вовремя обнаружились. "Подарок-то вам какой! - радовался Бессонов. - А Дина
Сергеевна ругалась!" Пришла Дина Сергеевна, и она обрадовалась. Однако
следовало, и немедля, идти к хищникам, там есть что делать. Мы с Шалуновичем
ударниками первых пятилеток бросили клич: "Время, вперед!" - и за сорок
минут отволокли осенние обломки в надлежащее место. "Ну, спасибо, спасибо,
уважили, мастеровые, - благодарил нас Бессонов. - И вам, женщина, спасибо".
Берсеньева поскучнела, потеряла возраст, взглядывала на Барона с
брезгливостью и будто бы грубость желала отпустить этой плешивой ледовитой
самке, ошибке заготовителей-звероловов. Бессонов покачал головой, пообещал
Барона покормить, но моржиха не поверила, дернулась, чуть ли не подскочила и
скрылась в пучинах бетонного водоема.
3
А Дина Сергеевна повела нас к хищникам. И именно к хищнику тигру
Сенатору. "Тоже, небось, самка!", - поморщилась Берсеньева. "Это Сенатор-то?
Ну что вы! - улыбнулась Дина Сергеевна. - Это кот. Котяра настоящий!" "Ну
если так, - весенняя свежесть возвращалась к Берсеньевой, - я сейчас же
войду к нему в клетку!" Но в клетку к Сенатору (тигр амурский и т.д.) никого
не направили. Да и не надо было беспокоить животное. Сенатор спал. Дина
Сергеевна передала нас служителю Василию, а сама отбыла, возможно, на другой
фронт. В отличие от Бессонова, Василий был здоровенный малый, лохматый,
веселый, в расстегнутом ватнике, он то и дело похохатывал и почесывал грудь,
украшенную чайной мельхиоровой ложкой на цепочке. Похохатывал он, наблюдая и
наши неловкие с Шалуновичем усердия, и ритмические удовольствия Берсеньевой.
Порой, казалось, он подмигивал нам: "Баба-то какая шальная и моторная, чего
вы, мужики, теряетесь-то?" Мы удивлялись молча: "А сам-то?" - "Да вроде
старье. А впрочем, посмотрим, если не возражаете", - отвечал он. Сама же
Берсеньева недолго выбирала, кому оказать честь, кого произвести в
поклонники. Фаворитом ее стал Сенатор. Впрочем, и Василия она совсем не
отвергла. Тем более, что Сенатор спал. Мы же с Шалуновичем занимались делом
привычным - опять ломы и лопаты, опять носилки, опять лед из-под грязного
снега, какие-то булыжники, обломки и среди прочего - две мятые целлулоидные
куклы. Таскали мы прошлогодние залежи метров за пятьдесят, туда в кучу уже
сволок кто-то приобретения не лучше наших. "Вот ты, Василий, этого не
понимаешь, - слышали мы, - вот тигр, он и родится красивый, а человеку надо
создавать себя... нет, не говори мне комплименты, к тому же со мной случай
особый, однако же и я стараюсь... безвозмездный труд на благо всех - это
свято, устану до изнеможения, а все равно пойду сегодня на корт... телефон я
дам, ты запишешь на ватнике? Это прелестно, а он даже не ревнует; этот
негодный Сенатор, ух какой красавец Сенатор, ну проснись, милый, мальчик
мой, нет, он притворяется, он, конечно, не спит, он все видит, он страдает,
в нем переселенная душа Принца, нет, Кларка Гейбла, нет, раз он Сенатор,
значит, в нем Кеннеди, кто-нибудь из братьев... Нас принимали в пионеры, мне
повязывал галстук Шверник, это свято, этого у нас никто не отнимет, я сняла
нынче браслеты и перстни, чтобы не мешали труду, и педикюршу перенесла на
завтра... где храбрый танк не проползет, там пролетит стальная птица... и
через этого зверя можно войти в сущностное и высокое общение, ну иди ко мне,
голубчик Сенатор, ну поговори со мной, разбуди его, Василий, может, палкой
его какой ткнуть?.." - "Нет, - хохотнул Василий, - он не проснется!" Дождь
прекратился, а мы с Шалуновичем взмокли. Мой кот Тимофей совсем иной масти,
нежели Сенатор, но спит он точно, как и Сенатор. Лапы под голову, тихое,
невинное существо, ребенок. В эдакой позе пардусы вот уже лет семьсот
дремлют на белых стенах Юрьев-Польского собора князя Георгия. Но сон котов
чуток, и выбирают они для досуга места, с каких можно обозреть ближайшие
пространства, чтобы ничего не проспать, а время от времени и открывают в
целях инспекции глаз. И Сенатор иногда открывал глаз-желток. Но, кроме
светской дамы Берсеньевой, видеть он, похоже, ничего не мог. А Берсеньева
старалась, она - естественно, с паузами для бесед - и вращала невидимый
обруч, и становилась восточной девушкой, несущей, покачивая бедрами, кувшин
на голове, и извивалась в некоем жреческом танце, готовя себя к медитации,
была порой красива и заманчива и напевала нечто страстное в надежде вызвать
движения чувств переселенных в Сенатора душ, но Сенатор спал. Лишь вздыхал
иногда. Открывал глаз и закрывал. А потом он и вовсе захрапел. Но вдруг
Сенатор вскочил. Прыгнул, бросился в левый угол клетки, мордой чуть ли не
уткнулся в железные прутья, волнение было в его глазах. Поджарый, с нечистой
на боках шерстью, он будто молить был кого-то намерен. Мимо клетки Сенатора
шла женщина. Женщина не взглянула ни на Сенатора, ни на нас. Лишь что-то
коротко бросила Василию. Запомнил я ее крепкой и круглой. Главным же в ней
было фиолетовое навершие, способное укрыть табачный киоск, - мохеровый берет
луховицкой вязки. Сенатор по ходу ее шествия двигался вдоль прутьев клетки,
уперся в последний прут, стоял, замерев, пока фиолетовое не исчезло за
деревьями, тогда он то ли взревел, то ли вздохнул сладостно (были и ноты
заискивания - или уважения - в его звуках), вернулся на покинутое им место и
рухнул в сон. "Неужели фиолетовое так действует на тигров?" - подумал я.
Следовало дома произвести опыт с котом Тимофеем.
- Понятно, - надменно произнесла Берсеньева, она была теперь леди,
узнавшая о том, что ее кухарка ворует. - Эта женщина, видно, его кормит.
- Нет, она его не кормит, - хохотнул Василий. - Кормлю его я.
Он взглянул на Сенатора и добавил:
- Но от нее зависит, как его накормят. Она у нас старший бухгалтер.
Все нам назначенное мы исполнили и отправились за новыми указаниями. По
дороге Берсеньева говорила, что подумаешь - Сенатор, у нее муж тоже в своем
роде Сенатор, ну и что из этого, сейчас он в Люксембурге, в командировке, а
тут дело святое, народ в своих прорывах и испытаниях не должен быть одинок.
Вблизи хозяйственного двора она, углядев бригадиршу Анну Владимировну, чуть
ли не закричала: "Уработались всласть! Но мы бабы, привыкшие к ломам и
молоту! Что нам ещё назначат?" "А ничего, - сказала Анна Владимировна. -
Все. Большое спасибо. Мы свое сделали". "Как все?" - удивились мы с
Шалуновичем, нам-то казалось, что главные подвиги и не начинались. "Все, -
подтвердила бригадир. - Уже два часа. Штаб ждет донесений". Неподалеку
курили Красс Захарович Болотин и маринист Шелушной.
- Аль еще охота раззудить плечо? - спросил Болотин. - Ишь прыткие
какие. Кубанские казаки. И так уж небось ломит в руках и спине?
- Не без этого.
- Стало быть, требуется с устатку. Пойдешь в клуб?
- Не могу, - сказал я.
- Ну тогда дай десятку, коли ты с нами брезгуешь. Ведь взял же десятку
на всякий случай, сознавайся?
- Ну взял... - промямлил я. - У меня дома сидят голодные.
- Это уже и не смешно. В день всеобщего бескорыстия - откровенная
жадность... Это, брат, знаешь...
- Нет, - твердо сказал я. - Не могу, Красс Захарович.
Болотин рассердился:
- Ладно. Это, конечно, мерзко, подло, но ладно. Тогда, чтоб тебе хоть
чуть-чуть не было стыдно, ответь все же, чем мы богаче животных. У тебя было
время подумать. Ну? Что у нас есть такое, чего у них нет и быть не может?
- Разум, что ли?
- Это мы-то богаче разумом? Рыдайте, люди, рыдайте, посыпайте главы
пеплом! Вот сейчас своими словами ты подтверждаешь людскую дурь. Человеки
этим занимаются ежесекундно. Ладно, попроще. Что мы такое за тысячелетия
придумали, чего нет у животных?
- Неужели телевизор?
- Очки, дурья башка, очки!
- Ну, Красс Захарович, - не удержался я. - Где уж очкам прийти в
голову! Именно ваш разум я имел в виду, когда пытался вам ответить.
- Ну так это мой разум... - устало сказал Болотин. Далее он
торжественно молчал и смотрел на меня, давая созреть во мне пониманию того,
что я ради благоочищения человечества обязан сейчас же вручить Крассу
Захаровичу Болотину десятку, а лучше бы - четвертной.
- Нет, не могу. Дома расстроятся.
- Экие мы с Шелушным сироты, - тихо вздохнул Болотин. - Знаешь, разреши
тогда почитать тебе свежие стихи. - И он шагнул ко мне с намерением читать
стихи - глаза в глаза.
- Нет, не надо, лучше потом! - взмолился я. - Вот вам, Красс Захарович,
десятка, и вы с Шелушным идите...
Едучи в Останкино трамваем и пристроив на коленях авоську с буханкой
хлеба, пакетом картофеля и пачкой крестьянского масла, купленными на чудесно
спасшийся в моих карманах рубль с мелочью, я клял себя за слабость характера
и неспособность вытерпеть чтение вслух свежих стихов, возможно и гениальных.
Хотя что для устатка Болотина моя десятка... "Этак, - думал я, - мы долго не
протянем".
4
Однако протянули и еще год. И апрельским утром я опять оказался в
зоологическом саду на красном сборе прилежных субботеев. И опять шел дождь,
но работали мы теперь под крышами. Среди прочего надо было на складе доски,
прибывшие недавно и сброшенные куда ни попадя, рассортировать, разнести и
уложить по штабелям. Доски были сырые, тяжелые и протяженные, как
пролонгации договоров. Носить их приходилось вдвоем, а то и втроем. Работы
вышли монотонные, приключений не случилось. Берсеньевой я не увидел.
Возможно, она пошла нынче на передовую. На линию огня. Запомнилось только
участие в трудовом подъеме Пети Пыльникова. Имевший опять на меня виды Красс
Захарович Болотин был отвлечен именно Пыльниковым. Мы уже час трудились,
когда на складе возник Пыльников, пострел и оптимист. "У кого список? -
прозвенел он и тут же отметился. - Что пашете-то?" "Да вот, Петечка, доски
носим, потом перейдем на горбыль". "Бог в помощь! - сказал Пыльников. -
Мне-то бежать надо, а то бы я... ну ладно, пятнадцать минут у меня есть".
Шустрый, тощий Петечка был мал - с незабвенного Карандаша, в товарищи по
субботнику он определил себе рослых Шелушного и Карабониса. Только они брали
доску на плечи, он тут же оказывался между ними, руку левую вытягивал вверх,
касался двумя пальцами доски или не касался, добросовестно сопровождал груз
к штабелям, а когда Шелушной и Карабонис сбрасывали доску, крякал смачно.
Совершив так четыре ходки, Пыльников раскланялся: "Надо бежать, надо бежать,
сами понимаете". И был таков. Красс Захарович Болотин замешкался,
задержался, но инстинкт самовосполнения все же заставил его броситься
вдогонку Пыльникову. Минут через пять Болотин вернулся и снова вызвал у меня
мысли о моченом яблоке. "Скотина! - негодовал Болотин. - Жирная свинья!
Укатил на своем "мерседесе"! Во всех храмах будет предан анафеме! Тексты его
изгонят из трактиров и ресторанов! Ему бы, аспиду, рублей триста со своих-то
пирогов и стерлядей внести в фонд, а он попрыгал под досочкой и утек на
белом "мерседесе". Полагает, что Синатра и Лайза Минелли поют его тексты;
накось выкуси, Толкунова и та не всегда берется. Насобачит сейчас что-нибудь
вроде "Мы кузнецы, и дух наш молод..."! "Ничего не дал?" - теряя надежду,
спросил Шелушной. "Мало дал! - заявил Болотин. - И так дал, будто думал не о
всеобщем братстве, а о прожиточной рифме. Еще и оскорбил. Жирная свинья! И
не только свинья, но и мышь-землеройка! И его надо держать здесь, в клетке,
рядом с тобой!" "Но одолжил все-таки", - обрадовался Шелушной. На всякий
случай я носил доски подальше от Болотина и уцелел. День закончился
благополучно. И пристойно. Если не считать мордобитий в пивном автомате на
Королева, куда я заскочил промочить горло. Отчего-то после трудов на
субботники люди в автомате бывали особенно раздраженные и грубили друг другу
без всяких на то причин...
5
В третий раз я приехал в зоопарк бывалым закаленным бойцом. Весна вышла
теплой, снег стаял, ночью, правда, морозец задубил землю, но небо было
ясное, улыбчивое. На хозяйственном дворе в толпе субботеев я увидел
начальника штаба по проведению Мысловатого. Он тут же указал на меня
пальцем:
- А вот и он! Вот вам бригадир!
- С чего бы вдруг? - удивился я.
- Анна Владимировна заболела, - сказал Мысловатый, - а вы, как я
слышал, заслуженный ветеран. Все здесь знаете. Будете бригадиром. Дело
государственное.
- Бригадиром так бригадиром, - согласился я. Слова "заслуженный" и
"государственное" кумачовым кушаком спеленали меня как гражданина. И знал я,
что делать бригадиру. Как я ошибался...
- И вот что, - положив мне руку на плечо, Мысловатый направил от
бригады в сторону. - Самым существенным для вас должно быть...
- Работа, - проявил я свою осведомленность.
- Работа? - поглядел на меня Мысловатый и поправил очки. - Да, работа.
Конечно, работа... Но это для бригады. А для вас... Вы зайдете к директору
или заму, они выправят документ, они сделают, они знают. Но вы, будьте
добры, проследите, чтоб там было "выражаем благодарность" и человеко-часы.
Вы меня понимаете?
- Понимаю, - неуверенно сказал я.
- В два, ну в полтретьего надо иметь сводку. Чтобы снестись с районным
штабом. А потом и с городским. Тут и нужны человеко-часы.
- Звере-человеко-часы, - возник вблизи почти секретного разговора
Болотин.
- Опять вы, Красс Захарович, в своей манере, - деликатно, но и с укором
улыбнулся Мысловатый.
- А еще лучше - озверело-человеко-часы.
- В какие, в какие часы, Демьян Владимирович, приедет сюда телевидение?
- Движением тела нас с Болотиным оттеснила от Мысловатого светская дама
Берсеньева, дотоле на хозяйственном дворе невидимая. Ее бы стоило осадить
или просто шугануть; но на Берсеньевой был недостижимо белый костюм
("Белизна ее поразительна, - пришла на ум ковенская полячка из "Тараса
Бульбы", - как сверкающая одежда серафима"), и я в беспокойстве от нее
отпрянул - как бы чего не запачкать. В подобной непорочности кителях и
фуражках, какие невозможно было унизить пятнами или помарками, вожди стояли
на авиационных праздниках в Тушине. А на груди Берсеньева повязала шелковый
алый бант, острые углы его напоминали о святом в ее детстве.
- Телевидение сюда не приедет, - сказал Мысловатый.
- Ну или кинохроника, - настаивала Берсеньева.
- И кинохроника. А телевидение, - Мысловатый полистал штабной блокнот.
- Будет снимать наших на чтении... Сейчас скажу... На "Серпе".
- Туда Жухарев полетел! Вот стервец! - воскликнула Берсеньева. - Мне
сказал, что снимать будут в зверинце. Ну это мы еще посмотрим!
Берсеньева взвилась и исчезла.
- Откуда она? - спросил я Мысловатого.
- Берсеньева-то? - удивился начальник штаба. - Из устного университета
культуры. Ну как же. Очень темпераментная особа.
- Кобыла Пржевальского! - сказал Болотин.
- Ну опять вы, Красс Захарович, - расстроился Мысловатый. - Она
темпераментная в общественном смысле. И очень отзывчивая на мероприятия.
На хозяйственном дворе нас опять снабдили лопатами, ломами, граблями,
ведрами, носилками, рукавицами и посоветовали взять топор с пилой на случай,
если из института станут перекидывать. Работать бригаде предстояло на новой
территории - через Большую Грузинскую, за пресмыкающимися и гадами, возле
обезьянника. На мой вопрос, что делать пилой и что станут перекидывать и из
какого института, ответили: "Там сами увидите. Или вам скажут". Возле
обезьянника нам открылся пустырь с разбросанными там и тут камнями и хламом.
Откуда эти камни, объяснить никто не мог. Главное: пришло время собирания
камней. Пока я прикидывал, кого и куда поставить, ко мне подбрели два чужих
мужика:
- Командир, а где здесь это?
- Туалет, что ли? - спросил я рассеянно и не подумав.
- Да нет, не туалет. А это... Что с утра...
Я вынужден был взглянуть на вопрошавших.
- Вы, похоже, заблудились, - сказал я. - Вы приезжие?
- Гусь-хрустальные.
В глазах у мужиков была тоска, утреннее желание выжить и непротивление
злу насилием. Кроме них ни один посетитель в зоопарк не забрел. "Неужели в
Гусь-Хрустальном, - подумал я в смятении, - отменили субботники?"
- На Шмитовской улице есть пивная, - сказал я, - и у Ваганьковского
рынка.
- Все закрыто. До после обеда...
- А тут этого и не было никогда.
Из сострадания я чуть было не подозвал в полезные советники Красса
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг