- Слушай, Олег, ты сходи в сарай, погрейся...
- Спасибо, Павел, что же я-то... Все стоят, а я пойду?
- Слушайте, - крикнул Терехов. - Для половины объявляется перекур.
Потом для другой. Кто желает?..
Никто не двинулся. Только камни поползли медленнее, словно
прислушивались к человечьим словам.
- Маленькие, что ли? - сказал Терехов. - Топайте в сарай. Каждый второй
пусть идет. Начиная с Крыжина.
"Как он только успел сосчитать, - подумал Олег, - что я буду вторым, а
он останется. Быстрый у него глаз, ничего не скажешь..." Олег шел, опустив
голову, и ноги его еле волоклись, мечтали о теплоте лавки в сухом сарае.
Парни впереди и сзади него шагали молча, на шутки не хватало сил.
В сарае горели свечки, тощие стеариновые работяги. Буржуйка трещала, и
железные ее бока были красные. Олег постоял у печки, руки держал над жаром,
и в лицо ему бил жар. Олег щурил глаза и чувствовал, что может задремать.
Он отошел к стене и сел на лавку. С фанерного стола транзистор Рудика
Островского выкладывал спортивные новости. "Динамо" проиграло "Кайрату", и в
этом ничего хорошего не было. В руках у парней появилась коробка домино, и
черные костяшки застучали по фанере.
- Олег, будешь?
- Нет, не люблю...
"Не люблю, не понимаю, как можно часами долбить фанеру, словно и не
гнули спину весь день, или еще в гостиницах собираются командировочные,
упитанные, подвижные дяди, приехавшие объегоривать кого надо, и стучат, и
орут, и стучат... Черт, так можно заснуть, а этого нельзя, будет стыдно, тем
парням, что спорят сейчас у стола, труд сегодняшний, наверное, детские
игрушки... Доминирующие ребята..."
Олега чуть-чуть развеселило это слово, чуть-чуть встряхнуло его. Но он
тут же вспомнил, что Терехов ворочает камни под дождем. Тоже хоть и не
стучит сейчас в домино, но из доминирующих.
А все же не так плохо было бы и заснуть, будить не станут, когда придут
отдыхать другие, пожалеют, разбудят позже, все сделают, скажут Сейбе "С
приветом", отправятся наверх, начнут гасить свечи, мять мокрыми пальцами
горячий воск и его разбудят. И не расстроится он, не умрет от стыда, потому
что все равно уже ничего не может, выложился, стрелка силомера мечется у
предельной черточки и дальше не прыгнет. А у Терехова прыгает, прыгает,
потому что...
Черный потолок качается, черные танцующие тени летят в небо и не могут
улететь, трутся о потолок и исчезают в нем. Они все дальше и дальше, в
другом, тающем мире, и вот...
- Олег, ты так свалишься с лавки!
- А-а? Что?.. Нет, нет, я не сплю...
"Не сплю, но чуть было не задремал. Хоть бы догадались сюда книжки и
журналы принести, все было бы занятие". Впрочем, занятиями нынешний день их
не обделил. Не жадный. Но день этот Олегу был не по душе. Как и все
неожиданные шквальные дни, присваивающие себе инициативу. Ходи себе
растерянным и подавленным, делай все, что тебе прикажет этот день, будь на
побегушках в его игре, пока не приспособишься к ней и не перехитришь ее.
Терехов удачливей, такие дни для него радость.
- Олег, держи куртку, теплее будет!
- Спасибо, спасибо... Не надо...
Все же взял куртку, и на самом деле стало теплее. И мысли уже не
спешили, укутанные теплом. Всегда в такие сумасшедшие дни, когда летело к
черту привычное, ему было скверно, и появилось ощущение, что он в этом мире
ничего не значит, ну ничего, и ничего от него не зависит, как бы он ни
хорохорился. Он чувствовал себя жалким и беззащитным, а на него наваливалось
что-то огромное и слепое, вспоминались бомбежки, пережитые во влахермском
детстве, и снова в том далеком грохоте мать тянула его за руку в убежище, и
черный сырой подвал прятал их. "Ладно... хватит... все пройдет... вот
привыкну..." Привыкнет, как это уже бывало сто раз, привыкнет, наверное. А
вдруг в сто пятнадцатый не выдержит? Что тогда? Кто знает... Вот Терехову
все нипочем, ему бы только дни пошумнее, лезет напропалую, и сегодня,
мокрый, усталый, грязный, он красив, да так, что хочешь не хочешь, а
залюбуешься им. Может, он супермен-самоучка. А может, он просто обыкновенный
человек? Вот ведь какое дело.
Надя могла бы уже и спать, и это было бы к лучшему. Ему не хотелось,
чтобы она видела его сейчас. Конечно, он бы собрался, он сжал бы всю свою
слабость, он постарался бы выглядеть уверенным и сильным. Но ведь пьяные
тоже пытаются выглядеть трезвыми, а что из этого получается? Нет, Надя,
наверное, не спит, кто же сейчас в поселке спит, только бы она не пришла
сюда в теплушку, и так...
И так у них с Надей неладно. Да, неладно, и он может себя не
уговаривать. И все, о чем он думал раньше, пустяки, винегрет, а главное -
Надя, она одна. Она его не любит. Нет, это уже слишком. Любит. Но, может
быть, она любит и другого. А? Черт его знает... Может, все это шепчет
ревность, чем он хуже других?
Но как он сейчас ни хотел переключить мысли, сделать это ему не
удавалось, ощущение того, что у них с Надей неладно, было устойчивым и жило
в нем, как электрический ток в проводах. Олег чувствовал это не из слов Нади
и своих собственных, нет, на словах все было прекрасно, но немое отчуждение
все еще существовало между ними, и избавиться от него не могли ни он, ни
она. Всего несколько раз были они вместе, и у них выходило плохо, они
говорили друг другу, что ничего, будет лучше, главное - любить друг друга, а
он испытывал чувство растерянности и стыда, понимал, что и она нервничает и,
как он, винит во всем себя. Он верил, что это пройдет и они будут довольны
друг другом, и все же иногда Олегу казалось, что дело тут не только в этом,
а и в чем-то другом, объяснить чего он не мог. Как не мог иногда объяснить
мгновенных выражений Надиных глаз и даже ее движений, которые не только
озадачивали, но и пугали его. Тайна не тайна, но что-то в них было спрятано,
а слова являлись Олегу неточные и неуклюжие, и он боялся, как бы они не
навредили, и предпочитал молчать и мучиться, и Надя молчала. Это было
странно, потому что Надя молчать не любила, выкладывала все до мелочей и
даже бывала болтливой, но тут что-то скрывала. Может быть, так и не
вытравилось до конца ее чувство к Терехову, ведь он тут, рядом, и сейбинская
жизнь все время заставляет Надю, пусть даже подсознательно, сравнивать
Терехова и его, Олега. Впрочем, в любви не сравнивают. А может быть, все это
бред, глупость, выходит так, что он не верит Надиным словам, а ведь она не
из тех, кто врет, он это прекрасно знает. Он же собственную неуверенность в
себе самом, свою слабость пытается прикрыть мыслями о том, что у них с Надей
неладно. Выходит так...
"Прекрасно, - сказал себе Олег. - Хватит. Давайте прекратим. И так
дождь, и так скучно..." И так шел дождь и шумело наводнение, и печать в
сельсовете могли поставить теперь неизвестно когда. И вдруг он подумал, что
это очень плохо, быстрее бы ставили печать, он бы чувствовал себя спокойнее.
Может, и вправду стоит устроить свадьбу, невзирая ни на что, именно в среду,
на самом деле в ней будет нечто красивое и романтическое, и она уж
запомнится навсегда, свяжет их навсегда. А почему бы и не в среду?..
Там, на улице, все еще таскали камни, и Терехов стоял в цепи, и Олегу
надо было идти, но он чувствовал, что не сможет сдвинуться с места, так и
останется на лавке. Тени все танцевали, черные, гибкие, и смотреть на них
было приятно и легко, и ты тоже плыл куда-то и становился все больше и
больше, но черный потолок не пускал дальше, черное небо без звезд, черное
небо...
- Олег, кончай дрыхнуть!
- Павел, это ты? Я встаю... я еще могу...
- Все. Кончили. Теперь мост не снесет.
15
Дверьми хлопали так, чтобы тайга вздрагивала от испуга. Чеглинцев
прихватил в сарае свечей побольше, благо никто не видел, сунул их в свой
чемодан, а две поставил на стол в алюминиевую кружку и скребнул спичкой.
Испольновские сапоги валялись на полу в комьях грязи. Сам Испольнов
спал на одеяле, так и не скинув одежды. Соломин приподнялся на локтях и
улыбнулся Чеглинцеву.
- Давно легли? - спросил шепотом Чеглинцев.
- Только что.
- И он сразу уснул?
- Не сплю я, - повернулся Испольнов.
- А кто тебе мешает? - спросил Чеглинцев. - Золото, что ли, охраняешь?
- Дурень ты, - зевнул Испольнов и для наглядности покрутил пальцем
около виска.
Чеглинцев ухнул на табуретку, вытянул ноги и закрыл глаза.
- Ну и денек, - вздохнул Чеглинцев. - Молотка у вас нет?
- Зачем тебе?
- Шею прибить.
- Машину-то где поставил?
- У крыльца. Веревочкой привязал, чтобы не убежала.
Помолчав, Чеглинцев спросил:
- Пожрать нечего?
- В столе хлеб и кусок сала.
Черняшка была худой и усохшей, в сухари готовилась переходить, а сало
ничего, грело душу и желудок.
- Убили гады Патриса Лумумбу, - откушав, затянул с удовольствием
Чеглинцев, - и закопали неизвестно где...
Дальше петь было лень, и нагибаться было лень, чтобы стянуть сапоги, и
оставалось только жалеть, что не поймал он в свое время в проруби щуку,
говорящую человеческими словами.
С кровати Чеглинцев все смотрел на свечки и все сравнивал, у какой из
них пламя больше. Огненные язычки дергались нервно, словно их кто-то щекотал
или они хотели переспорить друг друга. "Была бы у нас керосиновая лампа или
хотя бы спиртовка, - подумал Чеглинцев, - все бы веселее было". Но сразу же
он сообразил: "Нет, спирт тогда мы вылакали бы, стенки вылизали бы..."
Тут пришлось пожалеть, что и посуда уже свободна, и ни капли не
опрокинешь в глотку, сразу бы тогда заснул. "А так чего тебе не спится, -
сказал самому себе Чеглинцев, - раньше засыпал без звука после такого
вкалывания. Нынче как профессор... Как член-корреспондент..."
- Деньги-то нам за сегодня заплатят? - спросил Чеглинцев и голову
приподнял, но Испольнов с Соломиным не ответили, похрапывали, и тогда
Чеглинцев заявил, успокаивая себя: - Заплатят. Конечно.
Он зевнул и тут же понял, что хочет обмануть себя, потому что растянул
рот сам, и сон тут ни при чем. А уснуть ему следовало как можно быстрее, он
боялся, что снова придут воспоминания и мертвой хваткой вцепятся в него. Они
ему осточертели, а отвязаться от них он никак не мог. "Ни о чем не надо
думать, - решил Чеглинцев, - свечки надо считать. Раз, два, три, четыре... А
то, как о чем-нибудь подумаешь, сразу чего-нибудь вспоминаешь..." И,
поворочавшись, он все же подумал и вспомнил первую свою ездку по
Артемовскому тракту, и, как связка бумажных цветов из рукава фокусника,
потянулись всякие подробности, без которых Чеглинцев вполне мог обойтись в
последние свои саянские дни.
День тот был жаркий, санаторный, воскресенье. Накануне их привезли в
поселок Кошурниково со станции Абакан, где на асфальтовом перроне уши
Чеглинцеву заложило от буханий медных инструментов и барабана. Чего-чего, а
локтями двигать Чеглинцев умел, но тут дал маху, трясся в дощатом фургоне у
самой кабины и так и не смог увидеть, что это за распрекрасная страна, куда
он прикатил из своей арзамасской колыбели.
Потому он и уговорил утром в воскресенье Соломина прокатиться по всей
трассе и поглядеть, ради чего они сюда заявились. Для этого надо было увести
машину с чеглинцевской уже автобазы, взять ее напрокат. Кабина оказалась
открытой у серого потрепанного "ЗИЛа" с прицепом, прицеп этот и пришлось
тащить Чеглинцеву как нагрузку, как банку мускулов морского гребешка,
придаваемых в сергачском гастрономе к полкило вареной колбасы.
Все было ничего вокруг - и сопки, и елочки, и клокотливый Сисим, Сейба
и Кизир, камушками играющие. Но Чеглинцеву было мало разглядеть все через
стекло одолженного "ЗИЛа", ему хотелось пальцами прощупать неровности
саянской земли, ногой поболтать в улетающей горной воде, цены посмотреть в
магазинах и палатках на трассе, чтобы потом иметь их в виду. Он и
останавливал все время машину и хлопал дверцей к неудовольствию тишайшего
Соломина. В Кордове в книжной лавке Чеглинцев засмотрелся на рыжеволосую
учительшу, болтавшую с продавщицей, и, сам того не желая, купил три длинные
палочки мела. Подумав, он крупно написал на двух бортах прицепа: "Капремонт.
Перегон". Потом, не удержавшись, вывел на заднем "Правительственные
испытания". На дороге голосовали бабки с мешками, и Чеглинцев решил быть для
них благотворителем. Потом, перед Курагином, два сердитых инспектора,
которым, наверное, выпить было нечего, остановили машину и долго нудили
насчет пассажиров. "Какие пассажиры? - удивился Чеглинцев. - Ах, эти бабки!
Да они какие-то темные, несознательные, сами попрыгали. Я даже от них
отворачивался, от таких бесстыжих". Деньги с этих испуганных теток
инспектора все же вытянули, и Чеглинцев с досадой смотрел на бежевые
бумажки, вынутые из его кармана.
В Курагине они с Соломиным насмотрелись на сварку. Старались, кряхтя, а
парень из СМП за пол-литру сваривал. Держатель прицепа отошел, сачок
какой-то машину в автобазе содержал, и ему Чеглинцев был готов сказать
кое-что.
В Абакане пообедали, Чеглинцев сгреб в кассе сдачу двухкопеечными
монетами и пообещал девочке за счетной машиной: "Я вам буду звонить на всю
сдачу", и погнали "ЗИЛ" в хакасские степи, раз уж занялись географией,
приходилось крутить колеса по шарику. В степи их напугал ветер, способный
перевернуть машину с прицепом и перекати-полем протащить ее по рыжему шоссе.
Вылезли из кабины размять ноги, и ветер тут же швырнул им в лицо по горсти
песка, и потом надо было этот песок выгребать из глаз и ушей. Единственно,
что привлекло внимание Чеглинцева в той степи, так это здоровенные глыбины,
воткнутые в землю, с раскосыми лицами и выбитыми по камню словами.
- Может, наряды на них какие древние записаны, - предположил Чеглинцев.
- Их бы в музей свезти, - сказал Соломин, - и продать там...
- Ну-ка побросай их в кузов, а я посмотрю...
На повороте вытянул руку старый усохший хакас.
- Садись, дед, - кивнул ему Чеглинцев, - да нет, в кабину. Старость мы
уважаем. Хоть и тесно будет, но все же заду полегче.
- Ай-яй, - закивал благодарно хакас.
Поехали.
- Куда, дедушка, едешь? - не выдержал Чеглинцев.
- Ай-яй, - сказал дед.
Помолчали.
- Куда-куда? - спросил Чеглинцев, подумав.
- Ай-яй.
- Ну чего ты к нему пристал? - сказал Соломин. - Дай человеку спокойно
доехать.
Еще помолчали.
- Ты что, дед, ничего не понимаешь, что ли, по-русски?
- Ай-яй.
- Да отстань ты от него, - взмолился Соломин. - Ничего не понимает.
- Знаешь, дед, - раздумчиво сказал Чеглинцев, - уж очень, говорят,
вредный народ хакасы.
- Ай-яй! - мотнул головой старик. - Очен гостеприимный народ.
Наползали сумерки. Соломин стал жаловаться, что у него глаза режет, и
тер их все время. Чеглинцев ему сначала не верил, а потом и сам
почувствовал, что с глазами у него какая-то ерунда, - может, от песка, а
может, от сварки. На углу главной улицы Абакана у почты стояла будка с
игривым названием "таксофон". Чеглинцев хлопнул дверью стеклянной будки и
вызвал "Скорую помощь". В ожидании белой машины с красным крестом съели они
с Соломиным по стаканчику абаканского пломбира, а Соломин все хныкал и
предлагал, пока не поздно, смыться. Санитары выскочили из медицинской
"Волги", очень деловые и ничем не взволнованные, и это Чеглинцева очень
обидело, как человека и как гражданина.
- Ладно, - сказал Чеглинцев, - инвалидов тут нет, а вы нам как-нибудь
глаза почистите.
Санитары шумели, они тоже были обижены и грозились вызвать милицию.
- Зачем вы хулиганили? - говорили они Чеглинцеву. - Вам же всего по
капле на глаз капнуть надо.
- Ну и капните, - просил Чеглинцев.
- Нет у нас ничего для вас, хулиганов! - отрезал парень в белом халате.
И уехала "Волга", и остались у "таксофона" сердитые Чеглинцев с
Соломиным, и чертыхались и ругали людей, которые им не капнули в глаза. И
поехали дальше, а дальше было их родное Кошурниково.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг