убожество! Те-то хоть отважились трясти прутья клетки! А вы хоть бы раз
смогли сделать это? Никогда! А ведь все мы сидим в клетках!
- Опомнись! Что ты несешь? - перепугался Шелушной. - Мы этого не
слышим. Имя у тебя такое, а ты...
- Имя мне дали полуграмотные родители. А ты и полуграмотным никогда не
был. Игуана, и конец свой найдешь на вертеле карибских индейцев! - Болотин
стоял, голову вскинув, гремел пророком. - Да, мы все сидим в клетках,
каждый, и не в одной, а в двух, трех или семи сразу, да еще и всеобщие
прутья с невидимой сеткой выставлены для нас. Мы и так игрушки в чьих-то
развлечениях, а нас еще и держат взаперти. А ключи от замков - главный у
этого, - и палец Болотина указал в небо, - а еще один, поменьше, у того, кто
обнаружил в депо великий почин. Мы же, их создания, убоги и трусливы, однако
каковы же тогда создатели?
- Категорически и всегда! Этого-то, который на небесах, брани, сколько
хочешь, а другого-то не трожь! - урезонивал Шелушной.
- А коли их мир несовершенен и несправедлив? Мне никто не страшен! -
снова гремел Болотин. - Я буду глаголить истину!
Потом, кажется, началась свалка. Кого-то успокаивали, кого-то
разводили. Гуси-хрустальные братались с барышнями из аппарата, светская дама
Берсеньева размахивала косынкой и то призывала патронирующего ее духа
незамедлительно спуститься к нам, то брезгливо указывала на Болотина в
заявляла: "Прошлого не отдадим". Болотин же повторял: "Они хоть трясли
прутья!" Шелушной хныкал. Что-то и еще происходило...
Как я добрался до Останкино, да еще имея три копейки, дарованные мне
Крассом Захаровичем, я не помню. Благодетели мои, незримые и невидимые, как
и стражи порядка, были в ту пору благосклонны к неуверенным путникам,
понимая, что и у придремавших в трамваях горожан были основания утомиться в
субботний день.
По истечении же дня указанная благосклонность и снисходительность были
сразу упразднены, свидетельством чему - история Красса Захаровича Болотина.
Если верить устным московским хроникерам, Красс Захарович, проснувшись
утром, что-то вспомнил, уточнил подробности у смущенного Шелушного,
ужаснулся, не смог ни пить, ни есть, в чем был отправился на улицу
Неждановой в храм Воскресения Словущего, что на Успенском Вражке, и там,
рухнув на колени, долго шептал что-то перед образом Воскресшего. Далее
улицей Герцена он последовал на Красную площадь и здесь, опять же рухнув на
колени, уперся лбом в историческую брусчатку напротив Мавзолея. Милиционеры
наблюдали за ним минут пятнадцать, потом взялись поднимать его, и, не
принимая во внимание слова Болотина о необходимости раскаяния неразумному за
напраслину, возведенную в кураже и в гордыне, его при лучах солнца
совершенно несправедливо отвезли в вытрезвитель.
6
А время катилось. Однажды я глянул в телефонную тетрадь и увидел:
Герман Стрепухов. Набрал служебный номер. "А, это ты! - сказал Трепыхай. -
Как раз кстати. У тебя нет самосвала?" "Самосвала? - растерялся я. - Нет".
"Как же это у тебя нет самосвала, когда ты меня навел на мысль о навозе. Моя
баба с тестем дуреют от опытов в огороде. Я уже договорился с зоопарком. Мы
им - кое-что, а они нам - навоз. Сегодня как раз есть от слонов и от хищных.
А самосвалов нет. Будем добывать. А ты не пропадай. Надо, надо
повстречаться, посидеть. Созвонимся". "Созвонимся", - согласился я.
7
Мимолетное мое бригадирство привело к неожиданному последствию. В
майский день я сидел за столом над раскрытой тетрадью, и мне позвонили.
Звонившего я знал смутно, но все же знал.
- Читали, читали в "Вечерке" о ваших успехах, - сказал, между прочим,
звонивший. - Кстати, что вы делаете во второй половине июня? Не могли бы вы
выехать с делегацией - недели на две?
- А куда?
- Да в три страны.
Произнесено это было небрежно, человек владел миром и мог подарить мне
на две недели любые три страны.
- А в какие?
- В хорошие три страны. В очень живописные три страны.
Тут будто бы и небрежность пропала, человек желал подарить мне, видно,
на самом деле три великолепные страны и боялся, что я не смогу оценить его
преподношение.
- Конечно, - заспешил я. - Спасибо. С превеликим удовольствием.
Оформлением займусь сегодня же.
- Ну вот и замечательно. А про оформление я скажу потом...
Последовала пауза.
- Ну а как вы вообще-то? - прозвучал вопрос. В нем угадывалось
предложение оставить всякую деловую ерунду вроде оформлений и делегаций и
обратиться к материям высоким и вдохновенным. И, действительно, пошел
разговор о выставке на Волхонке приехавших из Лондона полотен Тернера, о его
пожарах Вестминстера, крушениях кораблей, о "Дожде, паре и скорости", о его
световидении, живописных пророчествах, потом вспомнились нам приятные люди,
оказавшиеся общими знакомыми, мы были довольны друг другом, добром,
исходившим от нас, разговор мог быть вечным. Однако нельзя было отягощать
телефонную сеть. Мой собеседник сказал:
- Да, чуть было не забыл спросить... Мелочь... Пустяк... Но чтобы не
возникло осложнений с оформлением... Вы член партии?
- Нет, - сказал я.
- Но... - И собеседник замолк навсегда.
- Вы извините, я забыл, - пришел я ему на помощь. - Я вспомнил. В июне
я буду занят. Обязательства перед издателями...
- Это жаль... жаль... - пробормотал собеседник, отлетая от меня в
ледяные выси межпланетий. - Может, в другой раз...
- Конечно, конечно, - успокоил я его. Но не выдержал: - А хоть в какие
страны-то?
- Да в дрянные страны! Не стоит о них и сожалеть.
- Но все-таки?
- Перу, Бразилия, Аргентина... Безобразные страны. Грязь на улицах,
фазенды нищие, немолотое кофе, стрельба на карнавалах... Бывал там
неоднократно и всегда мучился... Вы уж мне поверьте...
- Я вам верю, верю...
Я тогда схватил атлас мира, водил пальцем от верховий Амазонки до
Огненной Земли. Не я ли мальчишкой с детьми капитана Гранта и странствующим
рыцарем Паганелем одолевал Кордильеры и влюбленными глазами смотрел на
гордого индейца Талькава, не я ли бродил в пампасах, не я ли во влажных
джунглях Мату-Гроссу охотился на неполнозубых броненосцев, не я ли в пироге
из пальмового дерева проносился мимо стай пираний? Ах как хорошо там было!
Теперь, спустя годы, я уже и не знаю точно, ездил ли я после звонка в Перу,
Бразилию, Аргентину на две недели или не ездил. Столь ли это важно? Я там
был! Я закрываю глаза и вижу: пальмы на Жемчужном берегу, зелено-серые
пространства Патагонии, расплескивающиеся юбки танцующих самбу, набережные
Рио-де-Жанейро и себя в Рио-де-Жанейро, пусть и не в белых штанах. Колумб
отправлялся в плавание с желанием достичь страны Сипанго (от нее до Индии -
рукой подать!), страны, называемой нами Японией, в коей воображение
хитроумного венецианца Марко разместило приманные дворцы из золота и женщин,
чье умение любить было совершенным, но приплыл он совсем в иную страну и до
конца своей жизни не узнал, что это была Америка. В какие страны приплываем
мы, не ведая о том?
8
Потом нечто произошло в расположении звезд, посвященных в судьбу нашей
семьи. Над нами просветлело. Как-то с женой мы направились в путешествие в
Берлин. Мы были индивидуалами ("один плюс один") и могли чуть ли не вольно
шестнадцать дней раскатывать по стране. Я был увлечён тогда Бахом, Гёте,
Лукасом Кранахом, немецкими романтиками, в частности живописцами дрезденской
школы, и прежде всего Каспаром Давидом Фридрихом. В их следы я стремился
ступить, их тени, звуки желал я увидеть и услышать. Бродил берегом
тихоструйного Ильма, сидел на репетициях мотетов Баха в соборе Эрфурта,
искал на берегу Эльбы место, где лежавшему в траве под бузиной студенту
Ансельму явились три змейки, в серо-синих сумерках стоял высоко над озером
Мюгельзее, ощущая, что туманы мироздания не придуманы К.Д.Фридрихом. И,
естественно, с помощью сравнительного метода исследовал свойства
бранденбургского, берлинского и апольдского пива. Новые мои знакомые с
пониманием относились к моим интересам. Но все они спрашивали: "А зоо вы
посетили?" Жалкие мои бормотания о том, что в одном зоопарке я уже бывал,
ничего объяснить не могли. Каждый немец - в душе Брэм. Человек, не желающий
первым делом поспешить в зоо, мог показаться странным. Или нравственно
убогим. В воскресный день в Лейпциге мы с женой пошли в зоо. Весь Лейпциг
прогуливался аллеями парка. Парка ли? Заповедной звериной страны. Долго
рассказывать не буду. Да и не помню я многие лейпцигские подробности. Но и
нынче в памяти тигриные фермы. Чуть ли не дачи с усадьбами для семей
уссурийских кошек. Чистые, здоровые, будто бы довольные существованием, они
плодились и размножались, растили сто пятьдесят тигрят для золотой торговли.
На обширных пространствах с камнями, водами и деревьями проживали стада
обезьян, средних и мелких. Часами глядели на обезьянью жизнь зрители, тут
были представления на любой вкус, все обезьянье и все людское: и борьба за
власть, и помыкание слабыми, и интриги, и любовь, и добронравие, и
подлость... Публика прогуливалась в Зоо степенно, и дети, казалось, вели
себя степенно, хотя иные озорничали и капризничали. Но к обеденному времени
началось некое брожение, все готовы были куда-то устремиться. "Что-то
случилось?" - обеспокоились мы. "Львов и тигров будут кормить", - объяснил
мальчишка с мороженым. Вот-вот должно было начаться великое ежедневное
действо - кормление владетельных хищников, царей природы, ее курфюрстов и
маркграфов. Толпа в волнении, но все же опять степенно, без московских
напряжений, перебежек и толкотни, двинулась к старому и, по здешним
понятиям, тесному строению. Внутренний двор его - зрительный зал - окружали
клетки с оголодавшими к обеду хищниками. Действо вышло из трех актов. В
первом было много драмы, движения и звуков. Звери, каждый обнаруживая
характер, а кто-то и производя впечатление на публику, ожидали и требовали
мяса. Они будто бы и собраны были в тесном павильоне ради этих ожиданий и
требований. Нервно ходили из угла в угол клеток - кто в свирепом молчании,
кто рыча и предъявляя клыки убийц. Мавр Отелло, якобы доверчивый, на самом
же деле очень расположенный выслушивать подлые наветы, вполне мог бы
получить уроки страстей у лейпцигских трагиков. Но вот начался акт второй.
Явились служители, привезли мясо на площадках автокаров. Животные при этом
совершенно озверели. Служители с пластикой герольдов саксонского двора
пиками подавали куски мяса в межпрутья решеток. Какие это были куски! С
обилием мякоти и с мозговыми костями для неспешных удовольствий. Прозаизм
человека, выросшего в очередях Мещанских улиц, заставлял меня прикидывать,
сколько в обеденных парных кусках было килограммов. Я отругал себя. Стыд
какой! Разве можно думать здесь так? Я уговорил себя увидеть в происходящем
ритуал с жертвоприношением и с признанием людской вины перед существами
менее хитрыми, нежели мы. А существа эти урчали, грызли, жевали, рвали
сочно-красную плоть существ еще более слабых. Впрочем, скоро наступил акт
третий. Лев зевнул и, положив голову на лапы, придремал. И прочие звери
успокоились, прилегли, вступили в благодушие послеобеденного сна. Один
леопард не притронулся к мясу: как бродил до обеда по клетке в тоске и
злобе, так и теперь бродил; возможно, был подан пикой ему недостойный кусок
мяса, возможно, и не мысли о трапезе терзали его душу. Страдания леопарда
уже не трогали публику, она потянулась в павильон с бегемотом - уроженцу
Танзании должны были привезти зеленые угощения. А я пошел исследовать
свойства лейпцигского пива в сочетании с горячими боквурстами.
9
В зоопарк на Большой Грузинской я не заглядывал лет десять. Но встретил
как-то Красса Захаровича Болотина, и меня что-то толкнуло зайти туда. А
зачем - и не знаю. Жил я теперь не в Останкине, а в Белом городе, Красса
Захаровича встретил на Тверском бульваре. Был он в клетчатом пиджаке и в
клетчатой кепке. Сообщил между прочим, что у него выходят две книжки -
"Родные хляби" и "Жизнь в клетке", - и он идет нынче в издательство за
версткой одной из них.
- "Жизнь в клетке"? - переспросил я.
- В какой клетке! - Красс Захарович будто испугался. - Ты не так
расслышал! "Жизнь в клетку"!
- А-а-а, - оценил я его кепку и пиджак.
- А что-то ты несколько лет не являешься на субботники в зоопарк?
- Десятку посылаю в фонд, - сказал я. - Так вернее.
- Экий ты барин... - поморщился Болотин.
- Отчего же барин? Наш рабочий день оценивают в десятку. А я-то и ее не
вытягиваю...
Вот тогда меня и потянуло в зоопарк. Лучше бы я туда не ходил. Грустно
мне стало у пресненских прудов. Убогим и нищим увиделся мне московский
зверинец. В детстве все в мире для меня было вольнее и просторнее, и жизнь
здесь птиц и зверей представлялась чуть ли не отрадной. Стыдно мне не было.
А было интересно. Взрослым в дни субботников я приходил сюда как бы по делу,
через двор хозяйственный, и жителей зоопарка мог во внимание не принимать.
Мог отвернуться от дикобраза или кота манула - до них ли мне? А нынче я был
посетителем, да еще и побывавшем в сытом лейпцигском зоо, нынче на дикобраза
и серого камышового кота манула я и должен был глазеть. И я загрустил.
Пришли на ум давние сетования о несовершенствах природы и людских устройств,
с ними я и бродил вдоль прудов, пока не столкнулся с мчавшимся куда-то
Германом Стрепуховым. Герман Стрепухов, доктор наук, губастый Трепыхай, все
в той же приплюснутой, надвинутой на брови зеленой колониальной панаме, был
мне рад, но спешил. "Давненько мы с тобой не виделись, давненько, - отметил
Герман. - Никак мы с тобой не посидим, школу не вспомним, а надо бы
обязательно посидеть. Но не в ближайшие дни". В ближайшие дни у Германа было
множество хлопот - симпозиум в Индианаполисе, хлопоты с чертежами
электрических каминов ("Конверсия, брат, конверсия, куда денешься!"),
осмысливание кооперативных идей, в частности, греет его мысль учредить
вместе с зоопарком кооператив "Меньшой брат" - будет куда пристраивать навоз
и прочие отходы. "Это ведь ты надоумил меня с навозом!" - напомнил
Стрепухов, то ли радуясь, то ли укоряя меня. Сразу же он сообразил, что
куда-то мчался. Жена его совершенно помешалась на трехметровых пятнистых
кабачках ("Отрежешь половину, а он растет дальше"), но оказалось, что для
них полезнее навоз не из-под хищников, а из-под парнокопытных.
Договариваться о парнокопытных Трепыхай и бежал. "Ну бывай!" - крикнул он и
унесся.
Энергия одноклассника несколько воодушевила меня и заставила подумать,
что в мире не все дурно. Морской лев, гладко-блестящий, резвился в водах,
где некогда обитала моржиха Барон, и выглядел благополучным. С отцом и
матерью ходил по осенней, но еще живой траве, тыча клювом в воду,
вылупившийся здесь же, на Грузинской, журавленок. Неподалеку под табличкой
"Лебеди текущего года рождения" грелись в спокойствии бабьего лета крупные
серо-бежевые птицы, шеи их вовсе не были хрупкими. Шумели за решеткой,
волнуя ученую птицу секретарь, перепархивая с ветки на ветку, попугаи в
зеленых, синих, желтых, красных нарядах тропических щеголей, пестрые лори,
особи амазонские и александрийские. Птица секретарь с пером писца за ухом
поводила головой, будто осуждая беззаботность попугаев. А впрочем, осуждение
это могло быть напускным. Все жили, жили, жили как могли и умели. Пусть и в
клетках. Я было возрадовался. Но тут увидел за мелкой металлической сеткой
существо знакомое, нахохленное и обиженное: "Воробей обыкновенный". Другие
воробьи обыкновенные, но упитанные и добродушно-наглые, а вместе с ними и
голуби шлялись по асфальтам дорожек, залетали ради развлечений и
продовольствия куда хотели, но ненадолго: иметь постоянную прописку
обитателей зоопарка они вряд ли желали. А вот их сородич, представляющий за
сеткой отряд воробьиных семейства ткачиковых, меня опять опечалил. Я стоял,
стоял, смотрел на него. Обыкновенный и в клетке. Не потому ли и
обыкновенный? Потом пошел дальше. Лишь у загона патагонских лам грустное
движение мое было приостановлено.
- Эй, ты еще здесь? - закричал мне из загона Герман Стрепухов. - Ты
самосвал не можешь достать?
Нас разделяли прутья ограды и мелкая решетка сетки. Я ли стоял за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг