и плакала
дальше, горюя над своей слепотой. Маме пришлось поставить тарелку на стол
и только тогда подойти к кровати. Несколько минут она стояла молча и
смотрела на дочь. Девочка сидела, оперевшись спиной на подушку, стиснув
кулаки и повторяя всякую чушь о темноте, змее, о сидении в запертой
комнате, о фее с марципановыми крыльями. И мама поняла, что ее для Сонечки
нет сейчас. Как-то очень медленно и легко мама коснулась лба девочки,
охнула и прижала ладонь сильнее. И сразу все изменилось.
Сонечку охватили огромные мягкие руки, ее голова легла на что-то теплое
- податливое, как бабкина перина, и глухота оставила девочку. Только мамин
шепот: "Ну успокойся, ну успокойся, ну успокойся, ну что ты, ну что ты..."
И ничего больше.
Утром пришла врачица.
Соня, когда повзрослела, позабыла, что за хворь тогда уложила ее в
постель на две недели.
(Я тоже не помню... А разве это важно? Думается, что нет. Зачем как-то
называть жар, пот, беспамятство, в котором блуждают лиловые старики,
горбатые старухи и мальчишки с жирными волосами? Зачем как-то называть те
ненастоящие дни, когда мама любит тебя навзрыд? И даже сама верит в то,
что любит. Незачем. Потому мы не станем подслушивать врачицу, мы улизнем
из комнаты, пока она пододвигает стул и просит маму принести ложку.
Напоследок стоит только посмотреть на ее портфель, прижавшийся косо к
ножке кровати - серый, в залысинах протертой кожи, - насквозь больной
портфель. Право же, он похож на соседскую беременную кошку. Только лишаев
не хватает.)
Получилось, что Соня отсидела дома дольше, чем грозила мама. Змея
куда-то запропастилась. Змея пропала из комнаты уже на пятый день Сониной
болезни. Однако девочка не обрадовалась. Ведь она знала, где теперь змея:
на самом деле змеюка просто переселилась. Переселилась в невидимую область
за лобной костью. Поэтому для Сони пропажа змеи из комнаты только
подтвердила ее подозрение о том, где теперь живет... страх.
Правда, и это забылось. Даже не забылось, а прошло. Соня переболела
знанием о змее так же, как детской болезнью.
Когда на седьмой день болезни появился Яков Моисеевич, она и его почти
что не заметила. Только помнила потом долго, как прокатывались меж пальцев
удлиненные прозрачные виноградины. А самые сладкие, те, что мелкими
горошинками липнут к черенкам, вовсе норовят спрыгнуть с тарелки,
укатиться под половицы, или побежать к дверям, как клубочек волшебных
ниток в сказке.
Яков Моисеевич помнил другое. Правда, и ему уже недолго оставалось хоть
что-то помнить. (Но это в скобках, в скобках...) Яков Моисеевич помнил,
что женщина, умершая пять лет назад, больше всего любила виноград
"Изабеллу". Но в тот день на рынке "Изабеллы" не нашлось. Ни за какие
деньги. Армяне за прилавками морщились, пожимали плечами и в сотый раз
принимались раздраженно хвалить прозрачный хилый виноград, который мертвая
женщина ела, только когда хворала.
_
Но ведь ты и сейчас притворяешься больной. Ты притворяешься живой,
притворяешься маленькой - совсем маленькой и опять чужой мне девочкой.
Значит, придется все-таки купить именно этот виноград и сделать вид, что я
не знаю, что ты его не любишь. Ты ведь хочешь, чтоб я подыгрывал тебе?
Тебе это почему-то нужно... Сначала я думал, что ты перестала приходить,
чтобы я почаще навещал тебя на кладбище. Может быть, ты обиделась на то,
что я позволил какой-то неопрятной старухе следить за твоей могилой? И
тогда я пошел туда, и целый день просидел на скамейке, и уговаривал тебя
вернуться. Я обещал тебе, что ничем не помешаю твоей игре, я обещал, что
ничем не выдам тебя, не покажу, что знаю, откуда ты приходишь ко мне. Я
пообещал, что отныне буду навещать тебя и здесь - каждое утро, даже если
накануне вечером ты скажешь мне, что придешь в наш дом и на следующий
день. Я буду говорить тебе правду только здесь, где нас никто не слышит.
Ни старуха, ни мальчик, который отчего-то живет со мной после твоего
ухода. Тебе не придется краснеть перед ними._..
Едва Яков Моисеевич вечером переступил порог, к нему бросился Оська и
крикнул, что он узнал, где живет Соня.
- Она болеет, болеет, - захлебываясь, талдычил Осип, - ее гулять не
пускают!
А Яков Моисеевич все кивал и улыбался, кивал и улыбался, словно он все
знал заранее, словно именно таких новостей и ожидал от сына все эти
бесконечные дни.
_
Спасибо. Я сдержу обещание. Я буду играть и дальше в твою игру, и никто
не увидит, как я люблю тебя. Даже ты не увидишь. Ведь мы сейчас играем не
в любовь. Мы играем всего лишь в жизнь. И ладно... _
А наутро Яков Моисеич отнес на кладбище огромный букет садовых роз и
пошел на рынок - покупать виноград.
Через две недели Соня поправилась. И снова открыла калитку, пересекла
неухоженный сад, отворила дверь... На этот раз - с маминого разрешения.
Самое смешное, что никто никогда так и не узнал, о чем говорили Яков
Моисеевич с мамой.
О чем? О чем? Бог мой, да о чем эти люди вообще могли говорить?!.. И
почему мама, после долгого сидения с болезным стариком, вошла в комнату с
заплаканными глазами, почему погладила дочь по голове, почему позволила
съесть весь виноград за один присест и ничего не говорила про мудрые
врачебные запреты? И почему, наконец, она позволила Соне бывать в странном
доме, а позже так и вовсе - заходить туда по вечерам и делать уроки? Как
оно могло случиться? О чем же они говорили без малого два часа в закрытой
комнате? О Соне? О болезни? О погоде, что ли?..
_
О любви. Об одиночестве. О надежде. И ни слова о тебе. И ни слова о
мужчине, неподвижно сидящем в кресле. И ни слова о какой-то там Соне, о
каком-то там Осипе кривобоком. Если уж совсем честно, то и слов тех - и
сотни не насчитать. Помню, чай пили... Помню, печенье у нее какое-то
пересоленное, да и мокровато как-то мне показалось. Ты никогда такого не
покупала. Помню, что она мне рассказывала, где на рынке продают дешевую
рассаду плюща. Она его посадила поверх своей матери, и так прижилось
хорошо, что земли через год уже и не видно стало. А еще она говорила о
том, что очень любит какую-то дочь. Только вот дать ей ничего не может,
учить ее некому. Я ее слушал, но ничего не понимал. Ведь я никого, кроме
тебя, и не заметил в доме! Я подумал, что женщина больна, но виду не
подал. Помнишь, когда твоя Раша сошла с ума, она тоже всем говорила, что у
нее родилась девочка? Она даже нянчила ребенка по вечерам, спать
укладывала, помнишь? Я вот помню хорошо, потому возражать не стал, я
только рассказал ей, как люблю тебя. Но я не выдал секрета! Я ни разу не
назвал тебя по имени._
Как бы там ни было, но мама теперь даже передавала старику и мальцу
гостинцы, когда Соня отправлялась в дом на перекрестке делать уроки. И
четыре розовых куста купила на рынке для Якова Моисеевича. Правда, когда
Соня призналась маме, что никаких новых роз в Оськином саду не заметила,
мама совсем не обиделась. Просто сказала Соне, что не ее ума дело, где те
розы. И даже не побила. Да, кстати: с битьем стало как-то полегче. Если уж
совсем честно, то... Да что там! Мама перестала сечь Соню. Вдруг и
напрочь. Девочка выздоровела в каком-то другом мире, где накричать могут,
с досады по столу тарелкой грохнуть - пожалуйста, но вот сечь - уже
никогда. Странные дела. Жаль только, что ссадины, оставленные скакалкой,
заживают скорее, чем ссадины нутряные.
Жаль. След черной змеи на теле - недолговечен. Детская кожа - быстрая,
она накипает над раной, и через неделю уже не поймешь: то ли кошка
оцарапала, то ли и вовсе почудилось, и ничего там нет, да и не было
никогда. А вот змеиный танец, стоит ему начаться однажды, уже не
прервется. Змея только переползет в темноту, которая глубже ночной. Совьет
себе гнездо в изнанке обыденного, и стоит спокойному гладкому миру хоть
немного покачнуться, потерять равновесие, змея поднимет голову, щелкнет
хвостом, и начнет накручивать восьмерки за лобной костью. А каждая
восьмерка на змеином языке означает бесконечность. Мучительную
бесконечность внутренней темноты. И страха.
Яков Моисеевич умер в августе. Через двенадцать лет после той детской
болезни.
_А что еще мне оставалось делать? Однажды я сумел тебя уговорить, и ты
осталась здесь, со мной, но во второй раз я не смог. Ты снова захотела
учиться в Питере. Прости, что я не выдержал тогда, в мае, прости, что я
сорвался и накричал на тебя, стал просить тебя сказать мне правду, просил
перестать играть со мной. Ты не дослушала меня, убежала... Теперь уже
навсегда._
Соня как раз успела вернуться из Питера после вступительных экзаменов.
Осип, который учился в высшей экономической школе, устроил отцу самые
скромные похороны из всех возможных: кроме могильщиков, домработницы и
Сониной мамы - никого. Помянули тоже на кладбище. Добрая баба Евгения
Петровна, правда, сетовала...
..._что с них возьмешь-то? вот ведь молодежь пошла_...
Сонина мама к тому времени уже успела похоронить мужа и приближалась к
последнему своему году, и все уже знала, и мужалась, и глотала таблетки, и
ходила к гадалкам, и со смиренной тоской вдыхала свинцовый запах
вывороченной могильной земли. Ни на чьих поминках посиживать ей уже не
хотелось. Собственные не за горами.
Софья вышла следом за матерью и бабой Женей за ограду, когда ее нагнал
Осип.
- Можно тебя на минуту?
Мама понимающе покивала, лучась на Соню влажными глазами, и пошла под
руку с Евгенией Петровной прочь по траурной аллее. Девушка смотрела на
соседок и впервые заметила, что со спины они неразличимы. Обе - черные,
тяжелые, колдыбающие как утки по грунтовой дороге. "Неужели и я такой
стану? Никуда не денусь? Я ведь похожа на маму в молодости..." - нехотя
подумала Соня. И перевела взгляд, наконец, на Оську. "Нет. Нет. Я - не
такая!" - перетасовалось в голове. И было же отчего! Софья вдруг словно
увидела себя сквозь угольные линзы Оськиных зрачков: и ноги в блестючих
чулках, и тугой поясок платья, и узел русых волос, который кажется слишком
большим, тянет затылок вниз.
- Зайдешь ко мне? - спросил Осип.
Соня рассеяно посмотрела на кладбищенскую ограду. От зарослей туи на
окраине кладбища тянуло вязкой сыростью. Придется признать, что лето, в
сущности, уже закончилось, что сегодняшний иней на траве - не случайные
заморозки, а прелюдия осени, что вот этот длинный парень никогда больше не
заберется под стол, никогда не наденет лоснящийся пиджачок, а так и
останется долговязым хлыщом и с каждым годом будет становиться все
наряднее и солиднее, пока не споткнется однажды о жизнь или смерть, как
споткнулся когда-то его отец, пока не замрет, не проглотит последний свой
аршин, не согнется в углу темного кабинета и не начнет нести чушь, от
которой уши вянут.
- Зайдешь? - настаивал Осип. - Посидим в гостиной, как раньше, помянем.
_
- Потолок гостиной - это пол кабинета. Все в мире относительно,_ -
вслед за голосом сына потянулся из памяти голос отца. И Соня отчего-то
снова сробела. Хотя вроде бы - отчего? Ведь Яков Моисеевич лучше всех на
свете, даже лучше папы, единственный человек, с которым было жаль
расставаться перед отъездом, единственный, кто ее всегда понимал... Может
быть, поэтому Сонечка так испугалась, когда впервые не поняла его? Совсем
не поняла. Словно и не он вовсе с ней заговорил напоследок.
_
Гостиная - дно кабинета._
- Нет, Осип. Если хочешь, мы можем посидеть в кафе.
- Понимаю... - проговорил Оська кривобокий голосом отца.
Кафе на окраине города обычно немногим лучше пустыря, где летом катают
пивные бутылки небритые гоблины. В кафе на окраине города лучше не
заходить вовсе. Если бы Осип не пообещал, что дольше получаса он Софью не
задержит, то она бы ни за что не переступила через заплеванный порог
полуподвальной дыры. А еще Осип сказал, что у него в забегаловке бармен
знакомый. И подмигнул. Софья глазам своим не поверила. Усмехаться,
подмигивать после похорон! Хотя...
"А почему бы и нет? - подумала Соня. - Почему бы и мне не улыбнуться в
ответ? Не закурить предложенную Осипом сигарету? Ведь солнце по-прежнему
встает и заходит, алкоголики спиваются, мама красит брови, я вот поеду в
Питер учиться, наверное, выйду замуж, Осип разбогатеет. Почему бы и нет? И
почему бы не зайти в кафе? Ведь лучше здесь и недолго, чем дома, где
пахнет хризантемами и крахмальными простынями на зеркалах. Там никого уже
нет. Ни Якова Моисеевича, ни Оськи - нескладного, неловкого, неудачливого,
ни меня маленькой. А я не хочу запоминать дом таким! Пока я не увидела все
это сама, я еще могу забыть".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг