- Слушай, Терехов... - взмолился Островский.
- Я уже сказал. Решайте сами. У нас какое руководство? Коллегиальное
или какое?
- Я тебя разве, как руководство...
Терехов хотел сказать ему какие-нибудь несерьезные и ни к чему не
обязывающие слова, чтобы отстал, но, повернувшись к Рудику, он увидел Олега
и Надю. Они шли по доскам-понтонам и мимо пройти не могли. Рудик притих,
словно смутился, и Терехов подумал, что ни Надя, ни Олег ничего о его затее
не знают.
- Легки на помине, - выдохнул Островский.
Поздоровались. Руки друг другу пожали. Но глядеть в ее сторону, в ее
глаза Терехов не мог, и мятый дырявленный дождем дым, все еще карабкавшийся
в небо, должен был хоть чуть-чуть успокоить его.
- Ты к нам так и не зашел, - сказал Олег.
- Тут наводнения, землетрясения, солнцестояния! - развел руками
Терехов.
- Ты заходи, Терехов, - сказала Надя.
Терехов повернул голову и посмотрел в ее глаза и в них, смущенных,
убегающих от его глаз, расшифровал, почувствовал такое, что обожгло его:
"Она любит меня, она любит меня, и ничего не изменилось, ничего не было, и
вся эта история со свадьбой и сосновским сельсоветом не что иное, как
фантазия, умелый розыгрыш, и надо только шагнуть сейчас к Наде и сказать ей:
"Я люблю тебя".
- Ладно, как-нибудь я зайду к вам, - неуверенно выговорил Терехов.
- И Севку зови, - сказал Олег.
- Слушайте, слушайте, - спохватился Островский, - Олег, Надя, помните,
мы вчера говорили, свадьбу не отменять, а завтра здесь на острове, чтобы на
всю жизнь... А?
- Я - за! - сказал Олег. - Я же говорил.
Терехов смотрел на Надю и все думал, что, может быть, она скажет сейчас
правду, должна сказать правду, спектаклю пора заканчиваться, раз у нее глаза
такие.
- И я - за, - сказала Надя.
- Вот и хорошо, вот и хорошо, - обрадовался Островский. - Значит, все в
порядке, Терехов, понял?
- Хорошо, - кивнул Терехов.
- В столовую идешь? - спросил Олег.
- Попозже, - сказал Терехов.
Уходила Надя, сапожки ее осторожно ступали по забрызганным грязью
доскам, уходил за ней Олег, и парни кричали ему, что жена у него скупая и
неделуха, раз дома не кормит, и Олег смеялся, а смеялась ли Надя, Терехов не
видел, и видеть ему было ни к чему.
Он бросил окурок в лужу и сказал Уфимцеву:
- Пока Севка спит, надо дров нарубить.
- Хорошо, - сказал Уфимцев, - поедим и пойдем.
За рослой нескладиной клуба пилили тощие и толстые туловища сосен,
елок, берез, маялись, потом исходили, пока не поднялись поленницы; в
сплетениях сырых волокон вязли колуны. Ладони Терехов берег, секундный удар
мышц старался передать колуну пальцами, боли не замечал, если она и была,
шумная озорная работа успокоила его. Но потом, когда оставалось разрубить
последние еловые колоды, Терехов подумал, что занят он не своим делом,
уцепился за него, оттягивая свои начальственные хлопоты. Он помрачнел и,
когда таскал охапки дровишек в девичье общежитие и в семейное, все размышлял
о том, как и кем ему сегодня руководить, чтобы из руководства этого вышел
толк. Был он электриком и плотничал, был он и бригадиром, и всюду раньше он
ощущал от своей работы ту самую реальную пользу, которая могла принести
удовлетворение. И вчера действия его, может быть, делу помогли, сегодня же,
когда наступили штилевые будни, он испугался, что будет среди по-настоящему
занятых работяг человеком, необходимости в котором никакой нет. Он уложил
последнюю охапку, перебросился с девчатами веселыми словами насчет тепла и
пошел по объектам.
Он ходил от дома к дому, стоял и смотрел на работающие руки, говорил
какие-то слова, потому что молчание его могли истолковать неправильно, и
смущался, а настроение его было скверным, он все боялся, что кто-нибудь
скажет ему наконец: "Ты же здоровый парень, а болтаешься без дела". Но никто
не говорил ему этих слов, все словно бы радовались его появлению, а в
строящейся школе даже поблагодарили за советы. Советы Терехова и вправду
оказались дельными, и плотницкое "спасибо" было искренним, но и оно не
перекрасило хмурых его мыслей. Он прекрасно понимал, что и без его помощи
сейбинские рабочие сделают все, как надо, и надсмотрщик им не нужен, потому
что оказались они в Саянах по своему доброму желанию перекроить эту горбатую
землю, да и о хлебе насущном помнит каждый. Но ведь, наверное, для чего-то
был нужен прораб Ермаков, и не только для того, чтобы выгрызать и вымаливать
запасные части и стройматериалы, не только для того, чтобы защищать интересы
сейбинцев перед высоким начальством, и не только для того, чтобы защищать
интересы высокого начальства перед сейбинцами, а и для чего-то другого,
более важного, за что и любили прораба. "Никогда не думал над этим, а теперь
вот пришлось". Пришлось, потому что Терехов считал, что он уже в таком
возрасте, когда надо чувствовать глубинный смысл своих занятий и знать, к
чему они приведут, иначе толку в них будет мало. Да, он был человеком
временным, но филонить не хотел, раз уж согласился взвалить на плечи
руководящую тяжесть. "Ну ладно, хватит, - сказал Терехов, - сразу все не
поймешь..."
В комнате с сейфом провел он коротенькое совещание, все были добрые или
усталые и не шумели, потом обошел общежития и выслушал обиды техничек, хотел
найти Испольнова и поговорить с ним, но не нашел и тут вспомнил о старике
стороже. Он заспешил к его домушке, почти побежал и, дернув дверь, увидел
старика на полу, на распластанной вонючей овчине. Терехов растолкал старика,
и тот, разлепив веки, поднялся с трудом, но быстро и застыл, испуганно
уставился на Терехова.
- Ты ночью, что ли, не спал? - спросил Терехов.
- Сторожил я...
- Вот идиот, - выругался Терехов.
- Сторожил я...
- Я - идиот. Вот что. Иди сейчас в мужское общежитие. В нашу комнату. У
нас одна койка свободна.
- Хорошо, надо если... - Старик собирал вещички и улыбался, но улыбался
он всегда, когда с ним говорили.
- И сейчас спать можешь, и ночью спать можешь.
- Ночью мне на пост...
- Я отменяю пост, - сказал Терехов сурово, но заметил в выцветших
слезящихся глазах старика испуг и добавил не очень решительно: - На время
наводнения.
Старик перекладывал в газетный сверток куски сала, хлеб, вареную
картошку и чищеные луковицы, заспешил, но руки слушались его не сразу.
- Да, - сказал Терехов, - будешь ходить в столовую, там все горячее и
вкусное.
- Так ведь, Павел, деньги для харчевни-то нужны, а мы крестьяне...
- Покормят без денег, я скажу...
- Ну-ну, - кивнул сторож, и Терехов понял, что к словам его старик
отнесся с недоверием.
Он плелся за Тереховым словно бы неохотно, раскланивался старательно со
встречными и перед Севкой извинялся долго. Севка сидел у окна и брился,
зеркало устроив на подоконнике, Терехов провел ладонью по щекам и подбородку
и вздохнул. "Вот твоя постель", - сказал он сторожу, и тот закивал
благодарно. Севка хотел было протянуть Терехову руку, но Терехов мотнул
головой: не надо, не нарушай святой мужской обряд.
- Ты меня сегодня перевези в Сосновку, - сказал Терехов, - я Ермакова
хочу посмотреть. Как он там.
Севка встал и теплым мокрым полотенцем стал шлепать себя по щекам.
- Прямо сейчас? - спросил Севка.
- Лучше с утра.
- Ладно. Мне все равно за продуктами туда плыть. И за молоком для
воротниковского пацана.
- Ложиться-то мне можно? - спросил старик; он сидел на кровати, и
тонкие ноги его в холщовых кальсонах висели смешно и жалко.
- Ложись, ложись! - поморщился Терехов.
Вместе с Севкой в столовой перекусили они наскоро, аппетита у Терехова
не было, а Севка потребовал два вторых. Терехов нашел на объекте Уфимцева,
сказал ему, что он остается старшим, на время, подождал Севку и с
удовольствием залез в сухую кабину его трелевочного. И когда трактор стал
спускаться к реке, к самозванному морю-океану, Терехов расслабился и словно
бы выключился из игры.
- Ноги намочим, - сказал Севка. - Теперь я брод нашел. А вчера из-за
вас по грудь мок.
Терехов проворчал:
- Надоела эта дребедень...
Севка кивнул, он казался Терехову сейчас хрупким мальчишкой, прямые
белые волосы его падали на лоб, цеплялись за желтоватые брови, прямые белые
волосы северянина. Пальцы у Севки были короткие и тонкие, словно бы женские,
и сам он, ссутулившийся над баранкой, был маленьким и хлипким, добрым
гномом, подучившимся на тракториста. Терехов испытывал к нему сейчас чувство
нежное, почти отеческое, а выразить его смог только тем, что улыбнулся
чуть-чуть да подмигнул подбадривающе: давай, мол, продолжай в том же духе...
Севка деловито скосил на него глаза и как будто бы ничего не понял.
Когда трактор полз в промоине, земляной ране, бреши в крепостной стене,
сделавшей их поселок островом и вода была Терехову выше колен, стало ему
противно, но он говорил себе: перетерпим, и терпел, и все боялся, как бы не
провалился их трелевочный в какую-нибудь хитрую яму. Он испугался вдруг за
себя. Но трактор не провалился, вылез на берег, и Терехов вздохнул:
полегчало, и покосился на Севку, а тот сидел, брезгливо выставив вперед
нижнюю губу. Теперь только что грызшие Терехова сейбинские опасения стали
казаться ему чепуховыми и даже смешными, а думал он, волнуясь и предчувствуя
нехорошее, о Ермакове.
Теперь он уже боялся не за себя и не за Севку, минутный испуг прошел,
теперь, как ребенок, он боялся за Ермакова, и, пока по пережеванному
гусеницами и шинами въезду поднимались они в Сосновку, лезли ему в голову
непрошеные, дурашливые мысли, и Терехов был уже твердо уверен, что с
Ермаковым дело плохое, может быть, он умирает или даже умер, и Терехова била
нервная дрожь, он ругал про себя Ермакова: "Вот ведь старик, вот ведь
выкинул", просил Севку не останавливаться, а гнать прямо к больнице, хотя
ему надо было поговорить со многими людьми. И Севке передалось его нервное
состояние, и он вел машину молча, выжимая из мотора все, что мог, а Терехов
стучал пальцами по стеклу и удивлялся, что волнуется за Ермакова, как за
близкого человека, никогда раньше не задумывался он о своем отношении к
прорабу.
Мимо почерневших скучных изб сельсовета и почты подобрались они к
больнице, труба ее дымила сонно, и Терехов, спрыгнув со ступеньки
трелевочного, бросился к коричневому в резных столбиках крыльцу и рванул
дверь. Севка спешил за ним, стягивал на ходу кепку и перекладывал ее из руки
в руку, а Терехов шагал шумно к кабинету главного врача и говорил нянечкам
громко: "Добрый день".
Главный врач был один, Терехов узнал его, и он Терехова, наверное.
Желудевая лысина врача, лысина египетского жреца или цейлонского буддиста,
была стерильна и строга, как белый его утюженный халат, как белые
требовательные стены.
- Ну что, ну что? Ну что ворвались, не спросились? - сурово сказал
главный врач.
- Здравствуйте, - смутился Терехов.
- Здравствуйте, - эхом выговорил Севка.
- Убийство, ножевые раны, кирпич упал на голову? Нужна скорая помощь?
Срочно спасать?
- Нет, - сказал Терехов. - Как тут Ермаков?
- Ермаков? А так... Жив, здоров Ермаков! Кавказский пленник! -
рассердился врач. - Побег из неволи!
- Надо было смотреть, - наставительно произнес Терехов. - Вам...
- Смотреть! Окна запирать! Руки ремнями к кровати привязывать! - Врач
встал и руки воткнул в белые бока. - За всем не усмотришь. Вот вы ко мне
ворвались, грязи нанесли, наследили, пол испортили, а я не усмотрел...
- Кто наследил? - растерялся Терехов.
- Вы наследили. С приятелем... С трактористом-подводником!
Терехов и сам видел теперь, что они с Севкой наследили, пол испятнали,
ворвавшись в эту стерильную комнату столь бесцеремонно, и ему стало стыдно,
и он все стоял и все смотрел на пол и не мог поднять глаз. Он все стоял, а
Севка выскочил из кабинета и тут же прибежал обратно со щеткой в руках и
стал тереть пол, приговаривая: "Ну и хамы, ну и варвары..." Потом они вышли
с Севкой в сени и долго драили подошвы о железную скобу, и, когда явились
снова к главному врачу, Терехов спросил, глядя поверх желудевой головы:
- А как у него самочувствие?
- Удовлетворительное самочувствие. Удовлетворительное. Вам понятно?
Счастье его. А мог бы валяться в горячке.
Говорил он уже не так сурово, сунув этих щенков носом в мокрое, стал
добрее, а они стояли перед ним неуклюжие и робкие, сознающие свою вину и
довольные тем, что с Ермаковым все хорошо.
- А увидеть его можно?
- Можно.
- Можно? - удивился Терехов. - Но ведь сейчас у него не эти... не
приемные часы...
- Наденьте халаты и пройдете.
- Я-то не пойду, - сказал Севка, - он один пойдет.
- Можно, значит, - повторял Терехов; удовлетворенные друг другом,
теперь они с врачом играли в поддавки, и каждый был готов пододвинуть своему
собеседнику еще одну шашку, - а то, если нельзя, я уж мог бы дождаться
приемных часов... Как по порядку...
- По порядку, - усмехнулся врач, - где он, порядок-то? Тихие сосновские
жители, может быть, и знали порядок, а вы ворвались в тайгу с шумом. Вы у
нас постояльцы, мы и видим в вас постояльцев и терпим, что вы ломаете наш
жизненный уклад... Ладно, берите халат и идите... У нянечки попросите... Я
ей сам скажу... Долго не торчите.
Халат был короткий и узкий в плечах, и Терехов мучился с ним, все
пытался стянуть его на груди и застегнуть на пуговицу, но ничего из этого не
вышло, и тереховские пальцы смешно скрепкой схватили халат. И тут Терехов
снова стал волноваться за Ермакова, словно и не было разговора с врачом,
словно он только что вылез из Севкиного трактора, он ругал себя, но понимал,
что пока не увидит Ермакова пусть слабым, а живым, до тех самых пор все
равно не успокоится. Он толкнул дверь в четвертую палату и встал на пороге.
В палате было три постели. На одной из них лежал черноголовый больной, спал
или просто отдыхал, закрыв глаза. На другой, у окна, Ермаков и его сосед,
оба в потрепанных бурых пижамах, играли в карты.
- Можно? - спросил Терехов.
- А-а! Терехов! - обрадовался Ермаков.
- Ваш, что ли? - спросил сосед.
- Наш, наш, - радостно говорил Ермаков. - Надо же, какой молодец! С
острова приплыл!
- Ладно, - сказал сосед. - Вам нужен разговор. Освобождаю кабину.
Он встал, собрал карты, распустил их большим и указательным пальцами,
пиковая дама вылетела из колоды на желтую толстокожую ладонь. Сосед
подмигнул Ермакову и сказал:
- Пройдусь. К Татьяне Степановне. Трефовым королем.
- Фокусник, - засмеялся Ермаков. - Талант! А?
Ермаков смеялся, а Терехов стоял и в который раз удивлялся его смеху.
Казалось, за Ермакова смеялось несколько человек. Один хохотал удивленно я
радостно, второй хрипел, как будто с перепоя, третий был сердит и
недоверчив, но все же изредка посмеивался басом, четвертый хихикал, как
кашлял, мелко и часто, сам не зная, отчего веселятся его товарищи, но все же
поддерживал их, и все это вместе рождало слоеный и рассыпчатый ермаковский
смех, привыкнуть к которому было трудно.
- Ох уж он фокусник, - повторил Ермаков и повертел рукой
многозначительно, словно бы движением этим желая оправдать неуместное свое
веселие и показать Терехову, что, если бы он знал кое-что про этого
фокусника, он бы тоже посмеялся вместе с ним, Ермаковым.
- Я присяду, - сказал Терехов.
- Давай-давай, садись.
- А чего вы так громко? - спросил Терехов и показал на больного у
стены.
- Спит - не слышит, - махнул рукой Ермаков. - Можешь в полный голос.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг