зимой были они с Олегом в снежном походе на Трол.
В тот поход отправлялись шумно, а готовились к нему не спеша и всерьез.
Стояла зима, но не очень уж свирепая, а так, с тридцатью градусами и
крупнохлопьим снежком. К самой Трольской горе надо было перевезти из
Кошурникова три теплых вагончика и четырнадцать лесорубов во главе с
прорабом Кузьминым. Бригаде этой предстояло в трех цивилизованных вагончиках
у Трола зимовать в тишайшем одиночестве и валить тайгу, готовить просеку для
домиков тоннельщиков и западной пред портальной выемки. Вагончики к Тролу
доверили тянуть двум корчевателям, бульдозеру и двум трелевочным, в том
числе и Севкиному.
К участникам похода относились с уважением и завистью. Находились
охотники отправиться на Трол, обхаживали по этой причине уважающего смелость
начальника поезда Ивана Алексеевича Будкова. Олег и Надя были в их числе.
Сжалившись, Севка взял Олега на свой трактор, вместо загрипповавшего
чокеровщика.
Сначала двигались ничего, но когда до Трола осталось семь километров,
завязли в снегу и с этими несчастными семью шагами бились шесть дней. В
первый день одолели двести метров, во второй - полтора километра, и там
дальше кое-что оставалось. Где-то слева под снегом петлял сейбинский сынок
Трол, а справа поджидало экспедицию незамерзшее каким-то чудом болото. То
один, то другой трактор застревал в снегу, и Севкин тоже, и их, покряхтев,
вытягивали стальные товарищи. Но совсем плохо было с толстобрюхими
вагончиками, неуклюжими, как дирижабли. Для них приходилось пробивать в
снегу траншею, траншею эту морозили. Первый вагончик шел неплохо, а второй
попался капризный и встал однажды, как вмерз, и его Севка пытался сдвинуть,
но трос от натуги лопнул, и тогда три стальных машины схватили и потянули
вагончик. Черта с два у них из этого путное вышло, только вырвали они у
вагончика передние колеса, и пришлось его корчевателям толкать сзади своими
грозными клыками, чтобы хоть на брюхе полз он вперед. А впереди были снежные
километры и сумеречные дни, и Трол их ждал, тоскуя.
Словом, намучались они за те семь дней вдосталь, наползались по
сугробам, прежде чем обвязали тросом березки или ели, намесили резиновыми
сапогами голубую болотную жижицу. Все дни Севка был в горячечном движении,
словно ему и было поручено тянуть собственными мускулами весь караван, и,
как в бою или в азартном и нервном матче, не выпадали ему спокойные
мгновения, когда можно было оценить действия товарищей. И все же несколько
раз Севка замечал, что Олег сидит где-нибудь в уголке вагончика, съежившийся
и растерянный. Вокруг суетились, кричали или просто молча делали что-нибудь,
а потому бездеятельный и жалкий Олег Севку злил, и Севка ругал и себя за то,
что взял в дело непривычного к нему человека. Ворчали и другие ребята, но
Севка объяснял им, что Олег, видимо, болен, а на самом деле поведение Олега
казалось ему странным. Впрочем, все эти размышления Севки были мимолетными,
и через секунду дела их начисто стирали.
Но когда они все же прибились к Тролу, и были счастливы, как папанинцы
на своей льдине, и стояли под горой, где быть городу, и поругивались,
по-русски выражая удовольствие, случилось такое, что изменило их отношение к
Олегу. Олег выскочил вдруг из вагончика с красным флагом в руке, где он его
прятал раньше, никто не знал, и побежал вверх по трольскому склону к
фиолетовой скале, торчавшей из снега. Скала была небольшая, но обледеневшая,
и взбираться на нее было опасно, Олег лез неумело, но лез, чуть было не
сорвался и все же оказался на скале и застыл с флагом. Он стоял над парнями,
над слепящей долиной, над шестью натужными днями, ленивый ветер потрепывал
полотнище, и Олег был прекрасен, и парни смотрели на него влюбленными
глазами. И когда Олег, воткнув флаг в каменную расщелину, спустился вниз,
они бросились к нему и стали качать его, он был самым первым человеком в их
намаявшейся ватаге. Все стояли счастливые, и Олег, конечно, он только
бормотал смущенно: "Да что вы, ребята! Зачем!" Но все его хлопали по спине и
радовались и говорили о флаге, пока не забылись в вагончиках тяжелым
мужицким сном.
И потом Севка каждый день путешествовал на Трол, к обживавшим его
лесорубам, возил им хлеб и прочую еду, видел флаг над скалой, как над взятым
городом, вспоминал о той чудесной минуте, и все, что было за неделю снежного
похода, казалось ему обычным и несущественным, а та минута была главной, и
ради нее стоило пробиваться к Тролу.
Теперь же он думал по-иному и снова видел растерянные глаза Олега,
съежившегося в углу вагончика. Он думал о той неделе, которую сразу же
простил Олегу, впрочем, он тогда ни в чем и не обвинял Олега, а просто
злился на него, а потому, значит, он не простил его, а забыл о его
растерянных глазах. Но теперь вспомнил и вспомнил еще случаи из прошлого,
когда Олег вел себя так, что можно было подозревать его в слабодушии, но у
Севки, как у многих, знавших Олега, сложилось о нем представление
восторженное, и менять это представление Севка не собирался. Сейчас он
глядел на Олега новыми глазами, но понимал, что его настроило на это
беспокойство Терехова. Он принялся говорить Терехову о снежном походе,
вспоминал о флаге и коротко об Олеговой растерянности, но тут же добавил,
что вообще-то он парень крепкий, хотя, конечно, ко многому непривычный.
Терехов слушал его рассеянно, иногда кивал и все думал о том, что вот
дал он когда-то слово быть Олегу старшим братом, а какой он к черту старший
брат.
- Если он и нервничает, - сказал Севка, - то, наверное, из-за Нади...
Терехов пожал плечами.
- Знаешь, Павел, - Севка вдруг встал, - а тебе не кажется, что Надя
любит тебя? И вся эта затея со свадьбой из-за тебя?
Терехов молчал, лежал с закрытыми глазами.
- А может, - сказал Севка, - она и тебя, и его любит... Она такая...
18
Терехов водил кистью по газетным листам.
Он сидел в комнатушке у кухни, а за стеной в большом зале столовой уже
шумели сейбинские жители, и в их разноголосицу вминались звуки транзистора и
гудение тумаркинской трубы.
Свадьбу уже играли, и Терехов был доволен, что может сидеть здесь, а не
в большом зале.
Он едва успел побриться и, касаясь пальцами подбородка или щек,
испытывал приятное чувство свежести, словно в щетине еще полчаса назад и
таилась усталость. А теперь она, эта усталость, разлилась по всему телу, и,
если бы Терехов мог распоряжаться своим временем, он бы свалился на пол
комнатушки и заснул.
Ночью нынешней его разбудили, потому что дежурным у Сейбы показалось,
что вода в реке снова стала прибывать, тревога была ложной, но Терехову
пришлось провести у моста не один час, прежде чем он понял это. Дежурные,
смутившись, объясняли ему, почему им померещилось, и хотя Терехов был
сердит, он ушел от них молча, а заснуть так и не смог.
Днем, на каких бы участках он ни был, повсюду он чувствовал, что
сейбинцы живут ожиданием свадьбы, и все их разговоры с Тереховым
оборачивались свадебными шутками, и в глазах их бродило веселье, словно
сегодняшним вечером должен был наступить в островной жизни удивительный
перелом. Шутки Терехов вроде бы поддерживал, но тут же, как и полагается
начальству, просил не забывать о Сейбе и ее неразгаданных фокусах. Все
заверяли его в полной боевой готовности и тут же принимались обсуждать
подробности вечера и расспрашивать Терехова, как все будет. Терехов
раздражался, говорил, что ничего не знает, никакого отношения к свадьбе не
имеет, а все дела взяла на себя общественность.
Он и на самом деле почти ничего не знал, старался ничего не знать, дал
полную свободу действий какаэсу, или комитету комсомольской свадьбы,
сколоченному Рудиком Островским, и что там этот комитет затевал и даже какие
напитки было решено закупить в Сосновском сельпо, его не интересовало. Он
мечтал лишь об одном - о том, какое бы дело найти своим рукам, чтобы
увлечься этим делом и ни о чем не думать. И он нашел такое дело, пришла нора
восстанавливать искалеченную Сейбой трубу за мостом, а для этого надо было
подготовить вогнутые деревянные блоки и, как только спадет вода, заправить
их в насыпь. Терехов набрал пятерых доброхотов; с рубанками, пилами и
топорами пошли они к сторожке и лесному складу и там принялись колдовать над
бревнами. Терехов работал с удовольствием, и ему стало жарко, он скинул с
себя ватник и рубашку и, голый по пояс, стоял под дождем. Но товарищи его
все поглядывали в сторону поселка и говорили о свадьбе и намекали Терехову,
что пора кончать дела и топать к столовой, а то опоздаем. И Терехов отпустил
их, пообещав, что скоро тоже пойдет в поселок. Но, оставшись один, продолжал
пыхтеть с рубанком, слышал голос тумаркинской трубы, звучавшей неспроста,
идти никуда не собирался, и так бы провозился до темноты, если бы не
прибежал Рудик Островский.
Рудик был возмущен, потому что Терехов проваливал оформление, впрочем,
он тут же остыл и принялся рассказывать Терехову, как все здорово идет, как
перевозили Олега и Надю в сельсовет, как на обратном пути стелили им доски
под ноги до самой столовой и как Надя совсем не запачкала свое чудесное
платье. "Неужели это то самое платье, в котором провожала она меня в армию?"
- подумал Терехов.
- Пойдем, пойдем, - потянул его за рукав Рудик.
В столовой гомонили и смеялись сейбинские, и было светло от горящих
свечей, не зря сосновские кооператоры грузили их мешками на трелевочный
трактор. В неспокойном качающемся свете Терехов увидел клееночную живопись
на стене, знакомые ему лица с пьяными уже глазами и в самом конце зала прямо
перед собой торжественного Олега и Надю во влахермском серебристом платье.
- Терехов, Терехов! - загалдели вокруг. - Иди к нам! К нам.
- Терехов! Терехов! - вскочила Надя. - Иди-ка сюда!
Алюминиевые столики, голубые, желтые, красные, были поставлены елочкой,
получился один длиннющий стол, весь в зигзагах, и, пока Терехов шел мимо его
поблескивающих углов, он все думал о том, что сейчас потрогает пальцами
серебристое платье и узнает, реально ли все происходящее в этом зале или оно
только пригрезилось ему.
- Налейте, налейте все! - почти кричала Надя. - Сейчас мы будем пить с
Тереховым.
И Терехов не мог сейчас не улыбаться, не мог не поцеловать Олега и
Надю, как добрый родственник или друг семьи, не мог не выпить за их счастье
и не кричать потом со всеми: "Горько! Горько!"
Но когда Рудик снова потянул его за рукав и сказал, что нужно выполнять
программу, Терехов пошел за ним, чувствуя облегчение, хотя и понимал, что
никому его плакаты теперь уже не нужны. Но он рисовал при свечах сначала на
ватмане, а потом на газетах, Рудик прибегал время от времени, рассказывал,
как все идет, и утаскивал очередное тереховское изделие. А потом они дунули
на свечи, и Рудик потащил Терехова в зал.
Плакаты были уже всюду прикреплены, спрятали розовых лебедей и чубатого
машиниста с важной толстой трубкой. Но разглядеть, что там на них изображено
и ради чего корпел над бумагой Терехов, было делом трудным, потому что стены
высвечивались плохо и черные тяжелые тени плясали по ним.
- Терехов, Терехов! - опять загалдели за столом. - Садись с нами! С
нами!
Терехов улыбался смущенно, а сам прикидывал, как бы ему оказаться
подальше от Олега и Нади.
- Терехов! - кто-то схватил его за локоть. - Садись сюда.
Чья-то крепкая рука потянула его влево, и Терехов, потеряв равновесие,
осел на стул. Он повернул голову и увидел рядом Илгу.
- Будем соседями, Терехов, - засмеялась Илга.
- Ничего у тебя ручка! - удивился Терехов.
- Пригласишь меня сегодня танцевать? А, Терехов? А то я приглашу!
- А танцы будут?
- Будут! Будут!
Илга смеялась громко и непохоже на себя, и лицо у нее было неожиданно
счастливое, а может, подумал Терехов, захмелела она за свадебным столом.
А на столе этом под свечками стояли бутылки и распоротые консервные
банки с костями чухони и балтийскими кильками в томатном, естественно,
соусе. Чего было в достатке, так это всяких прошлогодних солений - капусты,
огурцов, помидоров, груздей из сосновских погребов. В завершение ужина
предлагалось разложенное по столу печенье, сухое и ломкое, галеты не галеты,
но и не подарок кондитеров. Основой же свадебного пиршества была столь
любимая нашими соотечественниками и не раз выручавшая их в тяжкие, а порой и
в благополучные годы картошка, вареная, теплая, дымившаяся еще. Воспитатель,
сидевший в исполняющем обязанности прораба, на секунду проснулся и,
прикинув, по скольку граммов спиртного приходится на каждого, покачал
головой. Но ему только и оставалось покачать головой, потому что он не был
хозяином нынче.
Выпив две условные рюмки - лили вино и водку в стаканы, банки и
жестяные кружки, - Терехов почувствовал, что пьянеет, и это показалось ему
удивительным; впрочем, он тут же вспомнил об усталости последних сумасшедших
дней и понял, почему все вокруг такие хмельные. А уже пришло время, когда
общая компания разломилась на мелкие группки, и в каждой из них были свои
интересы и разговоры, и кое-кто уже и не помнил, ради чего он пришел в этот
зал. И только иногда разноголосица взрывалась словом к молодоженам, криками
"горько, горько", и крики эти снова объединяли всех. Поднимался Рудик
Островский, и не раз, восточный тост произносил усатый осетин из бригады
Уфимцева, вставал Севка и зачитывал в назидание отрывки из "Домостроя" попа
Сильвестра, в котором были всякие лихие педагогические советы мужу.
- А если велика вина жены, - читал Севка, - то, сняв рубашку, плеткою
вежливенько побить, за руки держа...
- А ну-ка дайте-ка мне эту плетку, - рассмеялась Надя и, подбоченясь,
прошла мимо стола, мимо хмельных парней, и была в ней удаль и лукавая сила,
- а я на вас посмотрю. Ну-ка дайте мне эту плетку!
Терехов старательно занимал себя разговорами с соседями, и Илга его
поддерживала, и все же он не мог не поглядывать в сторону Олега и Нади, а
поглядывая, любовался Надей и был удивлен счастливым выражением Падиною
лица, словно ждал от сегодняшнего вечера иного. Он все выгадывал подходящую
секунду, когда можно было бы сбежать из этого благополучного зала, потому
как боялся, что в конце концов не выдержит и учудит какую-нибудь глупость,
которая всем испортит настроение.
Постепенно Терехов рассмотрел за столом всех своих знакомых, увидел,
кто где сидит, заметил, что Севку посадили в самом конце стола, возле
молодоженов, а у Арсеньевой сосед Чеглинцев. "А впрочем, что мне до этого.
Все они взрослые..."
- Терехов, ты чего такой задумчивый? Терехов, ты обо мне совсем забыл!
- Ты извини, Илга, я устал немножко. Но я сейчас встрепенусь...
- Скоро утихомирится эта противная речушка, и наш Терехов отдохнет. А
мне, как только дорога наладится, уезжать отсюда в Курагино, ставить там
пломбы, и Терехов обо мне забудет...
И хотя слова Илги были грустные, она улыбалась, наклонив голову, и
глаза ее блестели, говорила она с мягким и даже нежным акцентом
прибалтийцев, и Терехову она сейчас нравилась, и он не выдержал и стал
гладить ее прямые русые волосы, и Илга не отстранилась, не застеснялась
людей вокруг, смеялась громко и счастливо.
- Как же это он о тебе забудет, - сказал Терехов. - Не забудет он. Мы
тебя сюда вытребуем. Нам нужен врач.
- Я разве врач. Я не врач. Я зубной техник. Страшная женщина с
бормашиной вместо сердца. Слышишь, как жужжит.
- Слышу. Страшно.
Принялись сдвигать столики к стене, под плакаты, чтобы было где
поплясать под транзисторные ритмы. Извинившись перед Илгой, Терехов встал и
пошел покурить в коридор, и там его втянули за руку в клубок спорщиков, как
лицо авторитетное. Спорили пьяно и бестолково и, видимо, уже не помнили, с
чего спор завязался. О многом вспоминали, вскользь, не назойливо, и разговор
словно шел по спирали, все время возвращаясь к уже пройденному, он не был
тем спором, который рождает истину, просто в нем выяснялись точки зрения,
давно уже выясненные, и тем не менее спорщики наступали друг на друга с
горячностью Галилея и его оппонентов.
- А Несси! - шипел Рудик Островский. - Эта скотина, которая плавает в
Шотландии!
- А ты ее видел? - спрашивал Севка.
- Видел, видел! - возмущался Рудик. - Я не видел, другие видели...
- А летающие тарелки! - заспешил Полбинцев, плотник, и уши его
покраснели. - Нет никаких летающих тарелок. Все это оптический обман. Я
читал в газете. Преломление света. Фотограф Гричер снял обыкновенный фонарь
как эту самую летающую тарелку!
- Ты думай, что говоришь! Ты думай, что говоришь! - вскипел Рудик.
- И снежные люди есть, - заявил Тумаркин Севке.
- Я разве говорю, что их нет? - обиделся Севка.
- Ты не веришь в них!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг