все-таки Леденца уволить, через день-другой он устроится на работу
где-нибудь у соседей, в мехколонне или у тоннельщиков, Будков сам позвонит
соседям, конечно, придется бросить Леденцу квартиру, но что делать?
Заявление Леденец подавать сам отказался, начал куражиться, рассуждения
Будкова сочувствия у него не вызывали, а увидев решимость в глазах
начальника, Леденец запил, начал прогуливать, а это как раз Будкова
устраивало. В том, что местком его поддержит, Будков не сомневался, не было
еще случая, чтобы местком оспаривал его решения, хороший состав подобрался;
кроме того, Будков знал, что сможет вызвать у слушателей искреннее
возмущение Ливенцовым. Если это, конечно, понадобится. Но хотя Будков и
обдумал все и решение свое как будто оправдал, суровый приказ сочинить он
никак не мог, рука не подымалась; кривясь, он ждал нервного звонка Петра
Георгиевича, звонок этот подтолкнул бы его, может быть... А пока он избегал
встречаться с женой Ливенцова, не хотел видеть ее заискивающие глаза, да и
Лизин взгляд выдержать было нелегко, хотя он объяснял Лизе о клубе, о мечте
сотен людей, и она кивала, соглашаясь с ним.
"Да", - вздохнул Будков и достал сигарету.
Вот что шло славно, так это дела со щебеночным заводом. Будков даже и
не предполагал, что все кончится так удачно. Когда он узнал, что из
Новосибирска едет к ним комиссия, он расстроился и все прикидывал, как ему
выкручиваться. Страшного, правда, за ним ничего не было, кодексы он не
преступал, никогда бы не пошел на это, но кое-что ради дела нарушил, на
кое-что ради дела закрыл глаза, действия его принесли пользу стройке, это уж
точно, жаль только, что потом начались на пущенном заводе неполадки, которые
в спешке Будков не смог предвидеть. Если бы его действия открылись, конечно,
его принялись бы прорабатывать, и это было бы неприятно, хотя Будков и знал,
что в конце концов обо всем забыли бы, ведь не ради себя старался он, а ради
дела.
Но комиссией оказался добрейший Анатолий Сергеевич, новосибирский
Ионыч, у которого ни смелости, ни желания не было искать криминал в
действиях строителей, он все в проекте раскапывал недочеты и
раскопал-таки... Новыми же идеями Будкова, светлой головой его Анатолий
Сергеевич был восхищен и подавлен, и Будкову он, естественно, нравился. "Вот
и славно, вот и славно, - повторял про себя Будков, - что так все кончилось,
хороший старичок, хороший... Да я ничего плохого не сотворил..." И волнения
двух последних недель, всякие догадки, чем обернется приезд комиссии,
отчаянные обещания самому себе в двадцатый раз: "Хватит, довольно авантюр,
это была последняя, лучше уж не лезть вперед, а делать точно по правилам",
все это стало несущественным, пережитым, и снова пришла вера в удачу и
счастливую звезду его хлопотливой и нелегкой жизни.
И уж тут Будкову и разговор с Олегом перестал казаться неприятным, он с
удовольствием вспоминал, как осадил и сломал этого сейбинского оратора
Плахтина, неглупого парня, неглупого, да и что ему тут было волноваться,
ведь тот таежный мостик и вправду чепуха по сравнению с щебеночным заводом.
"А Испольнов-то каков! Впрочем, что от него можно было ждать". Но,
злясь на Испольнова, Будков понимал, что отплатить за его предательство,
хотя какое это предательство - предают друзей, отплатить за его подлость он
не сможет. Да и не станет. Было бы паршиво, если бы он в свою очередь
сотворил подлость, опустился бы до обид и принялся бы мстить. Пусть
Испольнов поскорее убирается из Саян со своей компанией, поскорее, это к
лучшему.
И все же Будкову приятно было вспомнить те знойные дни, когда они с
Васькой и Васькиной бригадой вкалывали на Сейбе. Ребята подобрались шальные,
мастера, руки что твои слябинги-блюминги, все могут, попросили бы их да к
прочему поллитру бы пообещали - парни эти и кижские соборы поставили бы в
тайге, а как они мост делали, сколько раз Будков, уловив секунду, смотрел с
наслаждением на мелодичную их работу и думал: "Надо же, как здорово, как
прекрасно, вот так бы и мне с ними всю жизнь и ни о чем больше не думать, ни
о каких планах, ни о каких Фроловых". Будков слушался всех команд, удивлялся
Васькиной краткости, умению бурлацкой лямкой тянуть за собой мужиков. Лишь в
тихие часы вечерней усталости позволял себе Будков разговаривать с
Испольновым на равных, и, может, зря, а может, нет, все как на духу
выкладывал Ваське, не умел тогда держать за зубами то, что его волновало. А
он жил мостом и тем, ради чего этот мост строился. И сейбинские парни,
казалось Будкову, понимали его.
Те месяцы, что Будков начинал быть инженером в Саянах, приглядывался да
примеривался, в шкуру итээровскую влезал, повезло ему с начальником -
хриплоголосый Фролов принял его к себе в прорабы. Походил Фролов на
гоголевского городничего, седые волосы его торчали свинцовым ежиком,
воротничок кителя был туговат для шеи, а крючки да пуговицы Фролов не привык
расстегивать. Понимал Фролов, что нужно ему отодрать от себя привычки,
приобретенные в долгие годы работ с заключенными и оргнаборовцами ("какие мы
дороги строили"), многое он уже понимал, однако трудно было ему
переродиться, и даже на мастеров он рычал, а ведь пытался сдерживать себя.
Поначалу Будков на рожон не лез, просил себя не горячиться, он считал,
что после диплома главное для него восстановить уверенность в себе самом.
Фролов, конечно, возмущал его, но, несмотря на всю солидность и свирепость,
начальник поезда скорее вызывал у Будкова иронию. Будкову казалось, что
время Фролова кончилось, что все и всюду - и в Курагине, и в Абакане - видят
самодурство Фролова, его полную техническую беспомощность или хотя бы
обыкновенную человеческую тупость, а потому вот-вот, ну не сегодня, так
завтра, но уж обязательно с позором Фролова выгонят. Но шли дни, недели,
месяцы, а Фролова не выгоняли. Его журили часто, иногда взыскания объявляли,
а иногда и благодарностями в приказе обласкивали, потом снова журили, но
гнать не гнали.
И когда перестал Будков чувствовать себя несмышленым практикантом,
узнал на своей горбине, что к чему, а Фролов все был над ним, все командовал
им, все мешал ему и другим мешал, это начало раздражать Будкова всерьез. И
дело было не только в том, что Фролов позволял себе кричать на него,
оскорблять его, - в конце концов, Будков мог бы и стерпеть это. Дело было в
том, что уже с войны жизнь приучила его работать в полную силу, не умел он
иначе, сачковать ему было противно, а распоряжения начальника поезда
заставляли его разводить руками. Фролов устарел, отстал от времени, баней бы
ему заведовать в Абакане, пар поддерживать да следить, чтобы пиво в буфете
не разбавляли, а он пытался в Саянах тянуть такую махину.
Будков привык трезво смотреть на людей и свои возможности оценивал
трезво и справедливо, понимал в спокойных рассуждениях, что, будь он
начальником поезда, он принес бы пользы во много раз больше, чем Фролов. Он
ощущал себя лейтенантом, который попал под команду тупого и грубого майора,
но лучше его знал, как можно распорядиться батальоном. И он не хотел
слушаться тупого майора.
И вовсе не из-за стремления к карьере. Просто еще в холодном и гудящем
цехе авиационного, в натянутую струной пору своей первой зрелости, он
старался не увиливать ни от одного крошечного дела, знал, ради чего он,
тринадцатилетний пацан, пришел на завод, подставлял мужским заботам
худенькую спину и выдерживал такие тяжести, какие и машине не под силу. С
тех пор он и положил себе за правило: "Если не ты, то кто же?" - и брался за
дела, от которых отказывались его приятели, прекрасно понимая, что ждет его
впереди. Кроме всего прочего, он в пору раздумий и споров шуметь на трибунах
не шумел, но переваривал все всерьез, тяжело, про себя и дал клятву, ну, не
клятву, а обещание - и впредь не шуметь, а делать, делать то, ради чего
история взорвалась революцией, быть ее практиком, быть ее ассенизатором и
чернорабочим. Впрочем, последнее говорилось себе ради красного словца,
чернорабочим Будков побыл, а когда он поглядывал на своих однокурсников,
малолеток лишь гаревой запах войны испытавших, он иногда подумывал о
несправедливости времени, уравнивающего несоизмеримое, и о том, что он,
пожалуй, имеет больше прав на житейское и служебное благополучие, чем они.
Но мысли эти Будков потом гнал и все подставлял свои плечи пудовым
общественным тяготам, презирал убеждение многих своих товарищей: "Активистом
быть не модно" - и был готов взвалить на себя обязанности потруднее, если бы
понадобилось. Он и в Саяны распределился без особых раздумий и не из-за
видений грядущих удач.
А в Саянах, встав на ноги, переступив пору ученичества и трезво взвесив
все, он пришел к убеждению, что и впрямь, сменив Фролова, принесет больше
пользы людям и делу. И он решил стремиться к тому, чтобы сменить Фролова, в
решении своем он не видел ничего постыдного, нечестного или даже подлого,
это был реальный подход к делу, Фролов путался у времени в колесах, а если
бы появился в поезде человек толковее его, Будкова, Будков бы с охотой
согласился работать у него прорабом или мастером. Но такого человека пока не
было.
Первые его попытки установить в поезде справедливое положение вещей
были не приняты или не замечены и заставили Будкова вспомнить о Дон-Кихоте.
Фролов, конечно, понял его, не такой уж дуб был, каким казался, волчьими
петлями уходил он из-под красных флажков, затаивал злобу. И Будков знал: дай
он хоть малейший повод, Фролов не растеряется, своего не упустит; шишки
набить Будков не боялся, но сознание того, что предпринятые им рискованные и
трудные действия бесплодны, его удручало. Когда он раздумывал над причинами
неудач, он приходил к мыслям, что Фролов выкручивается средствами
запрещенными, подлыми, не брезгует ничем - ни обманом, ни интригами, он же,
Будков, ходит тропками прямыми, не нарушая высоких категорий чести и морали.
Он и не хотел нарушать их, но понимал, что путь к правде будет у него долгим
и, может быть, мучительным.
И в один прекрасный день явилось: "А почему бы с волками не поступать
по-волчьи?" Будков привел себе тогда в облегчение множество примеров; из них
следовало, что ломиться плечом в стену не самое лучшее. Тогда и надумал он
пойти иным путем, но не фроловским, подлым, нет, а окольным, что ли. Для
начала нужно было, чтобы на него обратили внимание и невольно сравнили с
Фроловым. Теперь он старался быть замеченным, выступал на всяких совещаниях
с президиумами, выступал толково и ярко, печатался в многотиражке с дельной
критикой и оставлял зарубки в мозгах. Потом пришла очередь моста. Он и тогда
не был уверен, да и сейчас не уверен, что мысли его были самыми разумными и
стоило отказываться от постоянного бетонного моста, и все же идея с
деревянным мостом увлекла его, и он горы сдвинул, а проект пробил.
Магические слова повторял в спорах: "Зато мы сможем уже в этом году
решительно увеличить освоение капиталовложений", и все примолкали, думали:
"Да, освоение капиталовложений...", спорили снова, но потом сами же
говорили: "Да, но освоение капиталовложений..."
Ох, как спешил тогда с мостом Будков, ох, как спешил. И испольновские
парни спешили, они-то Фролова тоже ненавидели. А Фролов как раз попался на
небольшой махинации, потянули его в Абакан, драить собирались, но Будков
почувствовал, что и на этот раз Фролов останется при своих интересах,
выговором строгим отделается, ну, в крайнем случае, ему не поздоровится по
партийной линии, а снять не снимут, не снимут, подумают: "Сукин он, конечно,
сын, но кто его заменит, есть у них один молодой, Будков, вроде толковый, да
какой он в деле, пока неясно..."
Ох, как Будков хотел послать в Абакан телеграмму с Сейбы: "Мост готов"
на месяц раньше срока, нате вам, пожалуйста, сотни тысяч в оборот пускайте и
подумайте, нет ли Фролову замены. Ох, как хотел он послать тогда эту
телеграмму в Абакан, дорого яичко к Христову дню, а бута не было, проклятого
бута не было, маленький гравий мозолил глаза, маленький гравий подскакивал в
кузовах самосвалов. Что было делать, из-за этого проклятого бута горлодер
Фролов мог остаться на своем месте, на беду сотен людей, на беду этих вот
замечательных плотников, которых Будков полюбил. Что было делать?
"А, пошло бы все к черту! Будь что будет?" - махнул тогда рукой Будков,
не выдержал, так уж ему хотелось послать телеграмму, утречком, в день
обсуждения, взвинчен был, наркоманы, наверное, меньше мучаются, мечтая об
уколе морфия, руки Будкова дрожали на сосновской почте, когда ковырял он
ручкой зеленоватый телеграфный бланк. "Ничего, через пять дней я все же
достану этот бут и заложу его в ряжи", - говорил он себе, успокаивал себя, а
уж через три дня привалила комиссия, и ничего ему не оставалось, как водить
комиссию за нос, врать, холодея, и подписывать липовые бумаги. "Сейчас они
все узнают, все увидят, какой позор, так тебе и надо, авантюристу..." Ничего
не увидели, руки жали, вскоре и стал Будков начальником поезда, значит, в
самое яблочко попал со своей затеей. Он все обещал себе, что, конечно, в
самые ближайшие дни загрузит ряжи, и все будет как в бумагах, но, когда бут
пришел наконец, Будков забоялся устраивать починку моста и погнал машины
дальше, к Тролу, там и ссыпали бут, якобы для завтрашних тоннельщиков.
Он еще долго психовал из-за моста, все ждал, что правда откроется, и
себя укорял, но шли дни, наваливались новые заботы, и все они позначительнее
прежних, и, заваленный ворохом их, Будков или забывал о мосте, или вспоминал
о нем, как о чем-то мелком и второстепенном в своем новом большом хозяйстве.
Дела в поезде шли прилично, все видели пользу от смены руководства, а Будков
даже в часы самокопаний говорил себе, что вреда сейбинская авантюра никому
не принесла и вряд ли принесет и совесть свою белить хватит. Кроме всего
прочего, он иногда занимался теорией и пришел к выводу: столько всяких
объективных обстоятельств, столько несовершенных, мягко сказать, людей
мешают делу или тормозят его, что волей-неволей и впредь придется ему для
пользы же дела иногда ступать на окольные тропки. Но и знать разумную черту,
за которой начинается или опошление дела, или преступление. И черту эту не
переступать.
Он и не переступал ее, а когда и ввязывался во "фланговые операции",
как он теперь называл их, всегда находились оправдания, и оправдания эти
были высокого стиля.
"А неужели мне быть неловким рохлей или прекраснодушным карасем и не
обращать внимание на то, что из-за этой неловкости, из-за этого
прекраснодушия страдают твои же люди, дело страдает, неужели ждать, когда
все будет выходить в очищенном, дистиллированно-благородном виде? Ну нет,
Фроловы нам не нужны, но и чистоплюи тоже. А нужны деловые люди, хваткие,
цепкие, но и честные, умеющие тянуть бечеву и которых не проведешь..."
Он и себя относил к деловым людям и, поглядывая на себя трезво,
понимал, что, пожалуй, преуспел в своих стараниях, его энергия, его
пробивные способности, умение привить в поезде современные методы работы
были оценены - поезду не раз вручали переходящие знамена и премии, а рабочие
его жили лучше да денег имели больше, чем их соседи, это точно, уж этому-то
он был рад. И еще он был рад тому, что сам повзрослел, научился многому и
теперь уж наверное мог бы потянуть бечеву и потолще.
Но и горькие привкусы появились в его жизни. Кое-что приходилось делать
скрепя сердце, морщась, и в себе многое не нравилось. Вот хотя бы эта
чертова система нужных людей. Всюду, чтобы, скажем, ребят своих фронтом
работ обеспечить, машины достать или резину к ним, или даже паршивые
футболки завезти в поселковый магазин и китайские кеды "Два мяча", или
кое-какие идеи пробить, да мало ли для чего, для будущего, на всякий случай,
всюду приходилось заводить этих самых нужных людей, заискивать перед ними,
задабривать их, поить их, просто льстить им, а самому рожи корчить про себя.
А что делать? Вот и Петра Георгиевича считает он ничтожеством, а и перед ним
политику вынужден делать, и, как быть с Ливенцовым, неизвестно...
Или то, что он приучился подлаживаться в разговорах к своим
собеседникам, независимо от того, кто они, министры или уборщицы. И все для
того, чтобы они были довольны им или, по крайней мере, не были им
раздражены. С одним рабочим Будков разговаривал вежливо и интеллигентно
потому, что паренек этот приехал из Ростова после десятилетки, по вечерам
корпел над книгами и хотел видеть своим начальником интеллигентного
человека. С другим рабочим Будков говорил намеренно грубовато, сыпал
матерными словами, потому что этот рабочий интеллигентов презирал и не стал
бы уважать начальника, если бы тот не ругался матом. Третьему требовались
шуточки и анекдоты, и Будков, как фокусник, вытаскивал для него шуточки и
анекдоты. И для каждого из своих начальников Будков находил особый стиль
разговора, и все они вроде бы бывали им удовлетворены. На одного Будков и
покричать себе позволял - тот не терпел рохлей, а уже другому приходилось
искать слова учтивые, поскольку это был очень обидчивый и мнительный
товарищ. Не однажды ловил себя Будков на этих речевых перестройках и в конце
концов посчитал, что ничего в них зазорного нет, наверное, руководителю
полагается быть и дипломатом, тем более что не заставлял себя разыгрывать
разные роли, а все получалось естественно, само собой. И все же что-то в
этих метаморфозах его угнетало...
Или вот эти его авантюры... Конечно, нужно от них отказаться...
Спокойнее, спокойнее... Сколько раз он уже обещал себе, что история с мостом
не повторится, ан нет, повторяется... Но что делать? Увы, он не идеальный
человек, да и не боги горшки обжигают, а обжигать-то надо.
Нет слов, тереховские требования благородны, и он, Будков, разделяет
их, но они, наверное, рассчитаны на вакуумные условия. Вот ведь как.
Хотелось бы посмотреть, как у Терехова самого дело пойдет, как запоет он.
Впрочем, чего тут врать, доводилось видеть Терехова в деле. И не раз. В
том-то и суть, что доводилось. Свидетелем был, как принимался лезть Терехов
напрямик. Будков покачивал головой, молчал, сочувствовал Терехову,
побаивался, как бы не свернули ему шею, так нет, к удивлению Будкова, все
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг