никелированную ручку. Арсеньева растерянно взглянула на Терехова, а Терехов
усмехнулся. Дверь приоткрылась, и Чеглинцев, помахивая медвежьей лапой,
ввалился в комнату. Грудь колесом, глаза сытые и хмельные.
- А, и начальник тут! - обрадовался Чеглинцев. - Понятно. По
естественным нуждам...
Чеглинцев попытался засунуть лапу в карман брюк, уважительно
раскланялся перед Арсеньевой, распрямился с трудом.
- Не знаю, к кому он, губернатор-директор, а я - так к тебе. Хотя и он
знаю, к кому...
Арсеньева промолчала и на Чеглинцева смотреть не хотела, и Чеглинцев
пожал плечами. Он потоптался у стола, а потом стал бродить по комнате,
изучал все внимательно. На огоньковский табель-календарь, прикнопленный к
стене, полюбопытствовал, мальчишку, изображенного на календаре с камышинкой
во рту, пожурил: "Все никак не может дожевать свою палку!", перешел к
Илгиной кровати и оленей на коврике потрогал пальцами. Шагал он покачиваясь,
и Терехов подумал, что после его ухода они втроем под медвежатину добавили,
видимо, еще водки.
- Садись, - посоветовал Чеглинцеву Терехов.
- Я сяду, - сказал Чеглинцев. - Я такой. Я простой...
Помолчали.
- А почему рты-то закрыты? - спохватился Чеглинцев. - Меня, что ль,
застеснялись? Я могу уйти... Хотя нет...
- Тишину слушаем, - сказал Терехов.
- Тишины не бывает, - сказал Чеглинцев. - Покой нам только снится.
Главное, ребята, сердцем не стареть.
- У тебя оно вообще-то есть? - сказал Терехов.
- На четыре килограмма. Во! Размером с футбольный мяч. Так и прыгает.
Туда-сюда! Смотри, - Чеглинцев показал пальцем на Арсеньеву, - а она мне
даже не улыбнется. Сидит хмурая, как бурундук перед волком. А я же добрый.
Аллочка, ну взгляни на меня, ну улыбнись. Вот! Смотри, Терехов, улыбнулась!
Посмотрела, как будто рублем одарила... Ну еще раз, а... Посмотрела еще раз,
обратно взяла...
Физиономия у Чеглинцева была такая веселая и такая добрая, что, глядя
на него, Терехов заулыбался. Но Арсеньева сидела монашкой и капли
пересчитывала на черном стекле, только раз на мгновение позволила себе
улыбнуться и тут же снова ушла в свой скит. Чеглинцев не выдержал, подъехал
с шумом на табуретке к ней и будто бы незаметно положил ей руку на плечо.
Арсеньева дернулась, вскочила резко, оленихой из тигриных лап, и молча
застыла у окна, пальцем водила по чуть запотевшему стеклу.
- Ишь какая пугливая, - сказал Чеглинцев. - Не поймет, видно, из-за
чего я пришел... Вот Терехов - из-за Илги. А я так из-за тебя.
И Терехову подмигнул: ты тоже уразумей, зачем я сюда притащился, а
уразумев, сообрази, что тебе здесь не место.
- Аллочка, - сказал Чеглинцев, - попрощаться с вами я пришел. Последний
нонешний денечек гуляю с вами я, друзья. Завтра начальник дает машину - и
привет!
- Так я и дам, - хмыкнул Терехов.
- Дашь, - сказал Чеглинцев. - А у тебя, Аллочка, я для начала попрошу
фотографию. Вот такую. Всему Сергачу буду показывать: моя таежная любовь...
Терехов, а она все хмурится. Смотри, смотри, хочет улыбнуться, а
сдерживается. Во - улыбнулась. И снова. Терехов, она меня не уважает.
Аллочка, я уберу руки. Ты садись.
- Какую фотографию? Зачем? - Улыбка у Арсеньевой получилась
искусственная, но сесть она села.
- В минуты разлуки, - заявил Чеглинцев манерно, - твоя улыбка поддержит
теплящуюся во мне жизнь. - Он вытащил из кармана авторучку, а потом
замусоленную фотографию и стал ее надписывать. - А я тебе свое выражение
лица оставлю. Сними табель-календарь и повесь ее.
- Не надо, - сказала Арсеньева.
- Нужно ей твое выражение лица, - добавил Терехов.
- Нужно, - кивнул Чеглинцев. - Это точно. Ну ладно, я перепишу
дарственную надпись. Чтобы не было намеков. Я возвращаю вам портрет и о
любви вас не молю. В моей любви упрека нет и так далее с приветом.
- Спасибо, - сказала Арсеньева и сунула карточку на подоконник.
- Там она отсыреет, - расстроился Чеглинцев. - Аллочка, а теперь в
обмен...
- У меня нет фотографий...
- Ну, Аллочка!.. Все равно как не родная...
Чеглинцев сидел перед ней и играл страдания. Ресницы его хлопали и
глаза блестели, будто бы от слез. Арсеньева прикусила даже губу, чтобы не
заулыбаться, чтобы не изменить своему выражению царевны Несмеяны, и все же
не выдержала и заулыбалась. Терехов стал серьезным, понял вдруг, что именно
Несмеяна его и устраивала, что раньше все шло правильно, и Арсеньевой так и
полагалось страдать и каяться, а улыбка к ней должна была прийти не скоро и
трудно, как и вся ее новая жизнь. Ему даже показалось, что она его обманула,
припрятав улыбку, притворившись несчастной и слабой. "Фу-ты, чушь какая! -
подумал Терехов. - Надо же, прилезет такое в голову?"
- Медведя доели? - спросил Терехов.
Открылась дверь, и вошла Илга. Чеглинцев, собиравшийся ответить
Терехову, подмигнул ему и шлепнул ладонью по столу. Илга заметила Терехова,
вспыхнула, растерялась, Терехов это видел, кивнула ему не сразу, а он,
заерзав на стуле, проворчал ей: "Здравствуй..." Она искала что-то в своей
тумбочке, движения ее были неловкими, она чувствовала, что Терехов смотрит
на нее, и Терехов понимал ее состояние, но что он мог поделать? Илга
выпрямилась, белые мягкие пряди отвела со лба, держала в руке синенький
томик чеховских пьес, а сказать что, не знала. Куртка ее была мокрой, и
сапоги Илга постеснялась снять при Терехове, и черные следы вели от двери к
тумбочке.
- Зуботехник, зуботехник, - сказал Чеглинцев, - погляди на мои зубы.
Где найдешь еще такие.
- Да, у вас интересные зубы, - сказала Илга, - я бы посмотрела на них,
если бы не спешила на репетицию.
- Рудик проведет репетицию? - спросил Терехов.
- Рудик. Но он очень нервничает. Да, Терехов, я бы очень хотела, чтобы
вы повлияли на Аллу, у нее определенно сценические способности, а она сидит
тут...
- Вот как? - удивился Терехов.
Длинная фраза и обращение к нему дались Илге трудно, Терехов это
понимал, она покраснела еще больше и с места сойти не могла, стояла
неуклюже, высокая, строгая, светловолосая, в мокрой кожаной куртке похожая
на комиссара, и книжку держала, как планшет.
- Ладно, ждут меня, - сказала наконец и быстро вышла из комнаты.
- Приветик, - взмахнул рукой Чеглинцев и подмигнул Терехову и глазами
ему показал: давай, мол, шагай.
Но Терехов только руки из-под стола вытащил, Илга так и не заметила
бинты на них.
- Вот тебе раз, - скорчил рожу Чеглинцев. - Когда это?.. Как это ты?..
Медведицу, что ли, встретил?
- Ага, - сказал Терехов.
- Ну уж что ж... Ну раз так... Аллочка, я ведь жду фото... Я хочу
говорить про любовь...
- И вправду у меня нет...
- Терехов, какие у нее глаза, а Терехов?
- Не надо, не надо, зачем...
- Аллочка, я уберу руки...
- Иначе я снова встану и отойду к окну...
- Аллочка, я столько тебе не высказал... Ты думала, что я так и уеду,
не рассказав о своей любви?
Терехов встал и закурил сигарету. Он нервно шагал по комнате. Он
поглядывал на Арсеньеву и Чеглинцева, но те не обращали на него внимания.
Терехов чувствовал себя оскорбленным отцом, на глазах у которого соблазняли
дочь. И Терехов еще пятнадцать минут назад думал, что Арсеньева будет
молчать, а потом ударит Чеглинцева по рукам, напомнит ему о своем
воронежском летчике, выгонит его и снова застынет за столом в печали. Но она
о летчике не напоминала, и глаза у нее были совсем не грустные, и руки
Чеглинцева лежали уже на ее руках. Терехов ворчал про себя, он знал, что
грубая и откровенная напористость в любви действует часто сильнее долгих и
тонких подходов, и Чеглинцев, ерзавший на своей табуретке, давал ему сегодня
урок. "А что я - евнух, что ли? - подумал Терехов. - И мне бы сейчас
догонять Илгу, раз уже все так получается..." Но он не пошел за Илгой, а
присел на стул и хмуро докуривал сигарету.
- Терехов, - обернулся Чеглинцев, - а я думал, что ты ушел.
- На улице слишком сыро, - сказал Терехов, - а здесь тепло.
- Тебя, наверное, ждут? А?
- Может, и ждут. А может, и нет...
Чеглинцев ничего не сказал, он просто хитровато, как союзнику,
подмигнул Терехову: давай, мол, давай проваливай, сам понимаешь...
- Я сейчас уйду, - кивнул Терехов, - вместе с тобой.
- Я не спешу, - сказал Чеглинцев.
- Мы уйдем с тобой, и сейчас.
Чеглинцев пожал плечами, рожу скорчил и, отвернувшись, продолжал
веселый разговор.
- Пошли, - встал Терехов и положил руку на плечо.
- Ты чего?
- Прощайся и пошли.
- Иди гуляй, - заявил Чеглинцев и захохотал, ноги вытянул, устроился
поудобнее, устроился надолго.
- Вставай и пошли, - приказал Терехов.
Глаза у него были суровые и злые, и Чеглинцев встал. У двери он
обернулся, помахал Арсеньевой рукой, подмигнул ей: жди, мол, не отсырей, а
Терехов подтолкнул его вперед, и по коридору они пошли быстро и молча, а на
крыльце остановились.
- Ты чего? - спросил Чеглинцев.
- Иди домой и собирай шмотки, - сказал Терехов. - А к ней не приставай.
Чеглинцев захохотал и пальцем повертел возле виска.
- Я тебе говорю, уходи.
- А то чего будет?.. - хохотал Чеглинцев.
- Морду набью.
- Мне?.. Да?
- Я сказал. Уходи.
- А если это любовь? - хмыкнул Чеглинцев.
- Знаю я эту любовь в последний нонешний денечек.
- Помешали тебе ее перевоспитывать?.. Или для Севки сохраняешь... А?..
- Ладно, хватит!
- Сейчас... Бабу-то тебе эту все равно не переделать.
Они стояли друг против друга, никогда не злились друг на друга так, а
теперь в последний день смотрели врагами, Чеглинцев еще пытался ухмыляться,
словно бы сказать хотел: "Ну-ну, я сейчас пойду к ней, и что мне за это
будет? Морду набьешь?.. Мне-то?.. Не спутай меня с Тумаркиным..."
- Ну ладно, - сказал Чеглинцев, - чего здесь мокнуть-то. Пойду я...
Он уже открыл было дверь, но Терехов тут же схватил его за руку и
дернул так, что Чеглинцев вылетел с крыльца и, поскользнувшись, осел в грязь
рядом с лужей. Чеглинцев вскочил тут же, прыгнул, хотел ударить Терехова, но
руку опустил и пальцы разжал.
- Ладони я твои жалею, - проворчал Чеглинцев, - в бинтах они.
А подумал он не о бинтах, а о том, что уж если есть человек на Сейбе,
который на самом деле может набить ему морду, так это Терехов, когда он
злой, и о том, что именно от Терехова зависит, получат ли они завтра втроем
машину или нет, и зачем его сердить, и еще о том, что воспоминание о ссоре с
Тереховым, наверное, в его завтрашние солнечные дни будет горше воспоминания
о неудаче с Арсеньевой. А Терехов стоял рядом, хмурый, наклонивший голову,
расслабивший руки, но готовый принять боксерскую стойку, и ворчал про себя.
Совсем ни к чему была ему эта драка, он вообще никогда не давал волю рукам,
а тут дал; казалось ему, что он злится из-за всего, что случилось сегодня и
вчера, и в драке хочет дать выход своему раздражению. Но, несмотря на все
эти свои мысли, с места он не двигался, а продолжал стоять и смотреть в упор
в синие чеглинцевские глаза.
- Ну ладно, - не выдержал Чеглинцев, - напугал ты меня. Пойду домой.
- Валяй, валяй...
Чеглинцев махнул рукой и пошел к своему общежитию, пошел вразвалку и не
спеша, лапу медвежью вертел перед носом и говорил ей что-то, а Терехов стоял
и курил у крыльца. Потом он увидел, как Чеглинцев остановился, повернулся,
постоял покачиваясь и стал размахивать руками и орать что-то и бросать в его
сторону комья грязи. Но Чеглинцев был уже далеко, и комья грязи не долетали
до Терехова, и криков Чеглинцева из-за ветра Терехов разобрать не мог, да и
не старался разобрать.
А Чеглинцев орал ему: "Ах ты сволочь! Да я тебя сейчас... Да ты..." Он
ругался и кулаками грозился, потому что почувствовал себя обиженным. Он
совсем не так думал провести свой последний вечер сейбинской жизни, он
представил себе, как мог он сейчас лежать с Арсеньевой, и гладить ее руки,
грудь, ноги, и целовать ее, все равно уж у нее такое назначение радовать
мужчин, а теперь приходилось месить грязь. Он был очень злой и желал драться
с Тереховым, но бежать было далеко, а впереди маячила новая жизнь, и
Чеглинцеву возвращаться стало лень.
Терехов бросил сигарету в лужу и пошел в другую сторону. Он был мрачен
и не знал, что ему делать. Он был мрачен, потому что не смог пойти с Илгой,
не возникло у него никакого желания проводить ее и под руку провести мимо
Надиных окон. Не мог он гулять с ней, потому что любил одну Надю и никакие
его логические рассуждения, уговоры самого себя не успокоили и не помогли
ему.
За домами и за деревьями, внизу, шумела Сейба, и Терехов решил пойти к
ней, он любил сидеть на ее берегу и смотреть на суетливую сейбинскую воду.
Темнело, и улица была пуста, Терехов шел медленно и у фонарного столба
неожиданно свернул влево. Через минуту он был уже у семейного общежития,
Надины окна желтели, Терехов прошел мимо них и увидел за столом в комнате
Олега. Олег сидел, наклонив голову, и писал, наверное. Терехов, словно
вспомнил о чем-то важном, поднял воротник плаща и быстро зашагал к Сейбе.
8
Кто-то прошел под окнами. Олег почувствовал это, поднял голову и в
синеве улицы увидел быструю длинную фигуру, тут же исчезнувшую. "Терехов? -
подумал Олег. - Нет, не успел рассмотреть..." Он положил ручку на стол и
хотел было сказать Наде, что к ним идет Терехов, но раздумал и стал ждать
шагов в коридоре. Надя забралась на постель, ноги подтянула под себя и
читала "Иностранную литературу". Олег любовался ею, ему очень хотелось
подойти к Наде, взлохматить ее волосы и поцеловать ее, но он боялся, что в
дверь сейчас постучит Терехов.
Надя была тихая, усталая, наверное, а может быть, увлеклась журналом
или хотела оставить его наедине с белым листком бумаги. Олег ежился, его
знобило после того, как он, возвращаясь из Сосновки с набитыми сумками и
рюкзаком, прошелся по мосту через Сейбу и та, неспокойная сегодня, словно
взбесившаяся, обдала его холодными брызгами, льдышками за шиворот попала. А
потом случилось ему шагнуть с моста в яму с сейбинской водой и вымокнуть до
пояса. Кроме этих мокрых и холодных ощущений испытал он еще у Сейбы не очень
понятное ему тревожное чувство, отделаться от которого он так и не смог. Эта
тревога вместе с ожиданием Терехова не давала ему сосредоточиться.
Но Терехов в дверь не стучал и шагов его в коридоре не было слышно,
кто-то другой прошел мимо их окон, Олег снова взял ручку и придвинулся к
столу.
Как и сегодня утром, когда Олег собирался говорить с Тереховым, он
волновался сейчас, и ему хотелось, чтобы Терехов пришел быстрее и первые бы
чепуховые слова успокоили его. И еще его волновал разговор с матерью, так
называл он свое письмо к ней. Он оттягивал его долго, неделю уже, но сегодня
Надя сказала: "Пиши", и Олег сел за стол, а лист все оставался чистым. Мать
была далеко, за четыре с половиной тысячи километров, и о женитьбе его могла
узнать только через пять, а то и больше дней, но Олегу казалось, что сейчас
она видит его и слышит его мысли и курит нервно, положив ногу на ногу.
Известие о том, что он женится на Наде Белашовой, мать обрадовать не
могло, Олег это прекрасно знал. И если бы они с Надей нынче были не в
Саянах, а во Влахерме, все происходило бы в тысячу раз тяжелее. Надя и
сейчас забралась на кровать, молчала и смотрела в журнал, потому что она не
могла и не хотела участвовать в его разговоре с матерью. Все в их жизни они
условились делить пополам, а это дело досталось ему одному. Впрочем, Олег
убеждал себя, что он выполняет просто формальность, есть такое понятие "долг
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг