какого-то превосходства, и у Терехова пропала охота задирать его.
- Тяжело? - спросил Ермаков.
- Ничего, - процедил Терехов, - мышцы развиваются.
- Я знаешь почему в плавание-то отправился?
И тут Ермаков стал говорить торопливо, какие работы отложить и чем,
напротив, заняться, выспрашивал, что повредил ветер, советовал, как
распределить бригады и материалы. Хотя наказы прораба и должны были
успокаивать Терехова, он злился потому, что почти все уже продумал сам, и
получалось так, что ничего нового Ермаков не сказал и мог бы поберечь себя.
- А с Кошурниковом связь есть? - спросил Терехов.
- Нет. И Будков молчит, а столбы валяются.
- Вот и ты свалишься. Хрипишь вон. Кутайся, кутайся.
- Погоди. Самое главное - мост, понял? Надо его удержать.
Ермаков даже на локтях приподнялся, а глаза у него стали испуганными и
просящими.
- Мост, мост! - выругался Терехов. - Что вы все только об этом мосте!
Позавчера Будков приезжал, теперь ты...
- Слушай, Павел, - снова привстал Ермаков и костлявыми пальцами своими
дотронулся до мокрого колена Терехова, - я ведь серьезно, иначе лежал бы я
сейчас в тепле под одеялом. Доглядите за мостом... Если что, если вымывает
камушек из ряжей, у нас по дороге к Тролу бут свален, засыпьте его... А?..
- Ничего, и так устоит, - сказал Терехов.
Он еще с секунду глядел на Ермакова, а Ермаков опустился на доску,
обмякший, обессилевший, самые важные слова дались ему трудно, сидел он,
полузакрыв глаза, и подергивался тихо, был похож на севастийского мученика с
кремлевской фрески, и Терехову стало жалко прораба, он покачал головой и,
капли рукавом смахнув со лба и носа, ретивее стал орудовать веслом.
Сосновский тоже, видимо, хотел облегчить прорабскую долю и отдыху себе не
давал, жилистый мужик попался, на радость Терехову, и ковыляла их лодка
сейбинской дорогой, молчаливые гребцы тянули ее к берегу, и молчаливый
пассажир сидел за их спинами. И только когда река осталась позади и Терехов,
спрыгнув в воду, ногами ступил на твердое, он стал ругать вымоченных дождем
людей, допустивших плавание Ермакова. Прорабу помогли сойти на берег и
повели его к "уазке", тут как тут оказавшейся, и по дороге к машине человек
в очках и выцветшем плаще успел вежливо высказать медицинские соображения
Ермакову. "Глядеть надо было", - буркнул ему Терехов и, когда прораба уже
сажали в машину, неожиданно для самого себя, может быть, для того, чтобы
подавить и не показать чувство волнения, сказал деловито: "Нам самое главное
сейчас для острова Севку с трелевочным вытребовать". Сказал скорее не для
Ермакова, а для людей, стоявших на берегу. Потом он подошел к шоферам и
экскаваторщикам, и разговору с ними хватило на две сигареты. Ребята молча
кивали и запоминали задания и просьбы Терехова.
- А насчет трелевочного Ермаков посылал, - вспомнил Крылатый с
бетономешалки. - Мы еще гонца отправим.
- Отправьте, - сказал Терехов.
Он подошел к берегу, к черной лодке, а рябой хозяин ее стоял тут же, и
Терехов улыбнулся вдруг ему и сказал совсем нерешительно, даже заискивающе:
- Поедем, что ли?
- Куда? - спросил мужик.
- Мост поглядеть и на остров.
- Не поеду! - взвился вдруг мужик. - Никуда не поеду. Поищи
сумасшедших.
- Струсил, что ли? - тихо сказал Терехов.
- А пошел ты! - заорал мужик. - Пятнадцать рублей, хочешь?
- Ни шиша не получишь, - сказал Терехов и шагнул к лодке.
Мужик сначала не понял его движений, а когда Терехов забрался ловко и
мгновенно в лодку, он вцепился в ее борт и стоял так, якорем, и Терехова
бранил и милицию вспоминал через слово. Терехов потерял равновесие,
свалился, а потом привстал на колени, покачивался в лодке, которую трепала
Сейба, и смотрел в желтые ненавидящие глаза мужика. "Кержак чертов, - думал
Терехов, - жадюга..." Весло нашли руки Терехова, и, выхватив весло, Терехов
закричал:
- А ну отвали, а то свистну промеж ушей!
- Вылазь, сволочь, - хрипел сосновский, - бей меня, не отпущу, сначала
свое добро наживите... Вылазь!
И Терехов, несмотря на свою ярость, так я застыл с поднятым веслом,
видел в желтых усталых глазах и злость, и какую-то извечную тоску, словно
уводили у рябого крестьянина последнюю скотину и он был готов броситься со
стоном в ноги обидчику, хотя и знал, это без толку. Но делать было нечего, и
Терехов заорал, срывая голос, и самому ему было противно слышать себя:
- Уходи, говорю, а то...
Терехов махнул веслом, делая вид, что хочет ударить мужика, и надеясь,
что, когда весло опустится, мужик от испуга отпрянет и уберет руки, но весло
было уже у самого лица мужика, а он все стоял, гордый и готовый принять
смерть, лодку не отпускал. С трудом Терехов удержал весло, с трудом со
своими мышцами управился, и хотя он не ударил мужика, все же толкнул его
веслом, не больно, но резко, и мужик, ахнув, вскинул к лицу руки, - может
быть, ему показалось, что этот свирепый медвежистый парень стукнул его, -
сделал два кривых коротких шага назад и, пошатнувшись, осел на измятую
мокрую траву у самой воды. Терехов, перегнувшись, вжал весло в резиновое дно
Сейбы и, крякнув, оттолкнулся, быстро и судорожно, как вор-новичок,
выскочивший из выпотрошенной им квартиры, и пустил отвоеванное суденышко в
плавание. Он греб сначала спиной к реке и все не уплывал и видел, как сидел
сосновский на земле, закрыв лицо здоровенными ладонями.
Терехов наконец повернулся лицом к реке и мосту. Но и теперь не
проходило чувство, что он совершил какую-то гадость и ее не забудешь, словно
он на самом деле угнал у мужика коня-кормильца или шашкой на лету рубанул
его и он за тереховской спиной корчился сейчас с разрубленным черепом. Лицо
мужика показалось Терехову неожиданно знакомым, может, и вправду приходилось
с ним сталкиваться раньше, впрочем, какое это имело значение. "Вот ведь
черт, - думал Терехов, - вот ведь сквалыга, может, и лодка-то пригодилась
впервые за двадцать лет..." Но как бы он ни называл мужика, он все время
видел желтые глаза его, усталые и тоскливые, и то, как он оседал на землю,
закрыв лицо ладонями, и Терехову было стыдно.
И все же Сейба вскоре заставила Терехова забыть о неприятных
мгновениях: теперь Терехов жалел, что оказался в лодке один, понял, какими
крепкими и сноровистыми были мускулы мужика, надо было не спешить, а
прихватить в помощники кого-нибудь из шоферов. Но мало ли чего надо было, а
вот теперь он сидел в лодке один и греб к мосту.
"Ах ты, Сейбушка, ах ты, милая", - говорил про себя Терехов при каждом
гребке, говорил ласково, словно ему было приятно иметь дело с этой
сумасшедшей рекой, и гребки у него выходили удалые и ритмичные. Но весла
тяжелели, и Терехов уже злился и приговаривал громко: "Ах ты, Сейба, ах ты,
дура..." Но ни усталость, ни ветер, ни грустный дождь уже не могли сбить
возбуждения Терехова.
Потом он уже не выговаривал Сейбе, а пел про себя, скорее даже не пел,
а бормотал незамысловатые строки, подсказанные нынче Рудиком: "Спокойной
ночи, спокойной ночи, до полуночи, а с полуночи..." Всегда, когда ему было
трудно, было трудно его рукам и телу, он вспоминал какой-нибудь куплет,
помогающий движениям, вот и тут Терехов бормотал глупые детские строчки, все
более лихо и отчаянно, и слова уже не казались ему глупыми, напротив, каждый
раз он видел в них новый и новый смысл, каждый раз по-иному бормотал их, и
сейбинские брызги, бившие Терехову в лицо, не мешали ему. И ему казалось,
что Сейба слышит его слова и понимает их.
Сейба гнала лодку, подталкивала ее рыжей своей грудью, помогая, она
давала только одну тропинку, а Терехову надо было пробиваться вбок, к мосту,
и Сейбе это не нравилось, вот она и выламывалась. А Терехову хотелось сразу
же выбиться на середину Сейбы, и он бился с ней с удовольствием, и, даже
когда руки его стали деревянными, Терехов не испугался, он дал рукам
отдохнуть, расслабил их и потом заработал снова, показывая Сейбе, что сил у
него хватит надолго.
"Спокойной ночи, спокойной ночи..." - все бормотал Терехов и все
кланялся и кланялся Сейбе, как заводная игрушка, и, когда увидел, что лодка
оказалась на самой стремнине и прямо перед ней метрах в ста средний ряж
моста, он прикрикнул довольно, отпустил весла и позволил себе разлечься в
лодке и ноги даже положил на нос. Мост надвигался быстро, а Терехов все
лежал, показывая полное пренебрежение к Сейбе и летящим ему навстречу
тяжеленным бревнам ряжа, готовым разнести лодку в щепу. Но когда до моста
осталось метров пять, Терехов приподнялся ловко и встал тут же в полный
рост, плыл так секунды, стоял пошатываясь, а потом вцепился в бревна моста
и, упершись в них, остановил ногами лодку. Он огляделся, стянул толстый
кожаный ремень с брюк и аккуратно, не спеша привязал им лодку к костылю,
вбитому в одно из бревен. Подтянувшись, он влез на мост и, сунув руки в
карманы, стал по нему прогуливаться.
Терехову стало вдруг смешно. Вокруг летела бешеная рыжая река, тащила с
собой пену, смятые цветы, сваленные ветром деревья, сбитые размокшие гнезда,
летела к Енисею, сама прикинувшаяся на день Енисеем, и берега ее были
далеко-далеко, а он разгуливал по самому ее стрежню, шагал по мокрой
деревянной горбине моста, по мокрой спине "Наутилуса", вылезшего подышать, и
Сейба с ним ничего не могла поделать, только примириться ей оставалось, что
парень в черном ватнике разгуливает в ее владениях и смотрит на нее свысока.
"Эй ты, Сейба!" - закричал Терехов и засмеялся.
Потом он долго ходил по деревянному настилу и осматривал каждое
бревнышко, ложился около ряжей и разглядывал, как Сейба бьет в спину каждому
из них и не наделала ли она плохого. После этого он прошел на другую сторону
моста и тут начал обследовать. Все вроде было в порядке, и Терехов посчитал,
что он может спокойным отправляться на остров. "В порядке, - проворчал про
себя Терехов, - это если сверху глядеть, а если снизу..." Снизу, наверное, и
водяной ничего не увидел бы в сегодняшней бурой воде. И все же Терехов не
слезал в лодку, а все ходил по мосту, поглядывая на воду, и потом сказал:
"Эх черт!" - и неловко сел на бревна, ноги свесив в Сейбу. Так он посидел с
минуту, болтал ногами, и брызги летели от них, а Терехов снова принялся
напевать "Спокойной ночи, спокойной ночи", понимал, что оттягивает
мгновение, на которое решился, и все же наконец ухнул с ругательством в
летящую воду. "Ух, горячо!" - стонал Терехов, а сам уже стоял, схватившись
левой рукой за шляпку костыля, и вода была ему до плеч, а правой он ощупывал
одно за другим скользкие бревна. Сначала он думал, что привыкнет к леденящей
воде, но не привыкал, она все обжигала его, и тогда он решил просто
вытерпеть и, подтягиваясь руками за бревна настила, раскачиваемый Сейбой,
добрался до соседнего ряжа, рассчитывая осмотреть все пять. И тут, когда
Терехов снова правой рукой выискивал раны моста, он почувствовал, как в
пальцы ему ткнулось что-то твердое и острое. Судорожно, будто поймал он рыбу
и боялся, как бы не выпрыгнула она из сжатых его пальцев, дернул Терехов
руку из воды и на ладони увидел серый, облизанный водой камень. "Камушек,
сукин сын, гравий..." Тут же Терехов опустил руку, и снова кожа его ощутила
вялые удары волочившегося в воде камня и гравийных крошек. Потом Терехов
пробрался к другим ряжам и у двух из них понял, что вода и там вымывает
гравий из деревянных срубов.
"Вот тебе, бабушка, и..." Подтянувшись, Терехов вылез на настил, и
ветер тут же выморозил его. Терехов прыгал и носился по мосту взад и вперед,
пытаясь разогреться, но его била дрожь, а потом еще Терехов вспомнил, что на
него смотрят с обоих берегов, и он остановился у лодки в некотором смущении.
Он отвязал ремень и за его пряжку потащил лодку, вертевшуюся на воде и
шлепавшую бортом о бревна, к сейбинскому концу моста. Он смотрел на лодку
рассеянно и думал не о ней, а о камушках, ткнувшихся в его пальцы.
Утро было смурным и нервным, но только сейчас Терехов растерялся
по-настоящему. Теперь ему казалось, что и позавчерашний приезд Будкова и
нынешняя прогулка Ермакова были неспроста, - может, тянуло начальников сюда
шестое чувство, а может, их тревожило то, о чем Терехов и не догадывался. Но
так или иначе успокоить себя Терехову не удалось. Он теперь с опаской
смотрел на несущиеся к мосту бревна, которые он раньше не замечал, он боялся
теперь, как бы они не поранили мост, как боится человек за свою руку, боится
прикосновений к ней, осознав вдруг в горячке драки, что она сломана. Терехов
решил еще осмотреть мост, но тут же понял, что не сможет этого сделать; ему
было очень холодно, и, сплюнув в Сейбу, он отправился на остров.
Он подтащил лодку к насыпи. Насыпь сразу же за мостом уходила под воду,
но не глубоко, и по ней, наверное, можно было добраться до берега. Терехов,
надев ремень, спрыгнул в лодку и, подхватив весло, как багром, стал
упираться им в тугой бок насыпи и толкал так лодку вперед. Теперь ему было
наплевать на все на свете: на мост и на испуганные глаза Ермакова, он желал
одного, только одного - добраться до берега и увидеть на берегу баню и там,
в жаром дышащем нутре ее, хлестать и хлестать себя крепким добрым веником, а
потом, мокрым и горячим, кряхтя поваляться на ленивой лавке.
Потом насыпь снова вынырнула из воды, и стало так мелко, что двигаться
приходилось, цепляясь за кусты, росшие перед носом лодки, и подтягиваясь к
ним. Все шло неплохо, но однажды тереховская рука ухватила ветку шиповника,
и это было совсем ни к чему. Терехов поморщился и потянул лодку дальше, и
вскоре она села на мель под дырявым зонтиком ольхи, в смородиновых кустах, и
Терехов, убедившись, что с мели этой Сейба ее не утянет, вылез из своей
посудины и стал выбираться пешим ходом. А навстречу ему уже бежали
сейбинские ребята, кричали, спрашивали:
- Ну как? Ну что?
- А ничего, - крикнул им Терехов. - Замерз я.
- Сейчас, пригоним машину! Чеглинцевский самосвал.
- Надо же, - покачал головой Терехов, - только одна машина у нас...
- Слышишь, уже урчит.
- Кто знает, - спросил Терехов, - где у нас бут?
- За столовой есть чуть-чуть.
- А зачем он?
- Нужен. Вместо хлеба есть будем.
- Что там за столовой! Пара камушков.
- Знаешь, где? - вспомнил Сысоев. - У Трола, у самого входа в тоннель,
кажется, есть...
- Кто его туда завозил? - спросил Терехов.
- Это еще при Будкове, наверное...
- При Будкове, при Будкове, - закивали парни.
Из-за отмытых скучившихся деревьев, разбрызгивая грязь, выскочил
самосвал, одинокий представитель вымершего на острове племени колесных,
рванулся к Сейбе и встал тут же, утих, галантный Чеглинцев распахнул дверцу.
- Сейчас я. Пойду обогреюсь... - сказал Терехов парням, сказал
смущенно, словно они оставались на передовой, а он без всяких на то причин
уезжала тыл.
На повороте перед сейбинским съездом увидел Терехов Рудика Островского
и крикнул ему:
- Я скоро вернусь!
- Закурить хочешь? - спросил Чеглинцев.
Терехов помотал головой и сказал:
- А ты за руль сел?
- Это не я. Это кто-то другой.
- Вот я и смотрю. Ты-то ведь уволился.
- Решил покататься в последний раз. Все лучше, чем по грязи ходить.
- Ну-ну, - равнодушно сказал Терехов, затылком прислонился к металлу,
глаза закрыл, словно задремал, сидел, стиснув зубы, стараясь побороть дрожь.
12
В общежитии Терехов устроился у печки и теплым железным крюком
постукивал по красным еще углям. Был он в одних трусах и накинутом на голые
плечи сухом ватнике. Ладони его стянули белые пока бинты. Перевязывала руки
ему Илга, комиссарша в кожаной куртке, браунинга, жаль, нет в кармане,
отругивала Терехова сердито и сказала, что ему нужно сделать
противостолбнячный укол. "Как же, сейчас..." - проворчал Терехов.
Терехов дул на угли, и вспыхивала отгоревшая береза, пыжилась
напоследок. Терехов новые поленца не подкладывал, и от этих углей ему было
тепло, и худенькой кочережкой он постукивал по ним с удовольствием. Огонь,
пошумевший, с жадностью лизавший дерево, жил еще в коротких головешках,
прятался в них, изнутри подсвечивал угли, слезы вышибал из глаз Терехова,
шипел, уставший, и менял резкие свои рисунки, оранжевые с голубым.
- Я пойду.
Терехов обернулся. Рядом стояла Илга, а он о ней забыл.
- Да, да, конечно, иди, - заторопился Терехов.
Ему стало неловко оттого, что она стояла за его спиной, смотрела на
него, а он сидел у печки полураздетый и думал, что она вышла из комнаты
вместе с ребятами. Терехов заерзал на табуретке и стал деловито стучать
кочережкой.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг