она качала, словно только теперь поняла всю серьезность дела.
А потом пришел пятьдесят шестой, шумный и сердитый, високосный год.
Для Олега тот год был трудным. Он стал совсем худой и нервный, все
выступал на разных собраниях в техникуме, где он уже учился, голос срывал,
врачи прописывали ему полоскание содой, а собраний и митингов было той
весной побольше, чем занятий, и занятия-то превращались в споры. В своих
суждениях он был резок, его любили слушать, к тому же, видимо, передались
ему от матери ораторские способности. Всю ту весну он был в состоянии
какого-то страстного порыва, которым, впрочем, были охвачены многие, он жил
одним - революцией - и верил искренне, что служит ей, а такие прозаические
вещи, как еда или любовь, казались ему кощунством. Вот тогда он и понял, что
ненавидит мать.
Он пришел к этой мысли однажды, когда открыл дверь в комнату матери и
увидел ее у трельяжа, она купила его недавно, в комиссионном, и теперь
сидела перед ним, разложив на столике кремы, краски и коробочки с пудрой.
"Актриса", - подумал Олег, она и на самом деле была похожа на актрису,
забежавшую перед представлением в гримерную. Мать обернулась, и, наверное,
глаза у нее были злые, потому что она испугалась и даже вперед подалась,
словно хотела закрыть от него все свои коробочки и флаконы. Он ей тогда
ничего не сказал. Он так и не знал до конца, была ли она и вправду в те годы
актрисой, понимавшей "кое-что". Дело было даже не в этом. Какие бы скидки
Олег ни давал матери, вспоминая и о тяжелых условиях тех лет, и о том, что
война искалечила ее жизнь, отняв мужа и сына, все же он считал, что мать
причастна ко всему, что было при Сталине, и этого он ей простить не мог. А
потому он почти и не разговаривал с ней. Несколько раз мать советовала ему
быть поумнее, если уж заблуждаться, то заблуждаться про себя.
В техникуме Олег проучился недолго. Ему уже разонравилась будущая
специальность - механика ткацких станков. В комитете он оказался в
одиночестве, его вдруг стали называть революционером чувств, все говорили,
что сейчас нужна практическая работа, а не речи, и другие обидные слова
говорили. Олег расстроился и вышел из комитета. И решил съездить на целину.
Два года он жил на целине, в разных совхозах, и все же не выдержал и
вернулся во Влахерму, увидел мать и не узнал ее.
Он многого не узнал во Влахерме, то, что происходило у него перед
глазами, принималось само собой разумеющимся и не очень значительным, а
потому и не связывалось в сознании Олега с большими переменами. А во
Влахерме он сравнивал и удивлялся.
Мать стала вполне современной женщиной. И мысли она высказывала вслух
такие, за которые года три назад отчитывала Олега, оглядываясь при этом
испуганно по сторонам. И речи ее были теперь подлиннее и повеселее, с
пословицами и отступлениями от текста. Влахермские девчонки подражали теперь
не ей, не ее прежней строгой красоте и суровым и энергичным манерам,
наоборот, мать сама училась у них, прическу делала с начесом, а волосы у нее
все еще были пышными, красила их, лицо приводила в порядок всякими
импортными кремами и тонами, по часу сидела перед зеркалом, носила
вывезенные из-за границы остроносые туфли и вязаные кофты, а побывав в
Швеции с профсоюзной делегацией, привезла бежевый костюм из джерси и очень
гордилась им, хотя он был ей мал, а она уже порядком располнела. И говорила
она теперь не громко и не грубо, а нежно и даже не без кокетства. И в сорок
лет своих была она красива и ярка, и Олег видел, как посматривали на мать
мужчины. Работала она уже не на фабрике, а в горисполкоме, кабинет у нее
попросторнее, в углу стоял телевизор. За эти годы она могла многое понять и
пережить, а потому быть теперь искренней, но Олег отвергал все попытки
матери сблизиться с ним.
Чаще всего Олег обходился односложными ответами на ее слова. Он зашел к
ней на работу и убедился, что, как и прежде, она зажигается иногда искренне
и шумит, но это только десятая часть дел. И, как прежде, она хорошо говорила
речи, любила это делать, и, как прежде, часто возвращалась домой немного
хмельная и вились вокруг нее мужчины, элегантные в меру возможностей.
Олега это возмущало. В последние годы он и сам стал терпимее, и многие
его пламенные мысли казались ему теперь смешными и неверными, но забыть он
ничего не мог и простить матери ничего не мог. Хотя он снова вспоминал и о
войне и о сломанной ее судьбе и готов был найти ей оправдание. Отношения их,
очень приличные внешне, не могли стать лучше еще и потому, что мать не
принимала его любви к Наде. Она ее не любила и щурилась сердито, когда
говорила о Наде и Белашовых. Заметив, как смотрит Олег на Надю, она вскипела
и долго не могла прикурить от зажигалки с красным галльским петухом на
пупырчатом металле. "Думать о ней забудь, - сказала мать, - будешь с ней
несчастливым".
Потом она пыталась говорить с ним спокойнее, но у него на все ее слова
был один ответ. Откуда шла эта неприязнь матери к Наде, Олег не мог понять,
то ли она ревновала его и потому "будущую разлучницу" заранее отвергала, а
может быть, неприязнь пришла без всяких видимых причин, просто ведь бывает
так, для матери эта длинноногая девица из журнала мод была загадочной
марсианкой, неземные пороки чудились в ней, и доверить ей сына она боялась.
"Взбалмошная, легкая девчонка, - говорила мать. - Все они, Белашовы,
рискованные люди, сумасброды... Ты еще пожалеешь..." А Надю и на самом деле
сумасбродной называла улица, и бабы в платочках, усаживавшиеся на
обглаженные их задами скамеечки, охали, глядя на нее, но Олег считал, что
Надю он знает лучше семечной улицы и ему судить, какая она.
Он обернулся и хотел сказать Наде что-нибудь ласковое, а потом бросить
к черту свою писанину и подойти к ней, но он увидел, что Надя спит. Журнал,
зачитанный, с лиловым негром на обложке, валялся на полу, а Надя спала прямо
на одеяле, вытянув ноги в сшитых ею самою джинсах и кулаки подложив под
голову. "Родная ты моя, - подумал Олег, - устала за этот нервный день..." Он
подошел к ней без шума и стал гладить ее волосы и волновался, потому что
хотел быть с ней, и ему было досадно, что она заснула, но разбудить ее он не
решался, все сидел, и ему почудилось вдруг нечто красивое в том, что он
должен подавить свое желание ради ее покоя.
Олег встал и подошел к столу. "Мать, мать, - подумал он, - а мать будет
курить..." Он нервничал, и ему казалось, что причина тут одна - его
всегдашние думы о матери, повторенные сегодня. Но он тут же понял, что не
из-за матери нервничает, и перестал принуждать себя думать о ней, все глядел
на Надю и радовался ею и досадовал на ее сон.
9
Ни черта не было видно. Терехов пожалел, что не взял фонарик. Впрочем,
фонарик, наверное, мог бы заглядывать сегодня только под ноги и высвечивать
лужи и ничем бы не помог, дождь бы тут же прихватил его лучи нервущейся
своей сеткой. Ступая на каблук, вдавливая сапоги в грязь, медленно спустился
Терехов по скользкому съезду с Малиновой сопки. Мост был метрах в ста
впереди, и Терехов его не увидел. Сейба гудела и бесилась и не собиралась
спать ночью. "Ничего, посуетись, пошуми", - подумал Терехов. Он вспомнил
Будкова и их вчерашний разговор и слова Будкова о мосте и метеорологах,
поводов нервничать не было, и все же Терехов решил, что завтра утром, как
только станет светло, он отправится на мост с понимающими плотниками, и там
они посмотрят, не надо ли чего делать. Терехов подержал сигарету под дождем,
капли притушили ее, заставив пошипеть, и Терехов бросил окурок. Ему
захотелось найти камень и швырнуть его в воду, чтобы всплеск был, просто
так, из неприязни к Сейбе, но, сколько он ни ковырял землю носком сапога, на
твердое наткнуться не смог. И тогда Терехов сунул руки в карманы и пошел в
поселок.
В сторожке у склада горел огонь. Терехов, подумав, толкнул дверь и
шагнул в сторожку. Старик сидел у стола на лавке, овчинный тулуп накинув на
плечи, и дремал.
- Нехорошо, - сказал Терехов, - на посту...
- А, Терехов, - встрепенулся старик. - Терехов, садись, садись, что ж
уж...
- Нехорошо, - покачал головой Терехов, присаживаясь, - неугомонный не
дремлет враг, а ты...
- Я сейчас, сейчас я посмотрю все, а ты сиди, сиди...
Движением плеч старик поправил тулуп, посадил его понадежнее и, кивнув
Терехову, нырнул в дождь. Долго его не было, может быть, на самом деле
старик рассматривал свои владения, а может, просто справлял нужду и,
поеживаясь, смотрел вверх и поругивал небо за непогоду. Вернулся он с
охапкой березовых дровишек и, согнувшись, стал колдовать у железной печки.
- Все на месте? - спросил Терехов.
- Ну, - сказал старик, местные не могли обойтись без этого "ну" и
приезжих к нему приучили, сто значений передавало "ну" и сто оттенков было в
каждом значении.
- Уволим мы тебя скоро, - сказал Терехов.
- Меня-то?
- Ну а зачем тут сторож, скажи на милость, кому эти железяки-то нужны.
Тонны в них. Захочешь, не унесешь.
- Сторож-то всегда должен быть, хоть бы и воздух охранять, какое же
хозяйство без сторожа.
- Вот ты не веришь, - сказал Терехов, - а я нынче начальником стал,
приказ напишу, сразу поверишь...
- Нет, - замотал головой старик, - не уволите.
Он хорошо знал, что его не уволят, так же хорошо, как и то, что делать
ему тут нечего. Но он был убежден в том, что без сторожа никак нельзя, как
были убеждены, видимо, в этом люди, предусмотревшие в сейбинском штатном
расписании фигуру бойца охраны. Ермаков мог настоять, чтобы должность эту
прикрыли, но и он, и все ребята привыкли к старику, а по паспорту Ефиму
Прокофьевичу Мокаенкову, и выгнать его было бы для них все равно, что срыть
сопку, у которой они жили. Им казалось, что старик тут был вечно и это
специально для него строят у Сейбы поселок со складом. А Терехов любил
приходить в сторожку, просто так, потрепаться, отвлечься от напряжения, и
каждый раз их разговоры начинались с обещаний уволить, поддразниваний
старика, и это было обязательно, если бы такого поддразнивания не было,
старик бы забеспокоился и всерьез заподозрил бы нехорошее.
Он держался за свою должность, потому что пенсию получал маленькую, а
деньги ему были нужны. Он жил в Сосновке с сорокалетним сыном и помогал ему
растить семерых детей.
Старик уверял Терехова, что ему восемьдесят пять, а по паспорту было
семьдесят восемь, его хотели забрать на японскую, он тогда и скостил себе в
бумагах годы. Но лицо его казалось Терехову еще свежим, только в мутноватых
удивленных глазах и в ослабевшем мягком рту была старость, да держался он
неестественно прямо, а колени его чуть-чуть пошли вперед. У старика у самого
было десять детей. А выжило только двое сынов. Один погиб в последнюю войну,
а того, что поселился в Сосновке, немцы изранили. Было у старика две жены,
обеих он пережил, хотел жениться в третий раз, а ему уже было, но его
расчетам, восемьдесят лет, но пожалел сына, продал дом в алтайской деревне
да корову да другую скотину, привез сыну двадцать пять тысяч, в старых,
конечно, и положил на стол. Теперь хоть детишки получше одеты стали.
Сын его плотник и стекольщик и еще многое умеет делать, сельсовет ему
работы находит, когда-то и сам старик был хорошим плотником, жил он неплохо,
а братья его - еще лучше, даже машины железные приобрели. Кулаками они не
были, но в Нарым попали. Теперь остался только он один в их крестьянском
роду, бросившем землю в Гродненской губернии, Брест-Литовском уезде, ради
сибирских фантазий. Он, да еще сын, да еще семь ребятишек сына. Он любит
ребят, гостинцы им таскает по воскресеньям, рассказывает им, что это зайцы
приносят им гостинцы. Старик и Терехову часто говорил о своих внуках, а
Терехов чувствовал, что у него все - во внуках, и еще Терехов думал о том,
что внуки эти, когда вырастут, не поймут жизни старика и его братьев. Потому
что всплеск его жизни был лет пятьдесят назад, в юности, в ту пору, когда он
служил в армии, сидел в окопах в первую мировую и, покалеченный, возвращался
к своей земле.
В сторожке, если Терехов заходил к нему, старик суетился и хотел, как
добрый хозяин, угодить гостю и развлечь его, а развлечь он мог только
рассказами. В них жили барыни, усатые и лихие извозчики, золотые рубли и
просвечивающие бумажки с фаянсовым бюстом императрицы Екатерины. И уж
конечно офицер с эполетами, офицерская жена и ловкий, умелый в любви солдат.
Терехов слушал проперченные байки старика рассеянно, из вежливости, а иногда
из вежливости слушал старик его. Он даже кивал, но Терехов видел в его
глазах снисходительное недоверие, и шло оно, наверное, от стариковского
чувства превосходства, убеждения в том, что Терехов и вся эта молодежь -
бестолковая и легкомысленная и ее жизнь смешна, а он взрослый человек,
проживший ой-ой-ой, знает истину и многое такое, чего эти сосунки, может, и
совсем не узнают. И еще в его глазах жили какой-то испуг и готовность
согласиться со всем, что ему будут говорить, и, рассказывая свои истории, он
то и дело останавливался на секунду, поджидая одобрения или, наоборот,
осуждения его рассказа, и тому и другому он одинаково улыбался, лишь бы
собеседник был доволен. По Терехов молчал, он приходил не слушать старика, а
смотреть на него, на его обветренные пальцы, на движения его рук и на его
глаза, он смотрел на старика не только потому, что хотел нарисовать его,
просто рядом с ним он чувствовал себя, как на берегу моря, и мог сидеть
часами и думать о вещах высоких и вечных, отвлекающих иногда от волнений
сегодняшних.
- Радио, что ли, тебе сюда провести? - сказал Терехов.
- Можно и провести. А можно и как хотите. Как виднее вам. У вас
забот-то сколько. Вон ты какой мрачный сидишь, озабоченный...
- Забот хватает...
- Я в твои годы веселый был... Чуб по ветру, только улыбался... Потому
и девки липли... Гармошки не было, а липли... Из-за улыбки...
- Не хмурился никогда? И от любви не сох?
- Я не сох. Чего сохнуть-то! Одна не полюбит, другая приголубит. Все
одинаковые. Я проверил. Знаешь, у нас в полку случай был. Солдат один,
значит, в барыню втюрился. А до этого у него горничная была. Так вот,
значит, к барыне подъезжать стал. А сам видный из себя, кобель хороший. Она
его заметила. Узнал он однажды, что муж-то ее уехал к генералу, и через
забор и к ней. Не выгнала она. Вино даже достала. Глупый ты, говорит,
человек, чего ты по мне сохнешь. Одетая я хорошо, видная, ну это правильно.
Ну так что же? Вот, говорит, две рюмки, выпей. А одна рюмка хрустальная и
пояс золотой на ней, а другая - простенькая, как шкалик из-под водки. Выпил.
Ну, говорит, в какой вино вкуснее? Ткнул солдат пальцем на рюмку
хрустальную. Барыня-то рассмеялась. Вино-то одно было! Понял, говорит,
солдатик, только рюмки разные! Вот, мол, и бабы такие же. Понял?..
- Слушай, дед, - спросил Терехов, - Сейба всегда так расходится? В
прошлый год она вроде потише была.
- Я тут сам, как ты. Без году неделя. Алтайский ведь я. Отольет свое и
успокоится... Поворчать они любят, наши речки.
- Вот и я так думаю, - сказал Терехов.
- Ты понял насчет рюмок-то? Как она его!..
- Пойду я отосплюсь, - встал Терехов.
- Если сна не будет, милости просим, ждем с ружьем...
Терехов постоял у сторожки, зевнул. Он прислушался к шуму Сейбы, и ему
показалось, что она стала сердитее и нервнее, а может быть, это ветер
начинал разгуливаться к ночи. Ветры на Сейбинское плато залетали свирепые и
озорные, вот и сегодня, наверное, один из них отоспался днем и, покряхтывая
и потягиваясь, вышел теперь на прогулку. Он мешал Терехову шагать по грязи,
толкал его, тоненькими своими язычками полизывал ему лицо.
Дома, в комнате, было тихо и скучно, и мысли Терехова снова побежали по
привычной дорожке. Терехов взял книжку, чтобы отвлечься, но читать ее не
смог. "Ладно, спать, спать, надо спать, - сказал себе Терехов, - а то
завтра..." Он стягивал с себя одежду осторожно и не быстро, потому что
ладони ныли. А вместе с их нытьем ползли воспоминания о затее с краном, и
Надины испуганные глаза смотрели на Терехова, и ему было стыдно и мерзко.
"Ладно, ладно, спать, утро вечера мудренее, утро вечера..." Но заснуть он не
мог долго, все ворочался и все думал о Наде, доказывал себе, что все идет
правильно. Но от этого Терехову не становилось легче, Надя сейчас была с
Олегом, и чем бы Терехов ни старался отвлечь себя, воображение его было тут
как тут и мучило Терехова. "Как только выздоровеет Ермаков, - думал Терехов,
- уеду отсюда к чертовой бабушке, подальше в тайгу, к медведям, или вообще с
трассы, куда-нибудь на Камчатку уеду..." В калейдоскопе явившихся Терехову
мыслей и образов мелькнуло перед ним дергавшееся веко Олега Плахтина, мысль
о котором Терехов, несмотря на все соображения, не мог выбросить из головы.
"Будешь теперь искать в нем..." - проворчал Терехов и подумал тут же: "Вот
бы Севка скорее вернулся, вот бы Севка..." Он понимал, что Севкин приезд
ничего не изменит и ни в чем Севка не сможет помочь ему, но его почему-то
утешала мысль о мужском разговоре с Севкой, словно в разговоре этом можно
было ему, Терехову, найти успокоение. "А-а-а! Все это детские штучки, а ты
взрослый мужик! Спать надо!.." Терехов снова прислушался к Сейбе, и его
поразила тишина, неожиданная и ватная, тишина радиорубки, черной комнаты с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг